ртуме было немало хороших чародеев, готовых служить своей новой  таурте  и
герцогу Талламору. Они и решили проблему скрытности,  быстро  и  без  потерь
переправив  армию  на  окраину  Сетубала,  где  следопыты   сразу   выяснили
местонахождение Каэ.
   Несколько гонцов примчались в Ронкадор, на побережье,  с  сообщением  для
капитана Лооя. Он весьма обрадовался этому событию, потому  что  небезопасно
было торчать в бухте Зверя на глазах у армады Ондавы Донегола. Тем более что
с тех пор, как Барнаба отпустил время и оно стало одинаково течь  для  всех,
капитан Лоой места себе не находил от беспокойства.
   Рогмо появился в Хартуме с отрядом эльфийских меченосцев  немного  позже,
чем Банбери Вентоттен покинул Хахатегу. Но эльфам не составило особого труда
догнать людей. Ибо  эльфийские  маги  по  всем  статьям  превосходили  магов
человеческих.
   Король гномов Грэнджер также не терял времени зря. От  своих  разведчиков
он узнал о похищении талисмана Джаганнатхи прямо из дворца Чаршамбы Нонгакая
и сделал единственно возможный вывод: Кахатанна отправится к  горе  Нда-Али,
чтобы уничтожить и второе украшение. А Чаршамба, конечно же, помчится туда в
надежде заполучить это сокровище взамен утерянного. Ему не  составило  труда
снестись с эльфами и обсудить совместные планы,  результатом  чего  и  стало
прибытие армии гномов под командованием уже знакомого нашим друзьям  Раурала
к исходной точке - медово-желтой горе, самой известной и загадочной  в  этом
мире.
   Их старания и опасения не были напрасными. Смерть Чаршамбы Нонгакая  мало
что изменила в существующем раскладе. Чудом спасшийся Харманли  Терджен,  на
которого Смерть в облике Каэ просто не  обратила  внимания,  спешно  отозвал
войска из Кортеганы. Правда, послать сообщение при помощи  придворного  мага
было просто, а вот дождаться возвращения войск - дело не  одной  и  не  двух
недель. Старший, а нынче  Великий  магистр  ордена  Безумных  хассасинов  не
жаждал занимать престол, и потому самыми серьезными  претендентами  на  него
являлись Меджадай Кройден и Рорайма Ретимнон. На третьем месте стоял великий
адмирал  Ондава  Донегол,  если  он,  конечно,  хотел   бы   стать   королем
Эль-Хассасина. Но все эти проблемы уже не могли коснуться Каэтаны  напрямую.
Войска союзников сопроводили ее до Трайтона, где ждал "Астерион".
   Все проблемы Иманы ложились на плечи Рогмо  Гаронмана  -  короля  эльфов,
Грэнджера Норгардского и наместника Кахатанны в Хартуме  герцога  Талламора.
Три правителя воспользовались моментом и заключили договор,  обязывающий  их
приходить на помощь друг  другу  при  любом  военном  конфликте  или  другом
катаклизме, в который оказалась бы втянутой хоть  одна  из  договаривающихся
сторон.
   Немало слез было пролито при расставании, но все  же  наступил  тот  час,
когда "Астерион" вышел из гавани Трайтона. Каэ понимала, что покидает  Иману
не навсегда, но теперь ее звали другие дела, другие места, другие люди.
   Перстень Ниппи в ответ на вопрос  о  местонахождении  остальных  двадцати
шести талисманов Джаганнатхи ответил добродушно-ворчливо:
   - Их достаточно много, чтобы гонять тебя по всему свету, но мне отчего-то
кажется, что тебе нужно побывать дома. Поэтому начнем с тех,  что  находятся
на Варде.
   - И на том спасибо, - сказала Каэ.
   - Всегда пожалуйста, - отвечал Ниппи. - Ты  же  знаешь,  как  трепетно  я
отношусь к страждущим, жаждущим и неимущим.
   Он был на самом деле  добряк,  но  считал,  что  последнее  слово  просто
обязано оставаться за ним.
   Умиротворенная Каэ  решила,  что  простит  ему  эту  маленькую  слабость.
Могаллан и Кобинан замучили команду расспросами о  Сонандане,  его  обычаях,
моде, кухне. При слове "кухня" Каэ сразу вспоминала, что  обязана  отправить
на Иману, в Хартум, самую полную поваренную книгу,  какую  только  отыщет  в
своей библиотеке. Иначе наместник грозил узурпировать власть и  не  высылать
денежных дотаций. Что касается последнего, Каэ обнаружила, что неисчерпаемая
казна Сонандана, казавшаяся несбыточной мечтой остальным  правителям  Варда,
выглядит на фоне казны Хартума как дырявая нищенская  сума.  Каэтана  вообще
прохладно относилась к деньгам, как и положено богине. Но ей  было  все-таки
интересно, какие суммы будет высылать наместник.
