га.
Иногда  в поворотах головы мелькала ревность к чужой,  более
чистой линий-плеч; иногда - удивление: что же я делаю здесь?
Но в общем - это был срез обычной съемочной площадки. Камера
зафиксировала   и   Нимотси,   который   о   чем-то   лениво
переругивался    с   худосочным   оператором    возле    уже
поставленного света.
      Я  сразу поняла, что все это не было фильмом,  который
режиссировал  Нимотси - снимали на любительскую видеокамеру;
ничего  не значащий рабочий момент, подготовка к съемке.  Но
кто-то - тот, кто держал камеру и так и остался за кадром, -
возможно,  знал,  чем  действительно  закончится  фильм.  Во
всяком случае, камера дольше, чем нужно, останавливалась  на
лицах актеров.
      Впадины  и  выпуклости обнаженных  тел,  видимо,  мало
интересовали снимавшего, что было странно: почти все  фигуры
- и мужские, и женские - были совершенны. Головы, насаженные
на  это  совершенство, явно проигрывали в классе:  смазливые
усредненные  черты,  только и всего. Но камера  с  упорством
маньяка  все  вглядывалась и вглядывалась в  эти  лица,  как
будто хотела запечатлеть последний вздох жизни.
      А  может  быть, я сама выстраиваю сюжет?..  Во  всяком
случае,    пока    в    этой   съемке   не    было    ничего
сверхъестественного:  обычная,  хотя  и   слегка   затянутая
панорама  для  семейного  видеоальбома.  Некоторое  время  я
наблюдала за Юленькой, чуть искаженной камерой, но все равно
хорошенькой:   она  и  Нимотси  образовали   нервный   центр
повествования, придали ему некое подобие вялотекущей фабулы.
Они   бойко  препирались  и  походили  на  растиражированную
супружескую  пару:  главреж  провинциального  театра  и  его
стерва-жена. Остальные участники массовки в препирательствах
не  участвовали  и даже не реагировали на забавные  реплики,
которые отпускал Нимотси, - возможно, они не знали русского.
      Кроме  Юленьки  и Нимотси, я насчитала  еще  несколько
основных  персонажей - оператор, который, за  все  время  не
проронил  ни слова, точеная мулатка с восхитительно  высокой
грудью  и  подобранным нерожавшим животом;  две  хорошенькие
субретки  с  явно нерусским разлетом черных бровей;  мрачные
типы   в   кожаных  жилетах  и  грубых  армейских  ботинках,
скрывавших плотные накачанные икры.
      Интерьеру уделялось куда меньшее внимание, но я сумела
разглядеть  за  открытыми,  во  всю  стену  окнами   краешек
бассейна   и   почти  сусальные  картины  провалившейся   во
временную дыру средиземноморской природы - возможно,  именно
в   этом  ландшафте  греческие  боги  вершили  судьбы  своих
подданных...
      А  Юленька  и Нимотси на экране телевизора  продолжали
подкалывать   друг  друга  такими  узнаваемыми   вгиковскими
приколами.   Устав   от  них,  камера   спанорамировала   по
помещению,   и  я  поняла,  что  вся  группа  находится   на
застекленной веранде какого-то особняка, заставленной хорошо
выполненными  копиями греческих скульптур, -  иногда  в  них
терялись бесцельно бродящие загримированные тела актеров.
      Камера  задержалась на оконном проеме - и вдалеке,  на
a  ,.,  заднем плане, я заметила низкую спортивную машину  и
двоих,  стоящих у нее: фигурки были маленькие  -  светлая  и
темная, очевидно мужчины. Разглядеть их было невозможно,  да
и  повода  они  не  дали: светлая села в  автомобиль,  а  за
секунду  до  этого камера снова переместилась на  Юленьку  и
Нимотси.
      Я наблюдала за происходящим полчаса - но ничего так  и
не   произошло.   Все  это  было  похоже   на   утомительный
бессмысленный  просмотр домашнего праздника,  дну  рождения,
вынужденной  свадьбы  - но я не могла от  этого  оторваться:
живой  Нимотси завораживал меня. Он был жив, жив, жив  -  он
будет жив ровно столько, сколько продолжится эта кассета.
     Сбросив наваждение, я прокрутила кассету вперед и снова
нажала на "play".
      И  то,  что  я увидела, оказалось похожим на  выстрел,
неожиданный и потому смертельный.
