щи на своих местах: те же надраенные до  блеска,  лоснящиеся  от
пота ключицы в углу кухни; тот же плоский живот на полу в гостиной;  тот  же
подбородок в золоченой рамке на каминной полке... Жесткий подбородок  с  уже
пробивающейся щетиной - он так ждал, так хотел меня, - ему даже в голову  не
пришло побриться... Если я близко подойду к камину - в этом доме  его  тела,
который я знаю тысячу лет, - я сожгу себе ресницы, я обязательно сожгу  себе
ресницы... Они никогда не  были  особенно  длинными,  они  никогда  не  были
особенно короткими, но это единственное, что еще не сожжено, - ведь вся  моя
душа выгорела дотла. Я никогда, никогда не скажу об  этом  милому  мальчику,
неожиданно страстному мальчику, сколько бы ни длилась наша ночь - день, два,
пять... И даже если она закончится через десять минут, я все равно ничего не
скажу.  Но  он  и  не  будет  слушать,  он  ничего  не  слышит   и   сейчас,
слепоглухонемой от страсти, уничтоженный собственным, хорошо натренированным
телом.
   Никто и никогда не брал меня так, как он,  споткнувшись  в  самом  начале
невинной фразы: ?Я просто сентиментальный дурак, я рыдал, когда  Сидни  Марш
погорел на допинг-контроле...?, так и не повернув ключ в замке; я  не  знаю,
что со мной происходит, Ева, я ничего не могу объяснить  себе,  но  все  это
время ты искушаешь меня, своим именем, своими сигаретами, своим лицом, я  не
могу рассмотреть его, как бы ни пытался, всем тем, как ты  в  грош  меня  не
ставишь; все, что ты делаешь, - не правильно, все, что ты делаешь, - из  рук
вон, ты стряхиваешь пепел во что угодно, ты прокурила мне всю  квартиру,  ты
вечно оставляешь зубную пасту открытой, ты ешь мясо руками, вытаскиваешь его
из сковородки и ешь; ты, должно быть, вытираешь губы занавеской, ты даже  не
красишься, тебе наплевать на это - почему тебе на это наплевать? Тебе ничего
не стоит назвать себя шлюхой, ты никогда не протираешь пол  в  ванной  после
душа, вечно там лужи стоят, можно я тебя потрогаю?
   Можно я потрогаю тебя?
   Можно?., что за идиотская привычка надевать свитер на голое тело, ты даже
лифчиков не носишь, не нужно ничего говорить, пожалуйста, не прогоняй  меня,
я так давно этого хотел, не прогоняй меня, не прогоняй меня...
   Мы даже не добрались до комнаты, мы даже  толком  не  разделись,  сложнее
всего было с ботинками, страсть - его, моя (неужели -  моя?!)  не  оставляла
никакого времени на шнурки, мы путались в вещах, мы  путались  в  телах,  мы
путались друг в друге, мы хотели привыкнуть друг к Другу,  мы  хотели  бегло
осмотреть поле боя и оставить себе время на изучение деталей. Общая картина,
госпитализация, история болезни, анамнез, диагноз: ?я хочу тебя,  Боже  мой,
как я тебя хочу? - ?нет, - это я хочу тебя? - ?нет-нет, это я хочу  тебя,  я
сказал об этом первый...?.
   Это было самое начало, неутоленное начало,  он  продолжает  хотеть  меня,
когда расшнуровывает ботинки - мои и свои собственные; он продолжает  хотеть
меня, когда яростно растаскивает тренажеры по  углам,  -  никакого  порядка,
никакой симметрии; когда бросает простыню на ковер... Он  продолжает  хотеть
меня, а я продолжаю хотеть его...
   - Иди сюда, Ева, иди ко мне, я хочу любить тебя... Я никогда и ничего так
не хотел...
   - Только никаких записей в еженедельнике.
   - Никаких записей... С тобой у меня просто не будет на них времени... Иди
сюда...
   ...И я иду к нему, я иду к нему только для того, чтобы  он  сам  вошел  в
меня, чтобы он входил в меня снова.
   Он устает первым - мужчина и должен уставать первым, он просит пощады, но
только для того, чтобы получше рассмотреть меня:
   - Какая ты красивая.... Почему же я  раньше  этого  не  замечал?  Я  могу
смотреть на тебя очень долго.
   - Как долго?
   - Не знаю. Я ничего не знаю... Ты останешься со мной?
   - Остаться с тобой? У тебя же есть девушка.
   - Да, теперь у меня есть девушка. Моя девушка - это ты...  Только  молчи,
пожалуйста, ничего не говори.
   - Я должна сказать что-то, что тебе не понравится?
