ды. Если первую землянику по обычаю -- детям, то за брусникой
и  клюквой  выезжают  на  лошадях,  возвращаются   с   десятками   доверху
загруженных плетеных  корзин.  Малину  и  смородину  собирали  еще  летом,
попутно со жнивьем
     Томас видел, как спешили  до  прихода  дождей  выдергать  и  обрезать
репчатый лук и чеснок. А в дожди можно  будет  дергать  репу,  капуста  же
может простоять до самых заморозков. Томас вспомнил, с каким  наслаждением
грыз капустные кочерыжки, зажмурился, во рту появилась сладкая слюна.
     К какой деревушке ни подходили, слышали стук молотильных цепов, пахло
дымом овинных теплинок. Стога огораживали, а скот пускали пастись уже и на
поля. Пастухи,  как  понял  Томас,  свое  отработали,  понадобятся  только
весной, не раньше. На полях уже всяк за своим скотом присмотрит.
     Кое-где пахали зябь. Женщины поднимали лен,  ставили  торчком,  пусть
сохнет, потом свяжут в большие тюки, уберут под крышу.
     С первым морозом, как помнил Томас  по  своему  хозяйству,  и  здесь,
чтобы сохранить сено, будут  резать  лишних  овец,  коз,  телят,  баранов.
Останется до весны только то, что отобрано на  завод,  на  племя.  Молодым
петухам рубят головы, те бегают по дворам, разбрызгивая кровь...
     Замков  и  городищ  избегали,  двигались   большей   частью   лесными
тропинками, пробирались  по  опушкам  леса.  За  едой  заходили  только  в
маленькие веси, да и то большей частью питались сбитыми с  веток  птицами,
зайцами. Калика дважды подстреливал молоденьких кабанчиков, умело  пек  на
раскаленных камнях, сдабривал лесными грушами и  яблоками,  поливал  соком
малины и других лесных ягод. Получалось так вкусно, что  Томас  уже  и  не
знал, чему святой отшельник учился в пещерах усерднее: поклонялся  дьяволу
или  пробовал  поочередно  рецепты  древних   язычников,   что   славились
отвратительными оргиями чревоугодия.
     Они шли по широкой лесной дороге,  залитой  ярким  солнечным  светом,
когда сверху с деревьев прыгнули дюжие, как медведи люди. Томаса и  калику
мгновенно вжали лицами в нагретую солнцем землю, заломили руки  за  спину.
Томас орал и ругался, но ему позволили встать уже со связанными за  спиной
руками.
     Двое подобрали мешки пленников, остальные стояли наготове с  оружием.
То ли это были не разбойники, то ли у разбойников был лютый вожак, который
требовал дисциплины.
     Подошел рослый немолодой воин -- калика определил в нем  воеводу,  --
сорвал с рыцаря шлем. Мгновение смотрел в лицо  Томаса  такими  же  синими
злыми глазами.
     -- Мы не жалуем бродяг... Впрочем, на  княжей  каменоломне  еще  есть
места.
     Томас  едва  удержался  от  бессильных  проклятий.  Рядом  послышался
гнусный смешок человека, у которого было очень странное чувство смешного.

     Их увезли, перебросив, как мешки с тряпьем,  через  крупы  коней.  По
поведению и разговорам Томас понял, что замок не близко,  а  люди  хозяина
забрались далековато. Возможно, залезают даже в чужие владения. Хорошо бы,
если бы местный владетель не щелкал хлебалом, как очень сложно  выражается
калика, а снарядил погоню, отбил бы пленников...
     Он вздохнул. От тряски мысли путаются, иначе не стал бы мечтать,  как
слабая женщина, что кто-то придет и спасет. Настоящий англ верит только  в
свои силы. Ну и в Христа, конечно. Точнее, в Пресвятую Деву. Если сам себе
не поможешь, то кто еще?
     Когда выехали из леса, открылась широкая долина, а в ней  на  высокой
скале высился мощный замок из белого камня. Единственная  дорога  шла  над
краем пропасти, извиваясь в опасной близости от высоких стен. Оттуда могли
сбивать всадников не только стрелами, но даже камнями и бревнами.
     Воевода поравнялся с пленниками. Конь под ним был крепкий,  жилистый,
с горячими живыми глазами. Он нервно перебирал ногами, просился в галоп.
     --  Взгляни,  --  предложил  воевода,  в  голосе  была  гордость.  --
Соколиное гнездо!..
     -- Только живут в нем вороны, -- прохрипел Томас.
     Воевода с силой, но без злобы ударил его по лицу. Томас сплюнул кровь
с рассеченной губы на роскошный сапог врага.