      Кто-то,  снимавший  все  эти  святочные  полулегальные
приготовления,  снимал  теперь непосредственно  съемку:  она
сразу же обрела жесткий сюжет и раздавила меня нереальностью
происходящего.
      На  экране  убивали Юленьку, убивали по-настоящему,  я
знала  это  от  Нимотси, но оказалась не  готовой  к  этому.
Бесстрастная камера держала крупный план несчастной  жертвы,
и  я  видела,  как хрипит Юленька и как несколько  парней  в
грубых  армейских ботинках избивают ее хлыстами - ее  нежная
длинная спина была превращена в кровавое месиво. Видимо, это
продолжалось не первый час - кричать Юленька уже не могла, а
звуковая  дорожка  была нечистой, туда  вклинивался  фон  от
других  голосов и другого оцепеневшего молчания.  Следуя  за
ними, сатанинская камера перевела объектив - и я увидела то,
что  происходило с Нимотси и оператором. Оператор  стоял  на
коленях  возле камеры - его рвало. Брызги летели на  ботинки
Нимотси  -  именно  он смотрел в глазок объектива.  А  потом
отшатнулся  от  камеры - бледный как полотно,  с  ничего  не
выражающим,  страшным  лицом. Что-то, отдаленно  похожее  на
вдохновение,   сумасшедшее  вдохновение  палача,   исказило,
распяло его черты...
      А спустя секунду, показавшуюся мне вечностью, рядом  с
оператором  появился  человек в летнем камуфляже.  Брезгливо
обходя  пятна  блевотины, он схватил оператора  за  шиворот,
подтолкнул почти бесчувственное тело автоматом и уволок  его
из кадра, не забыв улыбнуться в камеру: я заметила соломинку
у  него  между  зубами.  Половину лица автоматчика  занимали
солнцезащитные  очки,  на голове была повязана  подростковая
легкомысленная бандана. Приветливо помахав рукой снимавшему,
он исчез, а Нимотси все продолжал и продолжал снимать.
      А потом покрылся испариной и рухнул прямо за камерой -
она  непрерывно работала, жужжал аккумулятор, -  и  объектив
снова  переместился  на Юленьку. И  я  увидела  то,  что  на
секунду   заставило  меня  потерять  сознание,   -   Юленьке
перерезали горло, как барану во время мусульманского  хаджа.
Это было сделано профессионально, горло было раскроено прямо
под  подбородком,  Юленька  улыбнулась  последней  ужасающей
улыбкой,   кровь   брызнула  фонтаном,   тело   забилось   в
*.-"c+la(oe и осело, сразу же потеряв свое совершенство.
     ...Все это было правдой, и съемки были документальными,
я  слишком долго училась в кинематографическом вузе и  могла
отличить  постановочные кадры от грязных, лишенных монтажных
стыков, почти репортерских фрагментов. Все это было правдой,
на  моих глазах убили человека, его убивали бы снова и снова
- стоило мне прокрутить пленку назад.
      Кассета  давно  закончилась, по  белесому  экрану  шли
полосы,  а я неподвижно сидела перед телевизором. Моя  спина
была  исполосована потом, так же как спина  мертвой  Юленьки
хлыстами, в голову лезли полубезумные воспоминания:  Юленька
в буфете, чей выход всегда сопровождался хлопками и свистом;
Нимотси  крадет полузасохший бутерброд с прилавка и  я  -  в
самом конце общей очереди...
      Защититься  от  этого было невозможно,  и  я  вусмерть
надралась  коньяку,  я глушила его стаканами;  потом  коньяк
кончился,  и  я  перешла на водку - мне было совершенно  все
равно, что пить. Если бы под рукой оказалось снотворное - я,
наверное, сожрала бы целую пачку.
      Заснуть  и не проснуться - сейчас мне хотелось  только
этого.
      Но  я проснулась - в середине следующего дня, с жуткой
головной   болью   и  онемевшим  телом;  сознание   медленно
возвращалось  ко  мне  -  пустые  бутылки,  мерцающий  экран
телевизора, полувытащенная из видеомагнитофона кассета...  Я
вспомнила  вчерашний  просмотр  и  застонала:  на  щиколотку
Юленьки  была надета цепочка - все было именно  так,  как  я
написала в сценарии. Теперь я знала и как убивали остальных,
как  добросовестно  воплощали в жизнь  все  мои  жестокие  и
блеклые  полуночные  фантазии.  Мне  больше  не  нужно  было
подтверждений.
