не замечал ?.
   - Вы собираетесь держать меня на привязи, пока я не состарюсь?
   - Может быть, вы не успеете состариться и умрете раньше, кто  знает.  Это
ничего не изменит...  Мне  просто  нужно  поговорить  с  кем-то.  Мне  нужно
объяснить. Я хочу, чтобы это знали... Я хочу. Чтобы это знали хотя бы вы...
   - И для этого вы посадили меня на цепь? -  Я  с  трудом  произнесла  это,
только теперь по-настоящему осознав весь ужас  и  всю  унизительность  моего
положения.
   - Но разве по-другому вы стали бы меня слушать?
   -  Вы  не  пытались.  Мы  столько  раз  виделись  на  съемках,  мы   даже
разговаривали с вами о Фрэнке Синатре, помните?...
   - Это был случайный разговор. Ничего не значащий. Меня никто не замечает.
Это все потому, что я осветитель. Я всегда стою  в  тени,  за  юпитером,  вы
понимаете? Они ведь даже не удосужились  заподозрить  меня  в  убийстве,  вы
понимаете? Кто может заподозрить в убийстве тень,  силуэт  на  контражуре...
Они перетасовали всех, только я  был  для  них  пустым  местом...  Таким  же
пустым, как коробочка из-под пудры...
   - Это не правда. - Я попыталась убедить его,  но  ничего  не  получилось.
Сумасшедшие разговаривают только с собой.
   Келли снова улыбнулся своей страшной улыбкой,  существующей  отдельно  от
лица.
   - Им даже в голову не пришло меня  заподозрить.  Это  было  и  хорошо,  и
плохо... Потому что, если бы  они  все-таки  прижали  меня,  я  не  стал  бы
отпираться. Хотя мне еще многое нужно сделать.
   - Что - сделать?
   - Не притворяйтесь, вы же знаете что.
   Он пересек комнату, и только теперь я поняла то, что до сих  пор  смущало
меня в Келли.
   Костюм.
   Это был полотняный костюм, широкие от  бедер  штанины,  накладные  плечи,
четыре кармана на пиджаке. Костюм из пятидесятых...
   Келли вернулся с двумя маленькими софитами и установил  их  прямо  передо
мной. Потом подключил свет, и яркие лампы почти ослепили меня.  Очень  долго
он подбирал нужный ракурс освещения - так долго, что я уже успела привыкнуть
к своей яркой слепоте.
   Я не видела ничего, кроме  надрывного  блеска  ламп,  Келли  же  стал  за
софитами. Теперь его голос существовал отдельно от него.
   - Сейчас все ее забыли, эту актрису, Лидию Горбовскую, - вкрадчиво  начал
он, - а ведь  когда-то  она  сводила  с  ума,  заставляла  людей  плакать  и
смеяться, заставляла людей жить... Это была самая  красивая  женщина.  Самая
совершенная женщина. Я увидел ее совершенно случайно, в ?Иллюзионе?, 5 июля,
тогда шел дождь и шла ее лучшая картина ?Пока мы верим?. Я влюбился сразу...
Нет, я не влюбился, я полюбил. Полюбил по-настоящему. Это была женщина  моей
мечты, все  в  ней  было  идеально.  Вы  же  знаете,  что  каждому  человеку
предназначен один-единственный человек... Даже если они разведены  временем,
столетиями, тысячелетиями. Они могут никогда не узнать друг о друге  и  жить
спокойно... Но стоит  им  узнать,  вы  понимаете?  Так  вот,  я  узнал  свою
единственную женщину, я был счастлив, я видел  все  ее  фильмы...  Это  была
пытка, когда в ?Иллюзионе? не было картин с  ее  участием,  их  очень  редко
давали... Да и фильмов у нее было не очень много - семь. Семь  -  счастливое
число, божественное число... Я даже ездил в Белые Столбы, в Госфильмофонд...
