расно обученных и вооруженных.  С  появлением  солдат  Хартума
темные силуэты и вовсе оставили людей Терджена в покое.
   Откровенно говоря, великому магистру не раз и не два приходила  в  голову
шальная мысль броситься за этими соглядатаями, догнать их и вызнать все, что
можно только узнать человеку о морлоках и способах  борьбы  с  ними.  Однако
Терджен отчетливо понимал, что именно этого от него и добиваются, -  ловушка
была расставлена нехитрая. А даже  если  бы  ему  удалось  реализовать  свой
безумный  план,  то  он  потерял  бы  очень  много  времени.  Тогда  как   в
Эль-Хассасине каждую ночь продолжались бы  кровавые  преступления  проклятых
эльфов. И он нашел в себе силы следовать своей дорогой. Выдержка и решимость
Харманли Терджена была  сполна  вознаграждена  тем  фактом,  что,  когда  он
подошел со своим отрядом к ярко-желтым стенам  Хахатеги,  его  встретили  не
только от имени наместника Хартума - герцога Талламора.
   Прямо  посреди  главной  площади  города  Терджен  с  изумлением   увидел
нескольких эльфов, ехавших куда-то неторопливо. И,  уловив  его  напряженный
взгляд, сайнанг, возглавлявший пышную процессию встречающих, пояснил:
   - Король эльфов Рогмо Гаронман почтил нас своим прибытием.
   Харманли  Терджена  встретили  приветливо,  моментально   освободили   от
пропыленной и грязной одежды, не покушаясь, впрочем, на  доспехи  и  оружие,
что весьма  расположило  его  к  здешним  хозяевам,  предложили  ему  и  его
спутникам пройти в огромный зал с бассейнами для омовения, где на  мраморных
скамьях лежали заранее  приготовленные  пышные  и  -  что  важнее  -  чистые
одеяния. А когда хассасины отдохнули с дороги  и  привели  себя  в  порядок,
очаровательный  дворцовый  распорядитель  -  улыбающийся  и  сияющий,  но  в
пределах благоразумия и достоинства  -  пригласил  послов  Эль-Хассасина  на
обед, во время которого они могли изложить свое дело, приведшее их в Хартум.
   Герцог Талламор произвел на Харманли Терджена странное  впечатление.  Это
впечатление, не имеющее ничего общего  с  его  основным  заданием,  довольно
долго мешало ему сосредоточиться на том, ради чего он и  проделал  неблизкий
путь.  Пока  наконец  великий  магистр  не  сообразил,  что  барон   Банбери
Вентоттен, герцог  Талламор,  страшно  похож  на  великого  магистра  Арлона
Ассинибойна, чей портрет он не раз  встречал  в  картинной  галерее  ордена.
Рядом висели портреты Чаршамбы Нонгакая и Пэтэльвена Барипада. Сообразив,  в
чем дело, а также вспомнив о кровном родстве между магистром Ассинибойном  и
герцогом Талламором, Харманли несколько  успокоился.  Достаточно  для  того,
чтобы  выдержать  с  достоинством   встречу   с   королем   эльфов   и   его
немногочисленной, но весьма внушительной свитой.
   Сам Рогмо Гаронман оказался фигурой необыкновенно интересной, несмотря на
то  что  эльфы  из  его  свиты  выглядели  величественнее  и  строже.  Рогмо
действительно был полуэльфом,  и  теперь,  когда  Терджен  имел  возможность
видеть его рядом с людьми  и  существами  Древней  крови  одновременно,  его
происхождение бросалось в глаза. По сравнению с человеком он был утонченнее,
весь вытянутее, светлее и чуть ли не прозрачнее. Ясные серые глаза,  длинные
светлые волосы, зеленовато-белая кожа без единого  пятнышка  или  изъяна,  а
также резкий контраст между внешностью юноши и взглядом зрелого мужа,  много
повидавшего, много пережившего, - все это выдавало в нем эльфийское  начало.
Но когда великий магистр переводил взгляд на стоящих рядом со своим  королем
эльфов, то понимал, что  Рогмо  резче,  жестче  и  грубее  этих  невероятных
существ.
   Изменчивые, мерцающие, сияющие глаза цвета морской волны или стремительно
сереющего от дождевых туч неба  постоянно  ускользали  от  глядящего  в  них
человека; эльфы смотрели  как  бы  сквозь  собеседника,  отчего  создавалось
впечатление, что им известна вся его подноготная. Волосы у них были пышнее и
воздушнее, нежели у Рогмо. И сами они были еще выше, еще стройнее  и  легче.