     -- Здесь живет сокол,  --  повторил  воевода  громче.  --  Со  своими
соколятами. Это наш князь -- пан Кичинский. Но ты увидел этот замок первый
раз и... последний. Из темницы, что глубоко  под  замком,  не  видно  даже
решетки на двери.
     Томас снова сплюнул соленое, молчал. Тоска, что  не  покидала  с  той
минуты, как попали к  плен  к  Ночной  Вороне,  что  тоже  именовала  себя
Соколом, начала разъедать уже не только душу, но и кости. Даже показалось,
что пришло заслуженное  наказание.  Он,  вспылив  из-за  пустяка,  оставил
Шахраю  доверившуюся  ему  женщину.  Это   великий   грех   --   предавать
доверившихся тебе, небо должно покарать  нечестивца.  Вот  оно  и  карает,
нечего роптать, надо наказание принимать как заслуженное...
     "Даже смиренно, как  сказал  бы  калика,"--  напомнил  Томас  себе  с
сердитой издевкой.-- "Этого калику не  поймешь.  О  смирении  да  умалении
почище их войскового капеллана может поговорить,  а  сам  то  человека  по
стене размажет, то жрет, как лесной кабан, то с  налитыми  кровью  глазами
всех девственниц племени под себя гребет, никогда не прощу ему того заезда
на Змее к половцам..."
     Он слышал, как копыта застучали по камню, заскрипел  подъемный  мост,
послышались голоса.
     Их сбросили с коней на каменные плиты. Томас больно ударился  плечом,
зло скрипнул зубами. Все герои, когда стоят над человеком, у которого руки
скручены за спиной.
     Они  с  каликой  оказались  в  центре  широкого  круга.  Их  окружали
вооруженные люди, ухмылялись. С десяток копий были направлены  остриями  в
их сторону. За спинами людей высилась стена замка. Узкие окна были надежно
забраны  железными  решетками,  глыбы  выглядели  как  выкованные  тяжелым
молотом. От стен веяло мощью, уверенностью и подозрительностью ко  всякому
входящему.
     Со ступенек легко сбежал рослый  человек  с  нервным  лицом  и  тонко
сжатыми губами. Он был одет в  коричневый  кафтан,  коричневые  портки,  а
коричневый цвет, как помнил  Томас,  во  всей  Европе  считался  признаком
честности, добропорядочности, здоровья и  здравомыслия.  Его  предпочитали
умудренные жизнью рыцари, удалившиеся от битв, каким был его  дядя  Эдвин,
почтенные отцы семейств, уважаемые отцы города...
     -- Пан Кичинский!.. Пан Кичинский!
     Перед человеком в коричневом быстро расступились.  В  глаза  смотрели
восхищенно и преданно. Томас понял, что это и есть князь, хозяин  замка  и
окрестных владений. И к тому же это человек, которому служат не из  страха
или подачек с хозяйского стола, а всей душой и телом.
     Надежда затрепетала у Томаса в сердце, а  человек  встал  перед  ним,
пытливо взглянул в  глаза.  Глаза  у  пана  Кичинского  были  острые,  как
наконечники стрел, и блеск был тот же, что на закаленной стали.
     Мгновение смотрел в лицо рыцаря, глаза словно смотрели прямо в  душу,
он все, казалось бы, разом понял, охватил, почувствовал, а когда разомкнул
губы, голос был полон удовлетворения:
     -- Давно жидов не тряс...
     Томас шатнулся, будто его лягнул подкованный слон.
     -- Но мы вовсе не иудеи!
     -- Все вы так говорите, -- сообщил пан Кичинский. --  В  темницу  их!
Нет, сперва к мяснику. Пусть потешится, а мы их послушаем.
     Ошеломленных, их потащили через двор к  замку.  Справа  от  входа  на
крыльцо  виднелась  массивная  дверь  в  подвал  --  окованная   железными
полосами. Возле нее  стояли  два  могучих  стража.  Пленников  держали  за
связанные руки, пока старший страж гремел железом, перебирал ключи.
     Наконец дверь натужно подалась. Томас ожидал,  что  пахнет  могильным
холодом, подвалы здесь пообещали глубокие, но воздух был сухим и  горячим,
в нем ясно слышался запах гари и паленого человеческого  мяса.  Волосы  на
затылке Томаса зашевелились -- из глубины подвала пахло свежей кровью.
     Придерживая за связанные руки, их свели по каменным стертым  ступеням
вниз. Это был выдолбленный в сплошной  скале  каменный  мешок  с  неровным
полом и скошенными стенами.  В  углу  полыхали  угли  в  большой  жаровне.