Я познакомился там со всеми, и мне иногда  разрешали  смотреть..,  разрешали
смотреть и ?Твои глаза?, и ?Осенние грезы?... Только тогда я был счастлив. И
больше всего ненавидел возвращаться в этот проклятый дом, к своей матери.  К
существу, прикованному к  коляске...  Ее  разбил  паралич,  когда  мне  было
четырнадцать, за год до того, как я встретил, как  я  увидел  в  ?Иллюзионе?
?Пока мы верим?... Я ненавидел ее  кресло,  как  оно  скрипело  колесами,  я
ненавидел ее и продолжал ухаживать, потому что она была моей  матерью,  а  я
должен был быть добропорядочным сыном, иначе это не понравилось  бы  Лидочке
Горбовской, если бы мы когда-нибудь встретились... Я даже  глотал  таблетки,
чтобы умереть, и где-нибудь там...
   Боже мой,  что  он  говорит?  Его  слова  слепили  меня  гораздо  сильнее
прожекторов, я едва не теряла сознание от страха, по  сравнению  с  безумием
Келли любовный бред Леночки Ганькевич выглядел даже респектабельным...
   - И где-нибудь там встретить ее. Но дома  была  мать,  за  которой  нужно
ухаживать,  и  я  каждый  раз  возвращался  сюда,  чтобы  убирать  за   ней,
расчесывать ее жидкие тусклые волосы, стирать ее рубахи...  Вы  знаете,  как
пахнут рубахи людей, которые лишены  возможности  двигаться?...  Иногда  мне
снились сны, что в волосах моей матери свили себе  гнезда  какие-то  большие
белые бабочки... Это страшные сны, поверьте, Ева, я до сих пор помню их. Моя
мать была очень старой, она родила меня в сорок... Я был поздним ребенком. У
меня никогда не было отца, и я ничего не знал о своей матери... До того, как
ее  разбил  паралич,  она  работала  билетером  в  кинотеатре  и,  по-моему,
выпивала.  Да,  она  пила.  Это  потом,  когда  случилось   несчастье,   она
превратилась в добропорядочную старуху с вытянутыми  рукавами:  у  нее  была
кофта с вытянутыми рукавами... Красная.  От  нее  не  было  никакого  проку,
особенно в последнее время, - любой мог залезть в Дом и  обокрасть.  Вынести
все, что я собрал о Лидочке Горбовской... Мою мать тоже звали Лидией, и  это
убивало  меня  больше  всего...  А  потом...  Потом  вдруг  произошло  самое
страшное... Самое страшное, что только можно предположить. Я как-то забрался
в ее ящик со старыми письмами, так она говорила, моя мать... Он был забит по
самый верх. И знаете, что там было?
   Я была готова потерять сознание, я с трудом  удерживала  себя  от  этого.
Нужно дослушать до конца эту  безумную  исповедь,  может  быть,  тогда  хоть
что-то прояснится...
   - Знаете, что там было? Все, что  я  собирал  по  крупицам,  было  там  в
изобилии.  Все  о  Лидии  Горбовской.  Письма,  адресованные  ей,   записки,
адресованные ей,  засохшие  цветы,  адресованные  ей...  Афиши,  фотографии,
фотопробы... Это была она сама, вы понимаете, - голос  Келли  прервался,  из
самой груди вырвался стон, - Лидочка Гордовская и была моя мать!
   Я молчала. Но ему и не нужно было, чтобы я что-то говорила ему.
   - Потом... Уже потом она мне все рассказала... Ее перестали снимать,  как
перестают снимать всех, рано или поздно... В пятьдесят шестом году вышла  ее
последняя картина - ?Твои глаза?... Ее забыли. Ее забыли быстрее,  чем  всех
остальных, такую красивую, такую тонкую... Она не справилась, она  запила...
