ки сожгли правоверного христианина, -- заявил  он  с
жаром, -- Принесли в жертву своим гнусным богам...
     Яра посмотрела на волхва с осуждением. Олег кивнул:
     -- И не одного. Вот за этой валежиной их пряталось четверо.
     -- От язычников?
     -- Разве что от одного. А еще от меднолобого с медной же чашей.
     Томас еще не понял, спросил растерянно:
     -- Зачем?
     -- Ну выскочили бы внезапно, чтобы ты обрадовался. Давно  не  дрался,
поди?
     Томас сказал очень медленно:
     -- Ты хочешь  сказать...  что  на  нас  сделали  засаду?..  А  кто-то
могущественный... убил их и сжег?
     -- Да  просто  сжег,  --  сказал  Олег  хладнокровно,  --  живьем.  В
четвертый раз подряд. Благочестивых христиан!
     Томас вломился в заросли, там долго хрустел,  стонал,  ругался.  Олег
кивнул Яре, вместе вышли на соседнюю поляну, где не так  пахло,  разложили
вещи на  отдых.  Томас  вернулся  бледный,  с  осунувшимся  лицом.  Сказал
обвиняюще:
     -- Ты ж знал!
     -- А что, ты бы стал спасать их?
     Томас  покосился  на  Яру.  Женщина  смотрела  сожалеюще,  точно  так
смотрела бы на юродивого.
     -- Нет, -- сказал Томас в замешательстве. -- Но не  стоило  тебе  все
брать на себя...
     Теперь Яра смотрела во все глаза на волхва. Тот отмахнулся:
     -- Я и пальцем не шелохнул. Это все расстаралась Табити.
     -- Демон, -- вскрикнул Томас в отвращении.
     -- Демонесса, -- поправил Олег. -- Какой ты грубый, как  медведь  под
дождем. Женщина ведь! Голая. Одинокая. Помогает тебе, бедная... Знала  бы,
кому помогает!
     Томас молчал, дулся, как мышь на крупу. Как все  просто  в  крестовом
походе! Здесь друзья, там враги. Вперед за истинную веру, бей язычников. А
здесь свои христиане  так  часто  устраивают  засады,  пытаются  убить,  а
язычники... даже их нечестивые боги, которых вера Христова сразу зачислила
в демоны, помогают и спасают... Не придется ли расплачиваться за  спасение
бренного тела бессмертной душой?
     Он похолодел от страшной  мысли,  с  надеждой  пощупал  чашу.  Сквозь
грубую ткань мешка пальцы ощутили затейливый узор  по  ободку.  Чаша  была
прохладная на ощупь. Никакой  яростной  раскаленности,  искр,  угрожающего
звона.
     Будь что будет, подумал он решительно. У человека ничего  нет,  кроме
души. Все остальное -- тлен. Только  о  душе  надо  заботиться.  Если  она
потеряна, потеряно все...
     Решительно, не давая себе передумать, сунул  руку  в  мешок.  Кончики
пальцев коснулись прохладного металла. Он замер, ожидая  страшного  грома,
молнии и нечеловеческого гласа, обвиняющего его в смертных грехах.
     Чаша... молчала.
     Яра, молчавшая большую часть пути, сказала рассудительно:
     -- Хорошо или плохо, но тот живой огонь... он сжигает всех  врагов  у
нас на пути. Если такова ее мощь.
     -- Если бы ее гордости... -- сказал Олег досадливо. --  Это  когда-то
ее власть не знала границ... Почти не знала. Помню, когда  схлестнулись  в
первый раз... Не признала или прикинулась, что не узнала? Нет, старые боги
не умеют прикидываться. Теперь властвует только на этих болотах...
     Женщина сказала неожиданно:
     -- Потому раньше попадался только пепел?
     -- Угадала. Но ее мощь слабеет с каждой верстой...
     Томас смотрел подозрительно на волхва.
     -- Сэр калика, ты в самом деле  намереваешься  вернуть  в  эти  земли
языческую веру? Клянусь кровью Христа, я просто обязан тебе помешать!
     Олег сказал сухо:
     -- Прогресс -- это не новое, как все думают.
     -- А что же?
     -- Лучшее, сэр Томас. Лучшее...
     Томас положил руку на рукоять меча.  Голос  был  горьким,  но  полный
решимости:
     -- Сэр калика, я глубоко  чту  тебя.  Но  я  уже  дрался  насмерть  с
противниками, которых почитал.
     Он опустил забрало. Сквозь щель блистали синие, как  небо,  глаза.  В
них блестели слезы, но взгляд был твердым. Он обнажил меч. Острие направил
в грудь Олега.
     -- Защищайся!
     Олег пожал плечами.
     -- Я могу тебя ранить в драке, ногу перебить... Как донесешь, хромой,
чашу? Но ты мог бы меня зарезать во сне. Так надежнее.
     -- Я не язычник, -- ответил Томас гордо. -- Мой Господь все зрит.  Он
не простит мне предательства даже врага. Мне отвечать на Страшном Суде.