   Сангасои с "Астериона" во главе с капитаном Лооем не могли глаз  оторвать
от красавцев фенешангов. Они потихоньку обрастали знакомствами среди эльфов,
гномов, полубогов и богов, но привыкнуть к этому не могли. Прекрасные лица с
темно-шоколадной кожей и ослепительно  белыми  прямыми  волосами  заставляли
всех  любоваться  фенешангами.  А  их  милый,  добрый  и  веселый   характер
моментально расположил к ним всех. Фенешанги охотно лазили по мачтам и реям,
выполняя сложнейшие работы, вчетвером заменяя несколько десятков человек. Им
это доставляло искреннюю радость, и Каэ махнула рукой на их причуды.
   Однажды, когда наступил теплый вечер, казавшийся всем немного  прохладным
после бесконечной  жары,  царившей  на  Имане,  фенешанги  устроились  возле
Каэтаны поболтать. Они по достоинству оценили зеленое  вино  Сонандана  и  с
удовольствием потягивали его из тонкостенных бокалов.
   - Так что же вы мне собирались рассказать о Чаршамба Нонгакае? - спросила
Каэ. - За что он заплатил сыном?
   - Это диковинная история и чуть-чуть дикая, - признал Римуски.  -  Я  уже
рассказывал вам о Лоллане Нонгакае и о том, какие отношения сложились  между
ним и Ишбаалом. Так вот, имя Лоллана было не в почете,  вы  это  помните.  И
вдруг Чаршамба называет своего единственного, любимого сына  так  странно  и
так неожиданно. Одно из белых пятен во всей этой запутанной истории - на ком
он был тогда женат? Кто стал матерью маленького  Лоллана?  Женщину  привезли
откуда-то издалека, содержали ее в запертых покоях  без  единого  окна,  без
лучика солнца. Самые доверенные рыцари ордена Безумных  хассасинов  были  ей
слугами, а больше Чаршамба никого не пускал к своей супруге. Но народу  было
официально объявлено  сначала  о  свадьбе  короля  с  наследницей  какого-то
величайшего рода, а затем  и  о  рождении  наследника.  Вскоре  после  этого
королева занемогла и умерла. Она  была  похоронена  тоже  весьма  странно  -
сожжена, а пепел, заключенный в золотую урну, утопили в море, за многие мили
от берега.
   Лоллан считался единственным наследником престола. Его учили самые мудрые
маги, самые серьезные ученые. Величайшие мастера фехтования, кулачного  боя,
лучники, копейщики, всадники - все они стекались  ко  двору,  где  Чаршамба,
вопреки обыкновению, тепло принимал их и назначал такое жалованье,  что  они
заодно и душу ему были готовы продать. Юный принц рос силачом  и  красавцем.
Лицом он пошел в отца, но ни один из Нонгакаев  не  мог  похвастаться  таким
громадным ростом, такими сильными руками. Нет, -  усмехнулся  Римуски,  -  я
вовсе не утверждаю, что они были слабыми или больными. Но  Лоллан  превзошел
всех предков и даже своего отца, который двадцать лет подряд считался лучшим
бойцом в ордене.
   Когда  юноша  стал  совершеннолетним,  все  полагали,  что  его   объявят
наследником, и весь Сетубал  стал  готовиться  к  празднику.  Однако  дворец
молчал. Ни один глашатай не объявил о дне  начала  праздника.  Вообще  никто
ничего не объявил. Но мы были там, и мы все видели.
   Однажды  Чаршамба  велел  седлать  коней  и  с  небольшим  отрядом  повез
наследника на гору Нда-Али, к пещере  Ишбаала.  Внутрь  они  с  сыном  зашли
вдвоем, а вернулся назад один только король. Лоллан Нонгакай был принесен им
в жертву Ишбаалу - Чаршамба сбросил ничего не подозревающего юношу  прямо  в
пасть этому чудовищу.
   Именно вслед за этим Чаршамба заметно помолодел и  стал  с  каждым  годом
выглядеть все лучше и лучше. Думаю, он купил себе вечную молодость  и  силу,
отдав сына, носящего такое имя, Повелителю Зла.