   - Я даже знаю - что. Нам было замечательно вдвоем, но это еще не повод...
   Я обнимаю его, мельком подумав о том, каким  же  совершенным  может  быть
человеческое тело:
   - Нам было замечательно вдвоем. И это повод...
   - Ты правда так думаешь?
   - Да...
   Я действительно так думаю, его тело может  быть  разным,  оно  дразнит  и
утешает одновременно, в нем можно спрятаться, в нем можно переждать  сильный
дождь; сейчас оно полно запахов и  звуков,  оно  завораживает  меня.  Я  так
устала, я так долго была одна. Я больше никого не предам.
   "Я больше никого не предам?, - последнее, о чем я думаю,  проваливаясь  в
сон.
   Его грудь с маленьким соском - последнее,  что  я  вижу,  проваливаясь  в
сон...
   ...Я проснулась одна. Никакого просвета  за  шторами  -  утро  или  ночь?
Скорее всего утро, ночь была восхитительной, моя кожа все еще  хранит  запах
его поцелуев. Я потянулась и легко вскочила с пола, мы занимались любовью на
полу, и  простыни  сбиты  в  бесформенный  ком,  бедный  Митяй,  это  не  по
правилам... Сейчас ты подойдешь к зеркалу и увидишь...
   Я подошла к зеркалу и увидела там себя - женщину, которую я ненавидела  и
от которой напрочь отвыкла. Похоже, моя нынешняя безликость  готова  предать
меня, проклятые, нестерпимо яркие, нестерпимо счастливые глаза  все  портят.
Или я смотрю в свои глаза глазами Митяя.
   Я улыбнулась себе и отправилась на кухню.
   То, что я увидела там, повергло меня в изумление: холодильник был открыт,
сковородка с мясом, которое я готовила для себя вчера, вытащена и поставлена
на пол. Перед ней на корточках сидел голый Митяй и пожирал большие куски.
   Увидев меня, он чуть не подавился.
   - Ты проснулась? - безуспешно пытаясь прожевать кусок, спросил он.
   - Нет, все еще  лежу  в  постели.  Решила  сказать  тебе,  что  все  было
замечательно...
   - А я хотел вернуться в комнату, чтобы сказать тебе то же самое.
   - Который час?
   - Половина восьмого.
   - Ты не на пробежке?
   - Ну ее к черту.
   - И ешь мясо? Ты же его терпеть не можешь.
   - Я его обожаю. Я так хочу жрать, ты даже не  представляешь  себе.  -  Он
счастливо рассмеялся и поднял на меня влажные блестящие глаза. - Не стой так
передо мной.
   - А что я должна делать?
   - Ты же не хочешь, чтобы я набросился на тебя с жирными руками?
   - Хочу, - совершенно серьезно сказала я.
   - Я тоже хочу. Я с ума схожу, так я тебя хочу...
   - По этому поводу ты сегодня не бежишь пятнадцать километров?
   - Именно по этому.
   - Большая жертва с твоей стороны.
   - Я жду ответного хода.
   - В смысле?
   - Ты сейчас звонишь кому-нибудь  из  вашей  группы  и  говоришь,  что  не
выходишь на работу.
   - Как это - не выходишь на работу? Братны меня уволит.
   - Придумай что-нибудь. Что ты заболела, что к тебе приехали родственники,
что твоему двоюродному племяннику проломили башку и ты всю ночь просидела  у
его постели. Нет, не так... Скажи правду. Скажи, что ты занимаешься  любовью
и просто не можешь приехать. Скажи, что ты встретила мужчину твоей  жизни  и
собираешься не вылезать из постели ближайшие два дня.
   - Всего лишь два дня? - иронически спросила я.
   -  Через  два  дня  придумаем  что-нибудь  другое.   Я   была   согласна.
Возвращаться  на  площадку,  где  произошло  убийство,   видеть   освещенное
юпитерами лицо убийцы было выше моих сил. Я как-нибудь справлюсь, как-нибудь
подумаю об этом - потом, но не сейчас, не сейчас...
   Митяй уж снял телефонную трубку и протянул ее мне. Я набрала  номер  дяди
Федора - единственный номер, который я  помнила  наизусть.  Долгие  гудки  -
полминуты, минута, полторы, - и только потом Бубякин снял трубку. Я услышала
его недовольный, хриплый от сна голос:
   - Ну, блин, кого несет?
   - Дядя Федор, привет, это я, Ева.
   - Мать твою, Ева, который час?
   - Начало девятого. - Я накинула полчаса, чтобы разочарование дяди  Федора
не было таким сильным.