      Как ни странно, раскалывающаяся голова на время спасла
меня  -  я ни о чем не могла думать. А когда проблевалась  и
немного  пришла в себя - то сунула кассету Нимотси на  самое
дно  рюкзака и забросала вещами - как будто это  могло  хоть
что-то изменить.
      За  последний месяц я видела три смерти, я  сама  была
виновата  в  двух - но ни одна из них не произвела  на  меня
такого впечатления, как смерть Юленьки на магнитной ленте...
Может быть, дело в том, что ее смерть можно воспроизводить и
воспроизводить  -  сотню, тысячу, десятки тысяч  раз...  Она
была   материальна,   от   нее  нельзя   было   отмахнуться,
единственное спасение - водка. В барс еще оставалась  водка,
можно снова напиться и впасть в забытье.
     Я налила целый стакан водки, поставила его перед собой,
но  вовремя поняла, что меня вырвет сразу же - стоит  только
поднести стакан к губам.
       "Эдак  ты  сопьешься,  чего  доброго,  и  умрешь   на
железнодорожной станции Новый Иерусалим, - осудил меня Иван.
-  Грешно  при  твоем нежном алкогольном  опыте  опохмелицию
вызывать,   лучше  кефир  полакай,  Лианозовского  молочного
комбината".
      "А  вражеский  йогурт "Фруттис" и  шпионские  творожки
"Данон" - не вздумай!" - предупредил Нимотси.
     Я тряхнула головой и запустила полным стаканом в стену.
     К черту водку, к черту кефир. Нужно взять себя в руки.
      Но  взять  себя  в  руки, оставаясь в  квартире,  было
невозможно.  Я  бежала из нее, как бегут из города,  ограбив
национальный  банк.  До поздней ночи я  шлялась  по  Москве,
совсем  не  похожей на Москву моей ранней  юности.  Нынешняя
Москва  была полна красивых шлюх, рекламных щитов и прыщавых
тинейджеров  на  роликовых коньках. Ни шлюхи,  ни  рекламные
щиты,  ни  тинейджеры ничего не знали о смерти  Юленьки,  им
хватило  своих  собственных смертей, а  общая,  расцвеченная
плакатами  с кока-колой жизнь продолжалась, несмотря  ни  на
что.  Несмотря  ни  на  что - и это  успокаивало.  Я  обрела
способность   соображать   недалеко   от   уже   облетевшего
Александровского сада, а вместе с этой способностью пришел и
холодный, трезвый взгляд на вещи.
      Ты виновата - тебе и исправлять. Они должны умереть  -
если  и  не  смертью  Юленьки, то той  смертью,  которую  ты
придумаешь для них.
      Эта мысль успокоила меня, и я переключилась на кассету
Нимотси.  Конечно, она была ценна сама по  себе,  она  может
быть  неубиенной  картой  против тех,  кто  стоит  за  этими
кровавыми съемками. Но в ней было еще что-то - что-то, что я
упустила  из  виду. Нужно только еще раз -  внимательно,  по
кадрам  - ее отсмотреть, подумала я и содрогнулась  от  этой
мысли.  Боже мой, Нимотси, куда ты меня втравил? И  как  эта
кассета  оказалась у тебя, она ведь совершенно не  для  тебя
предназначалась...
      Я  надеялась получить ответ на этот вопрос из дневника
Нимотси,  если  его каракули еще можно разобрать.  А  сейчас
нужно  вплотную  заняться Тумановым, отныне  никакой  водки,
только кефир Лианозовского молочного комбината...
     Завтра ты едешь во ВГИК!
      ...На  следующий  день я тряслась в троллейбусе  сорок
восьмого  маршрута, который должен был доставить меня  прямо
под   обветшавшее  крыльцо  альма-матер,  на  улицу  деятеля
германского  и  международного  коммунистического   движения
Вильгельма  Пика.  Еще во ВГИКе я обожала  этот  маршрут,  я
посвящала  ему  все  свободные  от  Ивана  бесцельные  часы,
катаясь   из   центра,  где  был  мой  любимый,   славящийся
запредельными  ценами букинистический  на  Кузнецком,  через
половину Москвы на ВДНХ.
     Я не была во ВГИКе безумное количество лет, я старалась
забыть  эту  неожиданно  яркую для  моей  стертой  бибграфии
страницу:  во многом это было связано со смертью  Ивана,  во
многом    -   с   моей   человеческой   и   профессиональной
несостоятельностью - ВГИК казался мне изощренной мышеловкой,
прищемившей  несчастную  доверчивую  Мышь:  обрюхатил  и  не
женился,  поматросил да и бросил... Ева была начисто  лишена
этих    комплексов,   она   ехала   во   ВГИК   с    азартом
первооткрывателя.