   Мы немногое понимаем, но и этого достаточно, чтобы  утверждать:  каким-то
странным образом в тело сына Чаршамбы вселилась душа Лоллана Нонгакая,  того
самого, великого. Конечно, многое зависит  от  воспитания,  от  убеждений  -
мальчик рос настоящим Безумным хассасином, и все же он  был  иной,  чем  его
отец. Вот так закончилась эта странная и страшная история.
   - Действительно страшная, -  согласился  Куланн,  который  слушал  затаив
дыхание. - А что скажете вы, госпожа?
   - Сдается мне, что я с этими Нонгакаями еще не раз встречусь, хотя ума не
приложу, как это может случиться. Где, когда?
   - У судьбы  извилистые  тропы,  -  ответил  Барнаба.  -  Если  суждено  -
сбудется, не суждено - радуйся.
   - Хороший подход, - сказал Кобинан, - мне нравится.

***

   Урмай-гохон был доволен настолько, что его настроение распространялось на
всех  окружающих.  Северные  земли  Варда  оказались  настоящим  сокровищем.
Маленькие, слабо укрепленные города, находящиеся на огромном расстоянии друг
от друга и являющиеся  столицами  крохотных  княжеств,  не  могли  оказывать
сопротивления прекрасно вооруженным и дисциплинированным полчищам танну-ула.
Местные князья, чьи родовые имена были длиннее, нежели клинки их мечей, были
не просто разобщены. Каждый из них ненавидел всех, считая себя и только себя
единственно достойным и знатным.
   Урмай-гохон  с  радостью  пользовался  такими  настроениями.  Обычно   он
присылал посольство к такому  напыщенному  индюку.  Посольство  привозило  с
собой  богатые  дары,  прекрасных  женщин  и  резвых  скакунов.  Если  племя
танну-ула твердо выучило урок о бесполезности золота,  то  о  мелкопоместных
князьях этого сказать было нельзя. Жадность губила их. Они брали  подарки  и
соглашались пропустить армию Самаэля через свои земли. Урмай-гохон  атаковал
одно княжество, не отказываясь от помощи  княжеских  дружин  новообретенного
друга и союзника,  а  когда  сражение  завершалось  победой  его  войск,  он
спокойно умерщвлял того, с кем недавно пил за дружбу и верность, а его земли
присоединял к своим.
   Его забавляло то, что судьба предшественников ничему не  учила  следующих
его союзников. Они видели блеск золота, трогали его трясущимися от  жадности
и возбуждения руками - и дело было сделано.
   Города  и  мелкие  княжества,  словно  переспелые   плоды,   сыпались   в
подставленный загодя плащ рачительного хозяина.  Мощь  урмай-гохона  выросла
неизмеримо, а святилища Ишбаала становились все  более  и  более  почитаемым
местом.
   Чем дальше  на  север  продвигались  племена  танну-ула,  тем  суровее  и
холоднее становился климат. Это были места, забытые богами. Дни  здесь  были
короче, чем в  Сихеме  или  Бали.  Деревья  стали  ниже,  а  листья  на  них
постепенно превращались в подобие иголок, пока и вовсе не стали такими. Вода
в реках была ледяной и прозрачной. Почва же становилась все более  черной  и
плодородной и это было странно.
   А однажды алый шатер урмай-гохона разбили на  берегу  бесконечного  моря.
Шаман назвал его океаном.
   Позади простирались необъятные земли; их повелитель еще не мог сравниться
властью и могуществом с самим императором Зу-Л-Карнайном, но уже превосходил
королей  Аллаэллы  и  Мерроэ.  Еще  немного  усилий,  и  столкновение   двух
величайших полководцев Варда будет неизбежным.
   Через две недели после того, как армии танну-ула вышли к океану,  с  неба
спорхнули первые белые  мотыльки,  легкие,  крохотные,  исчезающие  даже  от
простого дуновения и оставляющие после себя крохотную капельку воды. Это был
снег - совсем непохожий на привычный, лежащий в горах Онодонги и  полыхающий
ослепительной голубизной. Но все же это был снег, и  урмай-гохон  немедленно
повелел войскам повернуть обратно, на юг, чтобы успеть подготовиться к зиме.
   Гандинагар - столица княжества Мешеран - оказался самым  большим  городом
из всех захваченных урмай-гохоном в последнее время. Там и остановились  все
верховные военачальники танну-ула  во  главе  с  Самаэлем.  И  только  Архан
Дуолдай был отправлен с пятитысячным отрядом чайджинов в  покоренный  Сихем,
чтобы  его  граждане  не  забывали,  кто  теперь   является   их   настоящим
повелителем.