Мерцающие, текущие одеяния и  лунные  клинки  завершали  их  образ.  Терджен
почувствовал восхищение, но не осмелился выразить его вслух.
   - С чем же прибыли  к  нам  посланцы  Эль-Хассасина?  -  спросил  Банбери
Вентоттен, пользуясь правом хозяина. - Вы, Харманли, - можно я буду называть
вас Харманли? договорились? - вы берите салат, приготовленный по  фамильному
рецепту. Вот и его величество король  не  даст  солгать:  кушанье  отменное,
возбуждает аппетит, а при хорошем аппетите и за добрым столом откровенничать
не в пример легче.
   Терджен собрался было запротестовать насчет  откровенности  и  даже  лицо
соорудил соответствующее - строгое и холодное, но наместник Хартума  замахал
на него руками:
   - Вы бросьте немедленно эту дипломатию. А то мы с Рогмо вас не поймем или
поймем, но неверно. Расслабьтесь, будьте дружелюбнее, естественнее.  Воевать
мы с вами не станем, у вашего народа к нам  дело  -  что  же  вы  ломаетесь,
словно неопытная девушка?
   Никому на свете Харманли не позволил бы вести такие речи;  уничтожил  бы,
стер в порошок. Несмотря на любую необходимость.  Однако  Банбери  Вентоттен
был настолько симпатичным и милым  и  произносил  слова  таким  радостным  и
приветливым голосом, что ссориться с ним было делом  немыслимым.  И  Терджен
немного смешался - роль откровенного и симпатичного человека была ему внове.
   А Рогмо смотрел  на  него  с  неприязнью.  Отрубленная  выше  локтя  рука
Терджена невольно напоминала ему о том страшном  побоище  на  горе  Нда-Али,
когда хассасины напали на его друзей. И болела душа, когда  вспоминал  он  о
Тоде, умершем там же, над грудой поверженных врагов.
   Накануне, когда герцог Талламор получил срочную депешу, оповещавшую его о
прибытии послов из Эль-Хассасина, он испытал подобное чувство  -  ненависти,
неприязни и горечи. И добрый Банбери впервые  за  все  время  их  знакомства
сделал ему строгий выговор, не приняв во  внимание  даже  королевский  титул
Рогмо.
   - И не смейте питать к ним злобу. Посмотрите на Каэ  -  она  же  простила
Джоу Лахаталу и его братьям смерть своих друзей. Себе не простила,  а  им  -
да. А почему? Потому что душа любого разумного существа должна  быть  всегда
открыта для прощения и понимания, иначе мир действительно канет во тьму. Они
прибудут просить вас, дорогой  Рогмо,  о  том,  что  вы  и  сами  собирались
сделать. А потому не заставляйте их умолять  вас  выполнить  ваш  долг.  Все
злодеяния, сотворенные хассасинами, останутся на их совести. И, как  сказала
бы наша дорогая госпожа, - каждый обязательно заплатит за то, что он сделал.
И обязательно получит в конце полный расчет. Мир так устроен, и не берите на
себя функции судьи или палача. Это не ваша роль.
   - Да они же неисправимы! - возмутился  Рогмо.  -  Они  поклоняются  этому
Ишбаалу и в войне с Мелькартом обязательно будут на его стороне. Пусть  сами
пожрут друг друга - нам же легче. Они уже не изменятся никогда - вы это хоть
понимаете?!
   - Друг мой, - мягко ответил герцог Талламор. - Помните тот первый  вечер,
когда я имел честь и удовольствие  познакомиться  с  вами?  Помните,  я  был
уверен в том, что мой бывший командир - исполин Бордонкай -  не  может  быть
нормальным человеком? Что он убийца и мерзавец?
   - Да, - прошептал полуэльф.
   - Не мне вам рассказывать, насколько  я  ошибался.  А  вы,  дорогой  мой,
хотите обвинить целый народ - это уже не ошибка, не заблуждение,  но  что-то
похуже. Послушайте меня, не выносите  им  смертный  приговор  -  этим  пусть
займется судьба. Обещаете?
   - Ладно, обещаю. - И Рогмо первым протянул ему руку.
   Теперь, глядя на взволнованного, нервничающего Харманли Терджена, который
явно не знал, как  приступить  к  изложению  своей  просьбы,  король  эльфов
внезапно решил избавить хассасина от этой ненужной процедуры. Он обратился к
нему через стол (они сидели напротив):
   - Вы приехали, потому что вас одолевают морлоки?