Она пила очень долго, а потом родился я, уж не знаю, как  это  получилось  и
какой ее дружок сделал это... Вы понимаете, Ева... Ее настоящая фамилия была
Веселкина, я даже предположить не мог... Она  дала  себе  слово  никогда  не
вспоминать о кино, о том, кем она была... Но когда я узнал это... Я так и не
простил. Я не смог ей простить... Вы понимаете? Невозможно  было  совместить
ту юную  красавицу  и  эту  развалину,  бывшую  алкоголичку,  родившую  меня
неизвестно от кого... День за днем она оскорбляла Лидочку, молодую  Лидочку,
единственную, кого я любил... Она оскорбляла ее только своим присутствием...
Та Лидочка умерла в  пятьдесят  шестом.  А  эта  старуха,  какое  она  имела
отношение к Лидочке Горбовской... Вы понимаете, Ева? И тогда я  сделал  это.
Мне понадобился год, чтобы решиться. Но когда я решился - все стало на  свои
места. Я убил ее. И это лучшее, что я мог сделать для своей матери.., только
так я мог оставить ее молодой... Вы понимаете? Я вернул ей себя, такой,  как
она  была...  Я  вернул  ей  себя...  Актриса  не  должна  переживать   свое
изображение, она должна оставаться  такой,  какой  была.  Только  так  можно
победить время, только так можно сохранить себя...
   - И поэтому вы убили Александрову. И Бергман? И Марго?
   - И поэтому тоже. У меня были фотографии. Никто и  не  вспомнит  старуху,
никто и не посмотрит на нее... Зато молодое лицо - можно придумывать сколько
угодно, как она проживет  жизнь.  Когда  я  убивал  их,  я  снова  делал  их
молодыми... Вы понимаете, Ева?
   Господи, сколько раз он сказал мне это - ?вы понимаете, Ева??... Ева  еще
достаточно молода, чтобы жить,  у  меня  есть  время  в  запасе.  Интересно,
сколько? Похоже, что,  когда  он  убил  мать,  его  душевная  болезнь  стала
прогрессировать, как будто рухнули все заслоны, как будто прорвало плотину и
демон безумия вырвался наружу.
   - Я терпеть не могу кровь. И потом, в  фильмах,  где  снималась  Лидочка,
никогда не было крови. Поэтому я нашел этот  инструмент,  украл  на  студии,
взял для образца. А потом сделал несколько. Очень удобная вещь.
   - И ею вы закололи молодую девушку. Действительно молодую. - Я  вспомнила
фланелевый халат Елика и рукоятку под грудью. - Она ведь не была стара...
   - Вы и это знаете? - Голос Келли потускнел.
   - Да. Именно поэтому я здесь. Это были мои друзья.
   - Друзья? Мне очень жаль... Это чистая  случайность.  Я  не  хотел...  Но
мать... Мать в последнее время стала что-то подозревать... Она боялась,  она
ненавидела моих собак... А потом нашла в  газете  -  я  иногда  приносил  ей
газеты... Она нашла там какой-то телефон. Тот самый телефон, по которому она
звонила в какую-то службу... Она  наловчилась  открывать  ящик  с  телефоном
шпилькой для волос... Когда  я  узнал  об  этом,  я  растоптал  эту  чертову
шпильку. Больше она не звонила. Она сказала мне, что у нее появился какой-то
друг, который может ее защитить. Который знает, где она живет, и  все  может
рассказать. Она уже тогда подозревала меня, вы понимаете, Ева?..
   - Да.
   - Я не мог... Я не мог оставить свидетелей.
   - Но вам же нужны свидетели. Вы же разговариваете со мной.
   - Вы не свидетель, Ева. Хотя  бы  потому,  что  нигде  не  будете  давать
показания. - Келли понизил голос. - Вы понимаете это? А те  люди...  С  ними
было очень просто. Я быстро узнал адрес по номеру телефона. И приехал  туда.