Грузный мужик, прикрытый одним кожаным передником, неспешно  помешивал  их
раскаленной кочергой. Распаренное красное лицо лоснилось от пота,  крупные
мутные капли сбегали по  груди,  плечам.  За  его  спиной  на  стене  были
развешаны щипцы для вырывания мяса, крючья, пилки.
     Сверху послышались  шаги.  Пан  Кичинский  спустился,  сопровождаемый
двумя звероватыми стражами. Томаса и Олега приковали  к  стене,  там  были
толстые цепи и многое другое, что пока  пану  Кичинскому  не  требовалось.
Томас попробовал напрячь мускулы,  но  проще  легкой  мошке  вырваться  из
паутины матерого паука, чем бедному еврею из рук пана Кичинского.
     Палач  поклонился  хозяину,  пошевелил  угли.  На  жаровне  вспыхнули
крохотные багровые язычки. Железный прут начал наливаться багровым, словно
заполнялся свежей кровью жертв.
     Томас передернул  плечами.  Глаза  его  не  отрывались  от  пылающего
железа.
     -- Разве мы похожи на иудеев?
     Кичинский захохотал:
     -- А жиды пошли разные! Есть и такие, как ты:  белобрысые  и  даже  с
голубыми глазами. Эти гады самые опасные!
     Томас воскликнул:
     -- Но я -- рыцарь! Где ты видывал, чтобы иудея принимали в рыцари?
     Пан Кичинский задумался. Потом махнул рукой.
     -- Ты мог купить это благородное звание. У вас, жидов, куры денег  не
клюют. Все продаете и покупаете. Даже Христа продали. Добро б за деньги, а
то за тридцать серебреников!
     Олег предположил:
     -- Может быть, то были не иудеи? Те бы запросили  больше...  Впрочем,
они не последние дурни: он в те годы больше и не стоил. А я б и сейчас  не
дал.
     Огонь в жаровне разгорался ярче.  На  лбу  Томаса  выступили  крупные
капли пота. Дрогнувшим голосом предложил:
     -- А как начет поединка? Иудеи, как известно,  трусливая  нация.  Они
драться не любят и не умеют. Я с оружием в руках докажу, что не иудей!
     Пан Кичинский морщил лоб, взвешивал такую возможность. Развел руками:
     -- Они, с их деньгами, предпочитают драться чужими руками. А  сами  в
сторонке. Мы бьемся за их  интересы,  порой  того  не  замечая.  Но  когда
прижмет, когда не будет другого выхода, думаю, иудей будет драться не хуже
любого рыцаря. А то и лучше!
     -- Почему же? -- вздыбился оскорбленный рыцарь.
     -- Из трусости, -- пояснил пан Кичинский любезно. -- Вы  так  боитесь
быть побитыми, что дни и ночи можете  проводить  в  зале  для  упражнений.
Можете научиться драться так, что никакой рыцарь не выстоит!
     Томас попробовал зайти с другого конца:
     -- Но зачем бы мы явились лазутчиками?
     -- А вы, проклятые жиды, мечтаете о восстановлении вашего Израиля!  И
все делаете, чтобы восстановить царство жидов, а потом еще и накинуть ярмо
на все другие народы. У вас как написано: вы, мол,  единственно  избранные
богом, а все остальные народы -- рабочий скот для  вас.  Только  говорящий
скот. Друг у друга вам красть нельзя, а у нас -- можно!
     -- Да, но зачем...
     -- А вы следите за теми, что вас насквозь видит  и  разоблачает!  Все
ваши хитрости рассеиваются, как дым, когда звучат слова пана Кичинского. И
вам никогда не захватить власть во всем мире, пока я на  страже  интересов
людства!
     Палач смерил взглядом могучую фигуру Томаса, затем перевел  глаза  на
калику.
     -- Каких здоровенных быков привели!..  А  у  меня  на  дыбе...  гм...
ладно...
     Томаса, что орал и сыпал руганью,  растянули  на  дыбе.  Палач  начал
поворачивать ворот. Заскрипело, натянулись ремни. Лицо Томаса побагровело,
вздулись жилы. Пан Кичинский  велел  подать  ему  стул,  из  другого  угла
принесли -- высокий, с резной спинкой  и  высокими  подлокотниками.  Страж
смахнул пепел, пан Кичинский опустился легко  и  настороженно,  готовый  в
любой миг вскочить.
     -- С какой целью, -- спросил он негромко, но властно, -- заслали  вас
в мои земли?
     -- Мы... сами... -- прохрипел Томас.
     Палач по знаку Кичинского нажал на ворот сильнее. Томас сцепил  зубы.