   - Да, - немного растерянно отвечал великий магистр. Не так, ох не так  он
намеревался вести эту беседу.  Слишком  уж  напрямик,  слишком  все  просто.
Выросший в самом центре запутанных интриг королевского двора  Эль-Хассасина,
Терджен относился к простому способу решения дел с некоторым подозрением.
   - Я поеду с вами, и мы постараемся решить это дело, - сухо заявил  Рогмо,
не дожидаясь, пока его попросят об этом.  -  Мы  искали  морлоков  здесь,  в
Лунных горах, но раз они перекочевали на север континента,  придется  и  нам
отправляться за ними. Вы и ваши люди можете отдохнуть в течение  завтрашнего
дня, а я пока завершу свои переговоры с герцогом Талламором. Послезавтра  мы
выступим в поход.
   И Терджен невольно отметил, что таким величественным и  таким  прекрасным
никогда не был даже неподражаемый Чаршамба Нонгакай.
   А  Рогмо  подумал  о  том,  что  хорошо,   что   он   догадался   назвать
послезавтрашний  день.  Ему  хотелось  еще  немного  погостить   у   Банбери
Вентоттена, еще поговорить с этим  прекрасным,  умным  и  тонким  человеком.
Потому что Рогмо Гаронману необходимо было сказать очень многое, использовав
эту единственную возможность передать весточку друзьям в далеком Сонандане.
   Полуэльф был абсолютно уверен в том, что поход против морлоков станет для
него  последним.  Просто  он  не  хотел   никого   беспокоить   этим   своим
предчувствием.

***

   Она сделала всего один  крохотный  шажок  по  направлению  к  светящемуся
пятну, которое висело прямо перед ней, на высоте двух-трех локтей от  земли,
и свет узнал ее, схватил в объятия, закружил и перенес туда, где  она  давно
мечтала оказаться.
   Каэтана стоит на Мосту, упирающемся обоими концами в бесконечность, и  по
этой бесконечной ленте шагает по направлению к ней светловолосый  исполин  в
черных доспехах.
   - Я истосковалась, - говорит она, протягивая к нему руки.
   На Мосту нельзя пересечь незримую границу между двумя мирами,  они  здесь
только встречаются, но не более того.  Разве  что  короткое  соприкосновение
может позволить Мост - но и это случается крайне редко.
   - Ты так давно не приходил, - говорит она.
   - Просто ты прекрасно справляешься, - отвечает он, подходя ближе. - Я  не
хотел тревожить тебя лишний раз.
   - Это нечестно, - говорит она. - Ты же знаешь, что  наяву  я  никогда  не
смогу сказать то, зачем пришла сюда.
   - Знаю, - отвечает он. - И это счастье - и твое,  и  всего  мира.  Ты  не
должна знать об этом, когда выходишь из сна.
   - Но я же не могу долго скрываться от самой себя.
   - Научишься, - отвечает исполин. - Ты все можешь.
   - Кто я? На Мосту можно узнать, кто я на самом деле?! - почти кричит  она
в испуге и отчаянии.
   Он  прижимает  ее  к  себе  и  гладит  по  волосам.  И   она   потихоньку
успокаивается, прижавшись лицом к его груди, к тому месту, где когда-то была
рана, нанесенная секирой.
   - Все меняется, - говорит он, поглаживая ее. - Все проходит. Все невечно.
   - Но я...
   Он не дает ей продолжать, закрывая губы долгим и нежным поцелуем.
   - А ты сама не знаешь, сколько способна выдержать и  преодолеть.  Однажды
тебе станет очевидной и та цена, которую нужно будет заплатить  за  покой  и
счастье этого глупого, но такого прекрасного мира. Правда?
   - Почему ты больше не приходишь? - спрашивает она, словно слепая тычась в
его огромные ладони.
   И руки, которые могут сокрушить скалу, обращаются с ней легко и бережно.
   - Я приду, когда это будет нужно.
   - Мне это уже нужно,  милый,  -  говорит  она  с  такой  болью,  что  ему
становится невмоготу. Но он должен упросить  ее  потерпеть,  иначе...  Иначе
Интагейя  Сангасойя,  Суть  Сути  и  Мать  Истины,  не  найдет  поддержки  и
успокоения у своей мятущейся души.