Очень мерзкая собака, ненавижу маленьких собак. У  меня  доберманы.  А  этот
пудель, он так скулил, как будто чувствовал. А девушка даже  не  заподозрила
ничего, я ведь научился наносить удары, я очень долго  их  отрабатывал...  А
этот парень, тот, у которого мать просила защиты, он оказался таким же,  как
она, и даже не увидел свою смерть. Я мило с ним беседовал до самого конца, я
ведь сказал, что привез привет от нее... Я сказал, что все с ней в  порядке.
Даже неудобно было его убивать, такого беспомощного... Но  у  меня  уже  был
опыт с беспомощными людьми. Он все время звал свою жену,  просил,  чтобы  та
уняла собаку. Но некому было унимать. Жаль, что девушка не поехала на  рынок
или не повела прогуляться своего пуделя... Она  осталась  бы  жива,  клянусь
вам. Все это не заняло много времени. К сожалению, я взял только одно  шило,
видите, я не рассчитывал на  двоих...  У  меня  не  было  дурных  намерений.
Пришлось убить его вот так... Потому что я боюсь крови...  У  меня  не  было
дурных намерений, я просто защищался, я хотел защитить себя. У меня и сейчас
нет дурных намерений... Мы  можем  хорошо  встретить  Новый  год,  пятьдесят
пятый, например, или пятьдесят четвертый. Лидочка тогда была еще  жива...  Я
все предусмотрел, Ева. Цепь не помешает вам. Вы  можете  спокойно  ходить  в
туалет, вот только с кроватью неудобно, но у меня есть несколько матрацев  и
хорошее белье. Мы будем хорошо проводить время, Ева. Мы будем  разговаривать
друг с другом... Мне, правда, придется надолго уезжать,  я  ведь  работаю...
Да-да, осветителем. А вы будете ждать меня. Мы  сможем  стать  друзьями.  Вы
ведь понравились мне с самого начала. Вы расскажете мне о себе...

***

   ...За три дня до Нового года, на привязи, как  цепной  пес,  как  старшая
сестра его доберманов, которые  рыскают  по  закрытому  двору  в  отсутствие
хозяина... Он уезжает на ?Мосфильм? и сейчас работает в каком-то  клипе.  Об
этом Келли рассказывает мне по вечерам. Теперь  я  знаю,  почему  его  зовут
Келли, - он сам придумал себе эту кличку, еще до Лидочки Горбовской, ставшей
его матерью. ?Келли? - в честь режиссера  и  актера  Джина  Келли,  в  честь
?Поющих под дождем?. Потом появилась Лидочка, но менять кличку он не стал. Я
знаю о Лидочке все или почти все, я знаю ее любимые выражения -  все  сплошь
реплики из фильмов, которые Келли знает наизусть. Но  даже  если  бы  он  не
произносил их, я выучила бы эти реплики все равно:  почти  каждый  вечер  мы
смотрим по видео два фильма с Лидочкой Горбовской,  всегда  одни  и  те  же:
?Пока мы верим? и ?Твои глаза?.  Я  теперь  знаю,  как  она  двигается,  как
поднимает подбородок  и  смешно  морщит  носик,  милашка  с  кудряшками,  не
заслуживающая такого безумия... Мы  много  говорим  с  Келли,  и  иногда  он
производит  впечатление  абсолютно  здорового  человека.  Он  приносит   мне
сигареты ?Житан?, но его собаки стерегут меня, когда я остаюсь одна. Сначала
я, пробовала кричать, но только сорвала голос. Видимо, в доме очень  хорошая
звукоизоляция. В самой глубине комнаты  стоит  маленький  фанерный  ящик:  я
знаю, что там спрятан телефон. Но мне никогда не добраться до него.
   Никогда.
   Келли угощает меня соленым арахисом, и я почти привыкла и к арахису, и  к
Келли. Я привыкла настолько, что мне кажется, что я живу на  цепи  вечно.  И
что я такая же безумная, как и он...