   Гандинагар же стал  столицей  северных  провинций.  Его  перестраивали  и
укрепляли  согнанные  из  трех   княжеств   каменщики,   плотники,   зодчие.
Бесконечная цепочка людей каждый день тянулась на работу, прорубая  в  чащах
лесов  широкие  просеки,  строя  мощеные  дороги.  Охотники   были   обязаны
поставлять дичь для военачальников, остальные танну-ула охотились сами.  Они
были гораздо более искусными  и  выносливыми  в  этом  ремесле,  чем  жители
северных княжеств.
   Это еще мало походило на историю, скорее на предысторию.  Самаэль  строил
фундамент своего будущего могущества и  величия.  Он  был  достаточно  умен,
чтобы не напоминать о себе Льву Пустыни, аите Зу-Л-Карнайну.  Самаэлю  нужно
было время, чтобы стать действительно непобедимым.
   Он покинул алый шатер и теперь жил в замке Акьяб, на окраине Гандинагара,
откуда мог наблюдать за ходом строительства и перемещениями своих  войск.  И
только самые близкие гохоны знали, что какая-то душевная  боль  не  покидает
Молчаливого.
   ... Ему снилась мать. Точнее, его вдруг стал волновать вопрос -  кто  был
его матерью? Отец вспоминался значительно реже, и боли  оттого,  что  он  не
знает и не помнит своего отца,  Самаэль  не  испытывал.  А  вот  мать  стала
приходить в его сны каждую ночь, пытаясь напомнить о себе.
   Это было страшное существо: огромное, могучее,  отвратительное,  покрытое
жесткой, короткой щетиной, когтистое. Голова у него  была  абсолютно  голая,
вместо волос покрытая мелкой чешуей. Но лицо  было  прекрасно.  Ослепительно
красивое, с тонкими чертами, очаровательной улыбкой. Он бы и сам влюбился  в
такую неземную красоту,  но  все  существо  вызывало  содрогание.  Оно  было
заключено в какой-то темнице, где, по мнению Самаэля, ему было самое  место.
В каменном, глухом  мешке,  без  единого  отверстия,  окна  или  двери  было
абсолютно темно, сыро и холодно. Он явственно слышал, как звонко разбиваются
о каменный  пол  капли  воды,  натекавшие  с  потолка.  Стены  были  покрыты
плесенью, скользкие на ощупь... Хотя откуда он это знал?
   Жуткое чудовище ломало руки, взывая о помощи, звало своего любимого сына,
плакало, и когда его отвратительное тело  скрывалось  в  темноте  и  Самаэль
видел только искаженное мукой и горем лицо, его сердце сжималось в тоске. Но
вот неверный свет, неизвестно как и откуда проникавший  в  темницу,  освещал
всю фигуру целиком, и Молчаливый жаждал одного  -  чтобы  сон  закончился  и
больше никогда не повторялся. Он мечтал забыть о нем: нагружал себя  делами,
вставая на рассвете и ложась далеко за полночь. Но едва его голова  касалась
подушки, мысли о существе, которое он все серьезнее  считал  своей  матерью,
полностью завладевали им.
   И снова он спускался по витой каменной  лестнице  в  невероятно  глубокое
подземелье - темное и сырое. Снова уверенно шагал  извилистыми,  запутанными
ходами, неизвестно как выбирая дорогу. Но он ни разу не ошибся - на то оно и
сновидение, чтобы любые чудеса случались как обыденность.
   Каждую ночь Самаэль отворял низенькие, тесные двери,  едва  протискиваясь
внутрь помещения, бывшего когда-то основанием башни. И встречался с ней...
   С матерью. Страшный крик разрывал черноту ночи,  и  верные  телохранители
багара,  с  факелами,  с  обнаженными  мечами,  вбегали  в  спальню   своего
повелителя. Молчаливый - огромный,  мускулистый  -  сидел  в  постели,  ловя
воздух широко открытым ртом. По смуглой,  изумительной  его  коже  струйками
стекал пот, засыхая шелковистой корочкой соли и оставляя  после  себя  белые
дорожки.
   В последнее время багара настолько точно могли  определить  время,  когда
понадобятся своему урмай-гохону, что даже не ложились спать вплоть до  этого
часа. Заранее вызванный лекарь уже грел на огне  молоко  с  отваром  маковых
головок для укрепления сна.