   - Ева, ты сука, я в шесть лег, голова раскалывается, на съемку  только  к
двенадцати, мог бы еще два часа поспать с чистой  совестью...  Какого  хрена
тебе нужно?
   - Я сегодня не приду. Не могу... Предупреди, пожалуйста, Братны.
   - Братны плевать хотел на твои предупреждения... А что случилось-то?
   Митяй уже стоял сзади меня и легонько дул  в  волосы  на  затылке.  ?Хочу
тебя, хочу тебя, хочу тебя?, - шептали его губы.
   - Куда пропала? - вернул меня к реальности голос дяди Федора.
   - Я здесь.
   - Что случилось, спрашиваю...
   - Федя, я встретила мужчину своей жизни...
   - И что? Он заразил тебя триппером?
   - Федор. - Я не выдержала и засмеялась.
   - Неужели проказой? Слушай, у меня есть знакомый дерматовенеролог, он  от
всего лечит, даже от гонконгского гриппа. И от описторхоза, так что  имей  в
виду.
   - Все обстоит гораздо серьезнее...
   - Если синдром приобретенного иммунодефицита, тогда я  пас...  А  я  еще,
дурак, с тобой целовался, коньячок попивал, даже клык в тебя хотел вонзить с
бодунищи, хоть ты и старая карга.
   - Я встретила мужчину своей  мечты  и  не  собираюсь  ближайшие  два  дня
вылезать из постели. Так что придумай  для  Братны  что-нибудь  убедительнее
этого. У меня воображения не хватает.
   - Господи, что  может  быть  убедительнее  этого?!  А  ты  вообще  как  к
групповому сексу относишься?
   - А что?
   - А то, что Братны с Кравчуком будут коллективно сношать тебя за прогулы.
И трудодней не начислят, не говоря уже о зерне  и  битой  птице...  Так  что
готовься, дщерь моя.
   - Дядя Федор!
   - Ладно, бутылка мартини с тебя. И привет любовничку, смотри,  не  заезди
его... Не тот ли морячок, который глаз с тебя не сводил?
   - Ты проницателен...
   - Кой черт проницателен, старая извращенка...
   - Я тебя обожаю.
   - Да, вот еще что... Ты телефон-то оставь на всякий случай. Мало ли...
   Я продиктовала дяде Федору телефон, и он отключился.
   - Ну? - нетерпеливо спросил Митяй, когда я положила трубку.
   - Все в порядке.
   - Хорошо, что разрешилось бескровно. Я бы тебя все равно не выпустил.
   - Ты просто какой-то сексуальный экстремист.
   - Нет, нет, неужели ты до сих пор не поняла... Я хочу быть с тобой.
   Он поднял меня на руки и понес в  комнату.  Я  не  сопротивлялась,  я  не
хотела сопротивляться. Я отпустила себя, я позволила Митяю изучать себя так,
как когда-то сама изучала тело моего по-настоящему первого мужчины -  убийцы
моих друзей. И его взмокший от желания затылок всегда оказывался у меня  под
рукой, как священная птица Ибис под рукой бога  Тога  ...
   - Я ничего не хочу знать о тебе, - сказал он,  прижимаясь  всем  лицом  к
моей медленно остывающей после любви коже.
   - Странное заявление для моего парня, - я подняла его голову и поцеловала
Митяя в подбородок, - я ведь и не...
   - Нет, ты не поняла. Я сказал: ?Я ничего не хочу знать  о  тебе?,  потому
что во всем, что бы ты ни рассказала, не будет всей правды до конца...
   Я  даже  вздрогнула  от  такой  наивной,  испепеляющей  проницательности:
возможно, он хотел сказать совсем другое, возможно  -  он  и  сказал  что-то
другое. Но я услышала только то, что давно хотела услышать о себе: ни в  чем
не будет всей правды до конца.
   - Ты понимаешь? - Он все еще пытался  объясниться,  он  все  еще  пытался
объяснить. - Я хочу разгадывать тебя, я буду придумывать  самые  невероятные
истории...
   Бедный Митяй, все самые  невероятные  истории  уже  придуманы,  все  роли
сыграны, все амплуа перепутаны, все может закончиться гораздо раньше, чем ты
думаешь.
   - Мне нравится твое лицо... Нет, я  не  так  сказал  -  оно  завораживает
меня... Мы ведь ровесники, да? Я же вижу, я же чувствую, как пахнет  кожа...
Но почему, почему?!. Ты как будто хочешь скрыть его, ты как будто не  хочешь
иметь с ним ничего общего, ты как будто бросила его на  произвол  судьбы,  и
оно медленно умирает .
   Да, да, все правильно, Митяй, все больше, чем правильно, все именно  так,
я сама говорю себе об этом каждый день.