Пан Кичинский чуть подался вперед.
     -- Ну-ну!.. С порванными жилами ты будешь годен  разве  что  на  корм
собакам. Но сперва я еще сдеру шкуру. Медленно!.. Говори,  что  тебе  твои
верховные жиды велели сделать в моем замке?
     -- Ка...кие... жиды? -- прохрипел Томас сквозь стиснутые зубы.
     -- Пархатые! Которые хотят весь мир захватить. Думаешь,  не  знаю,  о
чем мечтаете?
     -- Ты безумец....
     Пан Кичинский откинулся на спинку  кресла,  вытянул  вперед  руку  со
стиснутым кулаком, оттопырил большой  палец.  Некоторое  время  смотрел  в
синие глаза рыцаря. Потом улыбнулся и резко повернул оттопыренным  пальцем
вниз. Пан Кичинский, как понял калика, был образованным  человеком.  Знал,
какой жест подавали римские патриции, чтобы победивший гладиатор прикончил
раненого собрата.
     Томас вскрикнул, жилы на лбу, на шее, по всему телу страшно вздулись.
Несколько мгновений слышно было надсадное сопение палача,  он  налегал  на
ворот все сильнее, изо всех сил, но рычаг  не  поддавался.  Крупные  капли
пота побежали по лицу, он напрягся так же,  как  и  Томас,  жилы  вздулись
толстые, как морские канаты.
     Пан Кичинский несколько мгновений  смотрел,  глаза  полезли  на  лоб.
Вскочил с проклятием, ухватился за ворот, вдвоем налегли всем весом.
     Послышался треск. Жилы лопались одна за другой, сухо,  как  будто  бы
пастух звучно бил кнутом, загоняя скот на  дорогу  в  село.  Палач  и  пан
Кичинский повалились на пол, барахтались, орали и ругались.
     Кичинский вскочил первым, безумным взором обвел  дыбу  и  растянутого
пленного  рыцаря.   Могучая   грудь   англа   вздымалась   часто,   словно
освобожденная от тяжести. Лицо все еще было багровым, крупные  капли  пота
стекали, оставляя мокрые дорожки. В глазах все еще было недоверие.
     Палач, стоя на коленях, заголосил жалобным плачущим голосом:
     -- Я ж говорил, менять надо жилы и ремни!.. Исхудились,  истерлись!..
Какого слизняка растянуть -- милое дело, а для этих быков надо  новенькое,
неизношенное!..
     Кичинский плюнул, резко повернулся и пошел вверх по  ступенькам.  Уже
от двери повернулся, бросил резко:
     -- Я пойду посмотрю с башни, нет ли за  этими  двумя  хвостов.  Когда
вернусь, чтоб все было готово! Даже если у него вместо жил стальная тетива
для арбалетов, чтобы они рвались, как паутина!
     Дверь за ним захлопнулась, двое стражей остались  на  ступеньках.  Их
глаза следили  за  каждым  движением  скованных  цепями  пленников.  Палач
суетливо развязывал узлы, скрепляющие  части  дыбы,  торопился,  обламывал
ногти, ругался, срезал их ножом. Новые ремни нашлись  тут  же,  он  спешно
менял истертые,  потел  от  страха,  выпученными  глазами  оглядывался  на
закрытую дверь.
     Томас следил за палачом налитыми кровью глазами. Калика не  двигался.
То ли заснул, то ли мыслил о высоком,  то  ли  полагал,  что  его  очередь
придет не скоро.
     -- Сэр калика, -- сказал Томас замученным голосом, -- а ты... в самом
деле не иудей?
     Олег очнулся, пробурчал:
     -- Теперь уже я сам в этом не уверен.
     -- Вот-вот! Этот зверь обладает таким даром убеждения, что я уже  сам
засомневался. А что, как я могу проверить, были или нет в моем роду иудеи?
Скажем, поколений пять тому?
     -- Не можешь, -- подтвердил Олег. -- Это только сами иудеи  наверняка
скажут, не замутила ли их чистопородную линию  кровь  какого-нибудь  англа
или же, упаси боже, сакса. Они все грамотные, им религия велит, а вот  ты,
который пальцев на руке не сочтешь, не сможешь.
     -- Тогда я, выходит, не иудей?
     -- Не чистокровный. Но пану Кичинскому все одно, одна капля в тебе их
крови или ведро.
     -- Гм, он оскорбляет всех неевреев, придавая такое значение одной  их
капле. Может быть, он сам иудей?
     -- Скажи ему, -- предложил Олег.
     Томас подергался в цепях.