   Между  собой  воины  поговаривали,  что  хорошая  женщина  -  ласковая  и
страстная - быстро успокоила бы сон и явь урмай-гохона. Но вот беда, он  был
равнодушен к ним. Самые прекрасные пленницы доставались, по обычаю, Самаэлю.
И он проделывал с ними все то, к  чему  обязывало  его  положение.  Но  едва
рассвет окрашивал розовым светом стены  спальни  урмай-гохона,  растерзанную
женщину выбрасывали оттуда, с тем чтобы больше никогда о ней не  вспоминать.
Многие умирали после ночи, проведенной с Самаэлем. Некоторые выживали,  хоть
и оставались калеками - и физически, и духовно.
   Бывали и такие, кто мечтал о второй, и третьей, и многих других  встречах
с повелителем. Но никого из них  Молчаливый  больше  никогда  не  пускал  на
порог.
   Безумные ночи не помогали ему. Прекрасное  лицо,  заключенное  в  темницу
уродливого, отвратительного тела, которое могло принадлежать скорее зверю, в
каждом сне являлось Самаэлю.

***

   - Агатияр, она возвращается!
   - Рад слышать, - прогудел визирь из-под завала бумаг.
   - Агатияр! Как ты можешь так спокойно об этом говорить?!
   Император был счастлив и не мог понять, как другие могут  не  прыгать  по
всему дворцу от радости, обнимая друг друга, разбивая ценные вещицы,  -  как
вообще мир не ходит колесом.
   - Мне нужно закончить два письма, которые я пишу, позволь тебе  заметить,
Зу, именно потому, что ты радуешься!
   - Агатияр, какие письма? Она возвращается!
   - Это я слышу уже около суток. Я счастлив, но это вовсе не означает,  что
я хочу сойти с ума от однообразных воплей своего владыки и повелителя.
   Дописав, визирь подошел к  сияющему  аите,  обнял  его  и  сказал  другим
голосом:
   - Я все понимаю, мальчик. Поезжай ей навстречу.
   - Спасибо, - расцвел император. - А ты?
   - Я бы рад, но лучше побуду  тут.  Не  хочу  никаких  неожиданностей.  Не
хватает нам войны или бунта - постерегу твое хозяйство. Старый я у тебя пес,
Зу. И недолго мне еще бегать.
   - Перестань, - расстроился император. - Начали  за  здравие,  а  приехали
снова на кладбище.
   - Я бы с удовольствием перестал, но кто же виноват, что  так  получается?
Только не я. - И Агатияр подергал себя за пышную белую бороду.
   Он и впрямь сильно сдал за последнее время. И Зу-Л-Карнайн это видел,  но
не хотел признавать. Мысль о том, что  он  может  потерять  самого  верного,
преданного и любимого друга, казалась ему настолько нестерпимой, что он гнал
ее прочь. А сейчас аита был счастлив и не хотел омрачать и без  того  редкие
минуты блаженного покоя. Он обнял визиря, поцеловал его в  обе  морщинистые,
как  печеные  яблоки,  смуглые  щеки  и  простучал  каблуками  по  мраморным
лестницам дворца.
   Агатияр высунулся из окна, чтобы посмотреть на своего  мальчика.  Вот  он
выбежал из ворот, на ходу отдавая распоряжение; вот легко взлетел в седло  и
с  места  погнал  коня  галопом.  Около  сотни  тхаухудов   последовали   за
императором, готовые выполнить любой его  приказ.  Зу-Л-Карнайн  по-прежнему
оставался гордостью и любимцем своей непобедимой армии.
   Агатияр не хотел огорчать аиту и потому не  стал  говорить,  что  слишком
плохо себя чувствует, чтобы сопровождать его, по крайней мере сейчас.  Пусть
мальчик налюбуется на свою богиню. Агатияр, грешным делом, рассчитывал,  что
первая юношеская влюбленность скоро пройдет, что ее затмят радости  побед  и
трудности походов. Что завоевания и управление огромной  империей  полностью
займут аиту и он скоро забудет о Каэтане. Но время шло, император возмужал и
превратился из милого юноши в могучего и  прекрасного  атлета,  мечту  любой
женщины Варда. Но он все больше и больше  любил  Кахатанну,  все  преданнее,
искреннее и вернее было это горькое чувство.  Горькое  своей  невозможностью
реализоваться. Ибо им никогда не суждено быть вместе.
   Визирь покряхтел, разминая больные, ноющие суставы,  и  снова  уселся  за
стол. Ему предстояло выполнить еще очень многое, и ни одно из дел не терпело
отлагательства.
   Агатияр готовился к войне.

***

   - Там! Там