   Большую часть времени - когда его нет - я сижу на полу, подобрав под себя
колени,  -  так  возникает  хоть  какая-то  иллюзия  свободы,  и  не  саднит
перехваченная металлическим ошейником щиколотка. Мы  встретили  новый,  1954
год, так хотел Келли, это время  появления  на  экранах  одного  из  фильмов
Лидочки - ?Райская птичка?. Келли сам подбирал блюда  к  столу  -  в  точном
соответствии с форзацем ?Книги о вкусной и здоровой пище?. Когда  я  ем,  он
тщательно следит, чтобы ни вилка, ни ложка, ни какой-либо другой предмет  не
остались в моей руке. Пару раз он ловил меня на этом и  жестоко  избивал.  А
потом с извиняющейся улыбкой предлагал соленый арахис. Днем я не курю  -  он
боится оставлять мне спички и зажигалку, чтобы я случайно не  открыла  замок
на цепи... Он предусмотрел почти все, кроме одного - я не могу мыться. Когда
я говорю ему об этом, он пропускает все мои жалобы и  все  мои  тирады  мимо
ушей... Я вытираю лицо и  руки  влажными  салфетками,  которые  остаются  от
ужина, но понимаю, что долго так продержаться не смогу.
   Иногда, преодолев брезгливость, я мою руки в унитазе,  впрочем,  довольно
чистеньком.
   Первый раз меня вырвало.
   С утра до вечера я исследую тонкий стальной прут, к которому крепится моя
цепь, я пытаюсь найти в нем хоть  какие-то  изъяны  -  но  он  восхитительно
совершенен. Как совершенна обстановка комнаты - ранние пятидесятые.  Хорошо,
что ему еще хватает ума надевать на работу джинсы и свитер.  Тихий  и  милый
молодой человек тридцати трех лет, в него, наверное, можно влюбиться.
   Или попытаться соблазнить его.
   Я пробовала, теперь  пусть  попробует  кто-нибудь  еще...  Как  только  я
коснулась рукой его щеки - он впал в такую ярость, что ударил меня.  Лидочка
Горбовская - единственная женщина, которую бы он желал. Я в своих джинсах  и
свитере не могу составить  конкуренцию  Лидочке  Горбовской...  Иногда  меня
посещают вялые мысли о самоубийстве. Я не  знаю,  как  его  совершить.  Если
попытаться обернуть вокруг шеи цепь, то будет больно лодыжке.
   Я схожу с ума. Я схожу с ума.
   Как только я сойду с ума окончательно,  мы  с  ним  действительно  станем
друзьями...

***

   ...Я увидела ее совершенно случайно: завалившуюся между трещинами в  полу
шпильку для волос. Ненадолго вышедшее январское солнце осветило пол,  и  она
мелькнула в самой глубине щели, как мелькает в узких ребрах ущелья  выгнутая
спина реки.
   Я увидела ее.
   И тотчас же невесомая пелена безумия, окутывавшая меня все последние дни,
спала. Погнутая, изуродованная шпилька для волос, видимо, та самая,  которой
мать Келли взламывала замок от ящика с телефоном, - почему же я не  заметила
ее раньше? Она была слишком далеко, я не могла  достать  ее  даже  кончиками
пальцев, хотя и содрала себе щиколотку до крови. Неужели  все  бессмысленно?
Сжав зубы и  уткнувшись  в  рукав  свитера,  я  расплакалась  -  впервые  за
последнее время по-настоящему горько... Эта забытая шпилька, немой свидетель
разыгравшейся здесь трагедии, была моим единственным шансом.  Неужели  и  он
окажется призрачным? Я плакала до тех пор, пока не промок рукав, из которого
уже начали вылезать нитки.
   Нитки.
   Эта мысль мгновенно пронзила меня, нитки -  вот  что  может  мне  помочь.