   - Я не хочу, чтобы это было так, Ева. Я знаю. Я хочу рассказать тебе... Я
никогда и никому об этом не рассказывал... Поцелуй меня, пожалуйста...
   Я поцеловала его,  и  впервые  за  последние  двенадцать  часов  это  был
целомудренный и легкий поцелуй.
   - Знаешь, я очень любил своих родителей... Я их  просто  боготворил.  Они
были такие красивые, настоящие люди Возрождения, это отец так  говорил...  И
моя старшая сестра, она тоже была  удивительная  красавица,  она  занималась
спортивной гимнастикой, мама ее тренировала. Красивая семья красивых  людей,
был только один урод, жутко толстый, такой толстый, что до четырнадцати  лет
просидел дома,  потому  что  все  его  дразнили,  все  его  ненавидели...  И
родители, они его стеснялись, они не хотели иметь с ним ничего общего,  мама
даже никогда не целовала его на ночь. А он так хотел, так хотел,  чтобы  его
любили... Ты понимаешь, Ева? - Митяй так сдавил меня в объятиях, что у  меня
зазвенел позвоночник. - Он... Я. Я так хотел, чтобы меня любили. Я  даже  не
ходил никуда в гости с  родителями,  они  брали  только  Ирину,  Ирина  была
красавицей, на нее было приятно смотреть, не  то  что  на  жирного  урода  с
поросячьими глазками и женской грудью... Сначала они таскали меня по врачам,
говорили, что-то с обменом веществ, ничего нельзя было  сделать...  А  потом
мама сказала отцу... Они думали, что я сплю, но я не спал  и  все  слышал...
Мама сказала отцу: ?Знаешь,  у  меня  такое  ощущение,  что  нам  в  роддоме
подменили ребенка, он не может быть нашим сыном...? Что тогда со мной  было!
Я плакал всю ночь, и все  это  текло  по  моим  жирным  подбородкам,  откуда
столько слез взялось, я уже устал, а они все текли и текли... Больше всего я
боялся, что они услышат, - рыдающий жиртрест, жирняй, сало, свинтус, порос -
не очень-то приятное зрелище... Я бил себя по животу, по  ногам,  по  рукам,
как будто это что-то могло изменить. Я не хотел жить. Если бы я знал  тогда,
что можно убивать себя, - я бы убил себя. Но если бы я  умер,  мой  гроб  бы
тащило двадцать человек, и все бы говорили - вон подох жирняй, бедные-бедные
люди, тащат, надрываются... Тогда я уехал в лагерь - первый раз в жизни.  Но
все равно сбежал оттуда - там тоже ненавидели  жирняев,  там  всем  жирняям,
всем сорокопудам сыпали соль в компот, сыпали тараканов  в  кровать,  и  все
жирняй визжали,  когда  давили  тараканов  своими  тушами  и  бегали  вокруг
кровати,  тряся  животами.  А  все  остальные  ржали,  всем  остальным  было
весело... Я сбежал, и в метро прочел про родителей, про то, что они  погибли
в автокатастрофе, я говорил тебе. Я все равно знал, знал, что я  их  сын.  И
тогда я взбунтовался, я решил измениться, я больше ничего так  не  хотел,  я
подыхал, но заставлял себя бегать кросс. Ты  не  знаешь,  что  это  такое  -
волочь за собой сто тридцать кило, когда сердце отказывается  работать  и  в
глазах кровавый туман... Ты не знаешь, что такое ничего не жрать неделями, а
потом позволять себе два дня брюссельской капусты... И снова не жрать. Ты не
знаешь, что  такое  отжиматься,  отжиматься,  качать  пресс,  качать  пресс,
подтягиваться на перекладине, бегать со свинцом  на  ногах  и  на  руках,  с
центнером на горбу. И это - каждый день, на протяжении трех лет. Зато  потом
- потом, когда и в голову никому не приходило  назвать  меня  жиртрестом,  я
каждый вечер говорил им - посмотрите, я ваш сын! Видите эти руки, эти  ноги,
этот живот - я ваш, ваш сын... Я был первым на  всех  соревнованиях,  я  все
умел, я за все брался. Я просто хотел доказать. А потом у меня совсем  крыша
поехала - меня без экзаменов взяли  в  институт  физкультуры.  Я  учился,  а
вечерами работал в морге. Это была безумная мысль, безумная,  но  тогда  она
казалась мне единственно правильной: я потрошил покойников и думал  о  своих
родителях. Я почему-то вбил себе в голову, что, если... Что,  если  я  смогу
отразиться в зрачках мертвеца, что,  если  отложусь  на  сетчатке,  родители
обязательно увидят, каким я стал, ведь царство Божие существует,  правда?  Я
говорил каждому покойнику,  я  верил,  что  души  покойников  бродят  где-то
неподалеку, я говорил: посмотрите на меня и  скажите  им,  каким  я  стал...