   - Потерпи, - просит он. - Помоги себе. Я знаю, что это нелегко, но у тебя
особенное предназначение, и твоя скорбь, и твоя боль меньше, чем то, что  ты
должна сделать. А поэтому ты не имеешь права их испытывать  так,  как  может
себе позволить это смертная женщина. Все будет  прекрасно,  только  потерпи.
Обещаешь?
   - Да, - шепчет она.
   - А теперь я пойду, потому что уже не могу оставаться тут. - Он  еще  раз
целует ее долго и нежно.
   - Почему понимание всегда приходит так поздно? - спрашивает она. - Почему
я не успела поговорить с тобой прежде?
   - Все правильно, - шепчет он. - Иначе ты  бы  просто  не  выжила,  а  мир
нуждается в тебе.
   - Почему никто не спрашивает, в чем нуждаюсь я?
   - Спросят. Однажды и об этом спросят. Ну, иди. Иди и помни, что ты должна
быть сильной. Прощай.
   - Боги! - взахлеб произносит она. - Как же я устала быть сильной!
   - Бывает, - улыбается он. - Иди.
   Мост позволяет лишь краткие свидания, и потому ей приходится  повернуться
и пойти в ту сторону, откуда она явилась сюда. Дальше Мост сам  все  сделает
так, как нужно, - это его работа. И он привык хорошо исполнять ее. Не меньше
привык он  и  к  безоговорочному  послушанию,  поэтому  -  если  Мост  умеет
удивляться - удивляется, что она внезапно поворачивает назад, как если бы он
не прилагал все силы, чтобы помешать ей это сделать, и  бежит...  Она  летит
птицей по серому, уходящему в бесконечность Мосту и кричит:
   - Я больше не могу без тебя жить!!!
   Я не могу больше, Бордонкай!!!
   Кахатанна проснулась от собственных рыданий.
   Она сотрясалась всем телом, рычала, словно пойманный в  капкан  зверь,  и
слезы нескончаемым потоком лились на  постель.  Ей  уже  казалось,  что  она
выплакала их все, горло и глаза болели, но она продолжала рыдать.
   Ей было страшно и тоскливо, но она абсолютно не помнила ни того,  что  ей
снилось, ни причины, по которой на сердце скорбь, тяжесть и темнота.

***

   Опытный глаз Огакина  Овайхи  сразу  отметил,  что  корабли,  идущие  ему
навстречу,  не  являются  обычным  торговым   караваном.   Их   расположение
свидетельствовало о том, что в этой небольшой,  но  грозной  эскадре  кто-то
один прекрасно знал, что делал. Будучи хаанухом по происхождению и капитаном
военного флота в том далеком  прошлом,  когда  имя  Огакина  Овайхи  еще  не
занесли в Черный список, где перечислялись самые опасные  пираты  Сарконовых
островов, он успел прослужить под  командованием  нескольких  адмиралов,  но
такого блестящего построения не видел никогда.
   Огакин Овайхи и сам был талантливым моряком. Недаром в Черном  списке  он
постоянно лидировал - цена на его голову с каждым годом  все  возрастала,  и
вскоре  цифра  стала  настолько  астрономической,   что   небезызвестная   в
Хадрамауте личность - господин  Цоциха,  главарь  контрабандистов,  произнес
знаменитую фразу о том, что  одна  голова  Огакина  обеспечит  пенсию  всему
братству на несколько десятков лет  вперед.  А  потому,  вступая  в  морское
сражение, капитан Овайхи приблизительно представлял себе и свои действия,  и
возможные  ответные  шаги  противника.  Именно   способность   предугадывать
ответный ход и сделала его практически непобедимым.
   Плохо вступать в  сражение,  не  будучи  уверенным  в  благополучном  его
исходе. Плохо не верить в победу. Это  прописные  истины,  и  Огакин  Овайхи
никогда ими не пренебрегал. Однако на сей раз он испытал неприятное, сосущее
под ложечкой чувство неуверенности и - неловко произнести  вслух  -  страха.
Правда, капитан немедленно успокоил себя тем, что численный перевес  пиратов
столь значителен, что о поражении может думать лишь паникер  и  глупец.  Его
дело - правильно начать сражение,  предоставив  следующим  за  ним  кораблям
добить противника. И все же... Все же что-то было не так.