     -- Сэр калика, я ж не сомневаюсь  в  твоей  храбрости.  Я  думаю,  ты
захочешь это доказать, сказав ему в глаза самому.
     -- Зачем доказывать, -- удивился калика, -- если ты не сомневаешься?
     Палач закончил затягивать последний  узел,  когда  дверь  с  грохотом
распахнулась. Кичинский явился в сопровождении  мрачных  молодых  стражей.
Они были в черном, угрюмые и злые. Оружием обвешались  с  головы  до  ног,
чтобы за версту было видно, что они молодые и не шибко  опытные.  Если  их
захватить, подумал Томас невольно, целый  отряд  можно  вооружить,  еще  и
останется.
     Глядя с удовлетворением, как разжигают огонь в жаровне, пан Кичинский
сам перемешал угли. Его лицо, освещенное снизу багровым светом,  выглядело
не просто жестоким, а мордой дикого зверя.
     -- Сейчас вы мне все расскажете, -- пообещал он  зловеще,  --  будете
рассказывать наперебой... Будете умолять выслушать...
     Томас с усилием повернул голову.
     -- Сэр калика... Какой сегодня день?
     -- Понедельник, а что?
     -- О Господи... Тяжко начинается неделя.
     -- Ерунда, -- прохрипел Олег. -- Все наши несчастья начались  с  того
дня, когда ты, дурень, взял с собой эту женщину...
     -- Сэр калика... Христианин должен прощать своих врагов.
     -- Ну, разве что зарубив сперва.
     -- Я не смог бы зарубить женщину, даже так подло предавшую нас.
     -- Еще бы, -- сказал Олег саркастически. -- С такими лиловыми глазами
и таким странным именем!
     Палач подошел к пленникам с  расплавленным  железом.  Пан  Кичинский,
насторожившись, спросил:
     -- С какими-такими странными?
     -- Тварь с лиловыми глазами? Ее звали Яра, я хотел бы,  чтобы  она  и
тебе встретилась!
     Кичинский смотрел на него с нехорошей улыбкой.
     -- Я бы тоже хотел... Эй, позвать сюда вещуна! Или вещунью.
     Страж выскочил опрометью, вскоре вернулся с неопрятной старухой.  Она
тряслась всем телом, ее вели под руки. Палач тем временем приложил  железо
к груди Олега. Тот стиснул зубы, зашипело, по всему  подвалу  пошел  запах
жареного мяса.
     Кичинский обернулся.
     -- Погодь, я не хочу ничего  пропустить.  Эй,  ведьма,  поищи-ка  мою
племянницу. Не найдешь -- кожу сдеру и на барабан натяну!
     Старуха начала бормотать, двигать в воздухе  руками.  Возникло  серое
облачко, к нему двигались смутные  тени.  Кичинский  от  нетерпения  начал
притоптывать, сопел зло.  Донесся  слабый  свист,  словно  они  стояли  на
высокой башне.  Кичинский  вскинул  руку,  все  замерли,  почти  перестали
дышать. Едва слышный голос сказал досадливо прямо из воздуха:
     -- Это ты, старая Ива... Что ты хочешь на этот раз?
     Кичинский сказал торопливо:
     -- Яра, дорогая! Это я, твой любящий дядя...
     -- Дядя, мне очень некогда, -- произнес  голос,  в  котором  Томас  с
бьющимся сердцем узнал голос спасенной им, а теперь уже выяснилось, что  и
не спасенной, женщины.
     -- Яра, -- сказал он умоляюще, -- ты обещала навестить меня,  но  вот
уже пять лет...
     -- Дядя, я не смогу появиться у тебя еще столько же. Я очень занята.
     Кичинский сказал печально:
     -- Столько же... Это значит, что вообще меня не увидишь. А у меня нет
наследника, все готовил для тебя...
     Томас повернул голову  к  калике,  тот  скривил  губы,  кивнул,  мол,
оказывается, еще в хорошее время попали сюда, Хуже, когда  эта  зверюка  с
лиловыми  глазами  была  бы  хозяйкой.  Дай  тебе  бог   здоровья,   лютый
князь-разбойник.
     -- Дядя, мне некогда...
     Ее голос стал отдаляться, облачко  рассеивалось  в  спертом  воздухе.
Старуху еле держали, она тряслась и пыталась опуститься на пол.  Кичинский
сказал потерянно, извиняющимся тоном:
     -- Да я что, я не хотел тебя тревожить... Знаю, ты избегаешь  меня...
Эти двое бродяг растревожили душу...
     В мертвой тишине донесся слабый возглас, затем едва слышное:
     -- Двое?.. Они кто?..
     -- Один -- калика, другой -- куча железа...