Нитки. Петля. Я вырвала из рукава несколько  ниток,  смочила  их  во  рту  и
скатала простенький толстый жгут. Подцепить шпильку  мне  удалось  только  с
сорок третьего раза. Я аккуратно считала попытки... Когда я наконец-то взяла
в руки шпильку, то поняла, что спасена. С трудом уняв колотящееся сердце,  я
вставила ее в маленькую дырочку замка... Через пятнадцать  минут  я  поняла,
что ничего не выйдет, чертов Келли обезопасил себя капитально, ему не стоило
бояться зажигалки и серных спичечных головок. Мое отчаяние стало  кромешным,
и, чтобы хоть как-то справиться с собой, чтобы пощадить  готовую  взорваться
голову, я начала орать. Я кричала так долго и так громко, что сорвала голос.
А, сорвав его, снова и снова, с  отчаянием  обреченного  на  смерть,  тыкала
проклятую шпильку в жерло замка. Ничего, ничего, ничего не происходило...
   Я готова была выбросить проклятую шпильку подальше, за телефонный ящик, в
угол, к доберманам, скалящим пасти во дворе. Но оставалось еще  что-то,  для
чего эта шпилька могла понадобиться...
   Стальной прут шел к  комнате,  которая  всегда  оставалась  закрытой:  во
всяком случае, когда я  бодрствовала,  Келли  не  открывал  ее  ни  разу.  Я
проверяла ее тысячу раз, я исцарапала ногтями всю  ее  поверхность,  мореный
дуб, отличная  древесина.  Старый  дом  Келли  отличался  добротностью.  ?Не
входите в старый дом?, - я столько раз повторяла про  себя  эти  слова,  что
почти поверила им...
   Прут исчезал под  дверью,  но  ведь  и  дверной  замок  можно  попытаться
открыть. Может быть, сейчас мне повезет больше.
   Спустя несколько минут, сложив шпильку по конфигурации замка, я  все-таки
открыла дверь. Это был сомнительный успех, я только углубилась в  территорию
противника, ничего при этом не выиграв. Впрочем,  в  любом  случае  это  был
новый пейзаж, новый  ландшафт,  отличающийся  от  того,  к  которому  успели
привыкнуть мои глаза. У меня даже перехватило дыхание  от  множества  вещей,
которые я теперь могу рассмотреть.
   Спустя десять  минут  я  поняла,  что  эта  комната  принадлежит  Лидочке
Горбовской. Не матери Келли,  нет,  тут  и  не  пахло  старой  кофтой  Лидии
Николаевны Веселкиной.
   Здесь царствовала Лидочка.  Я  уловила  чуть  затхлый  аромат  выдохшихся
духов, а открыв гардероб, увидела платья и костюмы, все по моде  пятидесятых
годов. Должно быть, все они когда-то принадлежали Лидочке. И  как  только  я
увидела все эти платья, мысль о спасении пронзила меня: теперь я  знаю,  что
нужно делать.
   Теперь я знаю.
   Теперь мне поможет Анна Александрова, уже забытая мной, выбитая из головы
соленым арахисом Келли. Анна Александрова, которая все может и все  умеет  и
которая все еще живет во мне... Метровой  стальной  цепочки  хватило,  чтобы
дотянуться до гардероба. Я выбрала себе  легкое  платье  с  юбкой-колоколом,
именно в нем я впервые увидела  Лидочку  на  экране.  Именно  этот  фильм  я
выучила до мелочей, до ряби в глазах, до последнего матросика в  шеренге,  у
него были замечательные голубые  глаза.  Или  это  просто  подсветка,  нужно
обязательно спросить у Келли, он ведь осветитель...
   Стоп. Возьми себя в руки. Тебе ничего не нужно спрашивать у  Келли.  Тебе
нужно просто избавиться от него. Просто избавиться, и все.
   Я быстро стянула с себя свитер. С джинсами пришлось повозиться -  слишком
уз