   Грузный одноухий аллоброг Доэн, командовавший "Голубой ласточкой",  также
считался пиратом удачливым и отважным. И конечно, он был искусным моряком  -
другие в братстве  не  задерживались:  они  погибали  в  первом  или  втором
сражении с регулярными войсками либо их приканчивали свои же во время дележа
добычи. Да и экипаж такому неудачнику набрать было  просто  невозможно.  То,
что аллоброг вот  уже  шестнадцатый  год  подряд  числился  среди  лучших  в
Сарконовом братстве, говорило о многом.
   Был он страшным любителем модной одежды и украшений. И  поскольку  ухо  у
него было всего одно, то понравившиеся ему серьги приходилось вдевать в него
в двойном количестве.
   Конечно, Доэну далеко было до хаануха, но хаанухи в  табели  о  рангах  -
если речь шла о море, конечно - вообще стояли на недосягаемой высоте.  А  со
всеми остальными одноухий аллоброг был готов поспорить  на  что  угодно.  Он
тоже заметил изысканное и необычное построение приближающихся кораблей, но в
отличие от  капитана  Овайхи  не  придал  этому  серьезного  значения.  Доэн
справедливо полагал, что несколько сотен зажженных стрел, пушенных в корабль
противника, вызовут пожар, а следовательно, панику и решат исход сражения  в
пользу нападающих. Он уже  выстроил  своих  лучников  вдоль  правого  борта,
приказал поставить все паруса, а гребцов посадить на весла, дабы максимально
увеличить скорость "Ласточки".
   Они с Овайхи должны были проскочить  мимо  флагмана,  выпустив  стрелы  в
команду вражеского корабля, а затем атаковать первые два галиона. Доэн очень
любил прогонять свою "Ласточку" между двумя  судами  противника:  во-первых,
окованные железом и утыканные крючьями борта его корабля при соприкосновении
с вражескими наносили им серьезные повреждения;  во-вторых,  выпустив  сотни
две стрел в обе стороны, его лучники падали на палубу,  накрывшись  большими
деревянными щитами, и ответный залп  союзники  обычно  давали  уже  друг  по
другу.
   Если учесть, что на корабле Овайхи было два нижних тарана,  расположенных
по обеим сторонам острого киля, то "Морской змей" словно нанизывал на  клыки
свою жертву. Злые языки утверждали, что такое  расположение  таранов  сильно
уменьшает маневренность судна, однако тараны были устроены в надводной части
и только при сильном волнении зарывались в воду.
   За этими двумя признанными лидерами следовали корабли поменьше и  похуже,
зато таким числом, что маленькая  эскадра  должна  была  быть  проглочена  в
течение нескольких часов не самой яростной схватки.
   Каково же было удивление Доэна, когда в самую последнюю  минуту  огромный
флагман легко свернул в сторону. Поскольку ветер переменился в доли секунды,
как если бы два воздушных потока столкнулись лоб в лоб и один из них одолел,
- командир лучников просто не успел сориентироваться. Но его нельзя обвинять
в  этом,  потому  что  невозможно  человеку  спорить  скоростью  с   ветром.
Немыслимо.
   Так   или   иначе,   зажженные   стрелы   были   пущены    по    голубому
красавцу-флагману, но мощным порывом ветра их подхватило и отнесло на  корму
"Ласточки" и дальше - к следующим за "Змеем" и "Ласточкой" пиратским  судам.
Несколько стрел просто упали в море, зашипев и изойдя черным жирным дымом.
   Корабли   эскадры   с   невозможной   для   морских   судов   грацией   и
стремительностью ускользали от врага, становясь  носом  к  борту  пиратского
судна.  "Голубая  ласточка"  не  смогла  выполнить  свой  любимый  маневр  и
протиснуться между двумя кораблями хаанухов, потому что борт о борт  они  не
становились вообще. Зато два пиратских судна нечаянно  налетели  на  корабль
Доэна и сполна получили все увечья, предназначавшиеся другим.
   Флагман, носивший имя "Брат Йа Тайбрайя", таранил маленькие суда пиратов,
не сворачивая в сторону ни на ладонь. Он просто налетал на них и давил своей
многотонной громадой, словно ореховые  скорлупки.  Разглядывая  его  вблизи,
Огакин Овайхи с ужасом понял, что этот корабль построен необычным способом и
усовершенствованная  конструкция  позволяет  ему  проделывать  такие  трюки,
которые прежде были исключены.
   В начавшейся суматохе никто не смог воспрепятствовать хаанухам  забросить
абордажные крючья. Бросившись перерубать канаты, морские разбойники, к ужасу
своему, обнаружили, что крючья крепятся на толстых цепях и, чтобы избавиться
от этой напасти, нужно выдирать их из  до