Обязательно передайте Я просто мозгами двинулся.
   Я зажала рот рукой - только бы не сломаться, только бы не рассказать  ему
все, что произошло со мной за последние годы.  Я  была  готова  это  сделать
сейчас, такая откровенность,  которую  позволил  себе  Митяй,  не  может  не
остаться вознагражденной. Я была готова, но вовремя вспомнила, что за  любую
неосторожную правду предают. Только один человек знал обо мне все до  конца,
только один, - и он предал меня.
   Дан Сикора, компьютерный бог,  муй  омбре  ,
афисьонадо ,  наркоделец,  вероломный
матадор, похитивший мое  сердце.  Единственный,  кто  заставлял  мое  сердце
падать и разбиваться о скалы. Единственный, кто заставлял  меня  умирать  от
любви...
   Митяй, Митяй, как хорошо, что ты  сказал:  ?Я  ничего  не  хочу  знать  о
тебе..."
   - А потом? - тихо спросила я.
   - А потом все прошло. Внезапно. Я даже помню день, пятнадцатое октября, я
проснулся и  сказал  себе:  я  больше  не  пойду  в  морг.  Меня  тошнит  от
покойников. И больше я там ни разу не был. Должно быть, кто-то  все-таки  им
передал. Просто пятнадцатого октября, когда я проснулся, был покой, и все.
   - А потом? - Я отстранилась, но только  для  того,  чтобы  посмотреть  на
мальчика, который так долго страдал, на  его  совершенное  тело,  на  мощный
разворот ключиц, на идеально подогнанные друг к другу мускулы, на гордый нос
и крутой подбородок.
   - Потом?
   - Да.
   - Потом появилась ты. Вот и  все.  Жирняю  повезло,  его  полюбила  самая
красивая девушка, самая не правильная девушка...
   - Самая седая девушка, ты забыл добавить.
   - Знаешь, я никогда и никому об этом не рассказывал...  Я  даже  себе  об
этом не рассказывал. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты осталась со мной.
   - Ты завалишь бег и жим правой рукой.
   - Я люблю тебя....
   - Ты предашь свои не  проросшие  зерна  пшеницы,  и  они  тебе  этого  не
простят...
   - Я люблю тебя...
   - Тебе придется все время  подтирать  лужи  в  ванной,  а  я  никогда  не
откажусь от сигарет.
   - Я люблю тебя.
   Он снова был близко, он снова искушал меня, а  я  снова  искушала  его  -
только для того,  чтобы  закрыть  глаза  и  увидеть  над  собой  его  крутой
подбородок.
   ...Лишь иногда мы поднимались с простыней и  ходили  друг  за  другом  по
квартире, мы оставили в ванной на полу целое озеро воды, мы забыли выключить
чайник, и он сгорел, мы забыли закрыть холодильник, и он потек, но нам  было
наплевать, нужно просто вернуться в комнату, только и всего...
   ...Почему Митяй не отключил телефон?..
   Этот звонок синхронно вполз в наши затуманенные  головы,  он  преследовал
нас у открытой пропасти близкого финала, он жужжал, как муха в  паутине,  он
кричал, как брошенный ребенок, он не хотел отступать, он хотел во что бы  то
ни стало добиться своего.
   - Митяй, нужно взять трубку, - шептала я Митяю, не выпуская его из рук.
   - Я тоже думаю, что нужно взять трубку, - шептал мне Митяй,  не  выпуская
меня из рук.
   - Пойди и возьми.
   - Да, сейчас. Поцелуй меня, иначе не возьму.
   - Ты шантажист.
   - А ты воришка. Поцелуй меня. Я  поцеловала  его,  это  заняло  несколько
минут. Звонки прекратились, потом возобновились снова.
   - Кто-то домогается тебя, - ревниво сказала я Митяю.
   - Кто-то домогается тебя, - ревниво сказал мне Митяй. - Люди,  которых  я
знаю, не такие бестактные.
   Он все-таки поднялся и пошел к телефону.  Это  был  короткий  односложный
разговор, но я не прислушивалась  к  нему.  Может  быть,  у  нас  что-нибудь
получится, Митяй? Во всяком случае, мне хорошо с тобой...
   Он вернулся в комнату и остановился в дверном проеме.
   - Кто это был? - спросила я.
   - Ева... Боюсь, тебе... Нам придется ехать на студи