      ...Ничего не изменилось, ничего не изменилось, сказала
я себе, внедрившись в стены, бывшие когда-то родными; только
студенты стали непростительно молоды, они убивали кислотными
прикидами,  отвязным, чуть вызывающим сленгом и тем  особым,
a-.!(aba*(,  выражением в затянутых пленкой глазах,  которое
свойственно воинствующей богеме.
       Доморощенных  хиппи  сменила  золотая  молодежь,  она
сновала  между  буфетом  и  курилками,  позвякивала  бусами,
кофрами и браслетами, таскала яуфы с учебной киностудии.
      В  просмотровом  зале, как и семь  лет  назад,  весело
убивали  Буча Кэссиди и Санденса Кида, а на четвертом  этаже
бренчал рояль: у очередной актерской мастерской были занятия
по  танцу. Я хорошо помнила визитную карточку прошлого ВГИКа
-  полубезумные  национальные актерские  мастерские,  самыми
примечательными из которых были узбекская и якутская: узбеки
напропалую курили анашу, а якуты пили водку, что  не  мешало
им  ставить  Ионеско  и Беккета с неповторимым  национальным
колоритом.
      Сценаристы по-прежнему были на третьем, а режиссеры  -
на  втором  этаже,  туда я и направилась,  чтобы  узнать  на
кафедре режиссуры о педагогической судьбе Володьки Туманова.
      Через десять минут я получила исчерпывающую информацию
от   блеклой   кафедральной  сошки:  да,  Туманов   Владимир
Александрович   работает   вторым   педагогом   на   третьем
режиссерском  курсе; да, посмотрите по  расписанию;  нет,  к
сожалению,  сейчас  его  нет,  уехал  на  похороны  друга  в
Коломну.
       "Сейчас  его  нет"  -  это  было  неприятно,  но   не
смертельно. Уехать на похороны друга - это было  как  раз  в
Володькином стиле, я ничуть не удивилась этому.  У  Володьки
всегда  были  особые  отношения  со  смертью,  он  неизменно
оказывался  в  первых рядах ее свидетелей и почитателей,  он
подбирался   слишком   близко  и  с   детским   любопытством
заглядывал  в  бездну. Его многочисленные друзья  гибли  при
самых  нелепых,  самых  смехотворных обстоятельствах,  и  он
всегда   оказывался   на   подхвате,   всегда   отирался   у
безжизненных тел. О нем ходили самые фантастические легенды,
многие   из   которых   распускал  сам  Володька.   Наиболее
знаменитой стала история, перекочевавшая вслед за  Тумановым
из  провинциального  медицинского  института,  где  Володька
безуспешно учился на гинеколога.
     Суть ее была такова: Туманов со товарищи пили горькую в
общаге медицинского. Общага была барачного типа с устаревшей
коридорной системой: туалет и подобие душа в конце коридора.
Напротив  -  окна  в окна - стояла точно такая  же,  но  уже
текстильного  института.  Один  из  подвыпивших  гинекологов
отправился в туалет отлить, да подзадержался: как на грех, в
соседнем  окошке  текстильного какая-то  полуночная  дамочка
вздумала  помыться  в душе. Чтобы получше  разглядеть  диву,
гинеколог  взгромоздился  на  подоконник  -  и  сорвался.  В
последний момент ему удалось ухватиться за цинковый  край  и
зависнуть над пропастью в пять этажей. А зависнув, гинеколог
начал  орать. На ор откликнулся стоматолог, такой же  датый,
как  и  гинеколог.  Его затуманенный водкой  мозг  почти  не
соображал,  и,  вместо того, чтобы вытащить несчастного,  он
схватил  его за руки. Так они промучились некоторое время  -
пока  не  появился  Туманов.  Туманов  не  стал  вытаскивать
приятеля,  а увлек всю пьяную компашку вниз, на улицу,  куда
.-   и ринулась, прихватив с собой одеяло. Внизу одеяло было
благополучно  растянуто,  и  вся  шайка-лейка  начала  пьяно
скандировать: "Прыгай! Прыгай!" Но вся хохма состояла в том,
что  Туманов  перепутал и стад не с той  стороны  общежития:
кричали  они  на одной стороне дома, а несчастный  висел  на
другой. Наконец стоматолог, державший за руки гинеколога, не
выдержал  и  руки  разжал:  гинеколог  свалился  и  разбился
насмерть.  Володька  же  еще целых пятнадцать  минут  держал
одеяло  растянутым и орал, что не помешало ему  впоследствии
искренне  оплакать  приятеля и даже уложить  его  в  гроб  в
собственном выходном костюме.
      Примерно то же самое происходило во ВГИКе - там кто-то
периодически  погибал - концентрация ничем  не  обнаруживших
себя   талантов  на  один  квадратный  метр   площади   была
смертельной, и это требовало выброса эмоций. И рядом с теми,
кто  погибал, всегда оказывалась тень Володьки:  он  собирал
деньги  на похороны, с остервенением занимался панихидами  и
утомительными  переговорами  с  моргами  и  транспортниками.
Именно Володька суетился около мертвого Ивана...
      Вот  и  сейчас  -  уехал  на  похороны  друга.  Ничего
удивительного,  Володька  всегда  сшивался   в   предбаннике
смерти.
      Что же, рано или поздно он вернется в родные пенаты. Я
взяла  его  телефон  - на всякий случай; подгоняемая  волной
ностальгии,  прошлась  по  четвертому  этажу  и   неожиданно
наткнулась на того, кого меньше всего ожидала увидеть, -  из
мужского  туалета,  на ходу подтягивая штаны,  вышел  Серьга
Каныгин.  Все  это  так разительно походило  на  наше  общее
вгиковское  прошлое,  что я с трудом  удержалась,  чтобы  не
заорать и не броситься Серьге на шею.
      Серьга учился на художественном факультете в параллели
со мной, Иваном и Нимотси, был безнадежно влюблен в Алену  и
при  всем  этом  составлял национальную гордость  марийского
народа  как  единственный  представитель  большого  стиля  в
традиционно-языческой культуре.
      Серьга был существом забавным, преданным и незлобивым:
все  беззастенчивые халдистые молдаванки с экономического  и
расчетливые   татарки  с  режиссерского   пользовались   его
покладистым  нравом, он постоянно встречал и провожал  кого-
то,  перенося мешки яблок и картошки - груз критический  для
его птичьих костей и маленького роста. "Мой карманный Рэмбо"
- ласково называла его Алена.
      Он  был не в меру застенчив и ужасно провинциален, все
продвинутые Аленины любовники и любовницы ходили смотреть на
него,  как  ходят смотреть на бородатую женщину в ярмарочном
балагане. Но стоило Серьге выпить термоядерного деревенского
самогону,  которым  его  исправно  снабжали  родственники  с
исторической   родины,  как  он  становился  невменяемым   и
сдержать  его  было  не  под силу не  то  что  Алене,  но  и
специально  приглашенным  для  укрощения  строптивого  дюжим
операторам.  Так,  в  порыве  ярости,  он  выкинул  в   окно
одиннадцатого этажа Аленин телевизор "Панасоник"  и  кресло-
качалку, купленную в Измайлове за бешеные деньги.
       Протрезвев,  Серьга  был  кротким,  как  агнец,   сам
"k'k"  +ao сходить за хлебом и слесарем, который должен  был
починить  вырванный в пьяном угаре замок от  комнаты  Алены.
Алена  относилась  ко  всем приливам и отливам  каныгинского
чувства   со  здоровой  иронией,  она  же  обучила  простого
марийского  парня  жутким  провоцирующим  словам  "минет"  и
"промискуитет" и рассказала о прелестях однополой любви.  Но
Серьга  так и не смог понять этого, хотя и старался быть  на
высоте.  Он часами просиживал за стеной в Алениной  комнате,
рисуя портреты своей обожаемой лесбиянки, что не мешало  ему
в   скотском  состоянии  опьянения  крыть  Алену  последними
словами, самыми деликатными из которых были "проституирующая
сука"  и "двустволка долбаная". А потом он снова трезвел,  и
все  становилось  на  свои места. Кроме пьяной  драчливости,
Серьга,  как и все люди невысокого роста, отличался  крайней
амбициозностью:  после каникул он привозил  кипы  заметок  о
себе,  любимом,  в  прессе  райцентра  Весылурга;  именно  к
Весьшурге прилепилась родная деревенька Каныгина, где он был
национальным героем, не менее популярным, чем мать Тереза  в
Калькутте. На Алену все эти заметки, написанные дремучим,  с
потугами   на   лирику,  языком,  не  производили   никакого
впечатления.  И  в  то  же  время  Серьга  оставался