     -- А, вот чего ты боишься, -- понял Олег. -- А я уж  было  поверил  в
эти байки про рыцарскую честь.
     -- Честь для рыцаря -- превыше всего! Сэр  калика,  ты  мне  зубы  не
заговаривай. Защищайся!
     Олег покачал головой.
     -- Не стану. Лучше ты меня зарежь, а  я  потом  буду  тебе  по  ночам
являться... Аль у христиан мук совести нету?
     Томас повращал глазами в ярости, затем в бессилии опустил меч.
     --  Сэр  калика!  Ты  поступаешь  неблагородно.   Ты   хитрее   меня,
изворотливее, как все богопротивные язычники. Я не  могу  выстоять  против
твоей сатанинской хитрости!.. Но я поступлю  иначе.  Я  доверюсь  тебе.  И
пусть, если ты меня обманешь, я буду являться к  тебе  по  ночам,  терзать
твою совесть!
     Яра  просияла,  едва,  как  ребенок,  не  захлопала  в  ладоши.  Олег
удивился:
     -- Какая ж у меня может быть совесть, если я все  делаю  по  наущению
Сатаны?
     Томас удивился еще больше.
     -- А как же? Сэр Сатана потому и был сброшен  с  небес,  потому  что,
будучи почти равен Верховному Сюзерену, хотел сместить его  и  занять  его
чертоги!  Существо  такого  ранга  должно  быть  наделено  всеми   высшими
рыцарскими доблестями. Как же иначе?
     Он говорил убежденно, с полной верой в  свою  правоту.  Олег  покачал
головой, не переставая удивляться каше в голове молодого рыцаря.
     -- А-а-а... Тогда понятно. Два медведя в одной берлоге не уживутся. А
ты, значит, перебежал на сторону победителя?  Гм...  Я  думал,  ты  только
храбрый, а ты еще и предусмотрительный!
     Томас задохнулся от такой "похвалы". К тому же молодая женщина начала
смотреть странно, отодвинулась.
     -- Я не перебежал! -- завизжал он в ярости. --  Два  небесных  войска
столкнулись давно!.. Я тогда еще копья в руки не  брал!..  И  дед  мой  не
брал!.. Еще тогда ангелы и архангелы, что пошли за Сатаной, были  сброшены
с небес и стали ангелами тьмы...
     Олег понимающе вскинул брови.
     -- Ух ты... Тогда вообще ты выбирал без промаха. А то,  неровен  час,
загремел бы вверх тормашками.  Сейчас  бы  у  тебя  рога  были  --  во!  А
хвост-то, хвост!.. Впрочем, слепней им бить  можно,  ишь  как  докучают  в
дороге...  Да  и  в  воинском   деле,   ежели   постараться,   можно   так
приспособить...
     Томас безнадежно махнул рукой,  ничего  сэр  калика  не  понимает.  В
чем-то не совсем туп, вон как гуся  зажарил,  а  самых  простых  истин  не
понимает. Да и что ждать от язычников?

     Утро выдалось холодное, неласковое. За ночь их накрыло росой,  хорошо
-- не инеем. Когда Томас раскрыл глаза, калика уже  сидел  на  пне.  Глаза
закрыты, пальцы перебирают обереги. На лице отрешенное выражение, ну прямо
божий угодник просветленный! Умеет Сатана менять личины, умеет.
     Чувствуя себя, однако, смущенным --  рыцарю  не  пристало  выказывать
слабости, -- кое-как вскочил, огляделся.
     -- А где наша женщина?
     -- Твоя-то? Пошла к ручью. Не понимаю, зачем баб так к воде тянет? Из
уток их боги лепили, что ли?
     Томас, не слушая неспешные разглагольствования, побрел к ручью. Из-за
широких и густых кустов слышался слабый  плеск.  Негромкий  сильный  голос
напевал что-то грустное, протяжное.
     Он становился, не решаясь ступить дальше. Хрустнет  сучок  или  ветка
спугнет, а дура женщина решит, что за нею подглядывают!
     Она стояла, обнаженная по пояс, в воде, неторопливо  намыливала  руки
глиной. Томас затаил дыхание. Богиня  леса  и  охоты!  Тело  было  покрыто
легким загаром, словно эта  язычница  после  купаний  бегала  голышом  под
солнцем!
     А может, и  бегала,  сказал  Томас  себе  в  смятении.  Язычники,  им
божеские заповеди нипочем.
     Постепенно он  высунулся  настолько,  что  проклятый  сучок  все-таки
хрустнул с такой силой, что Томас сам подпрыгнул от неожиданности.
     Яра оглянулась, ее брови приподнялись, а  губы  чуть  раздвинулись  в
усмешке.
     -- А, сэр Томас... Искупаться решил? А я уж было решила, что ты,  как
ваши угодники, всю жизнь не моешься и вообще воды боишься.  Да  и  панцирь
тебе сполоснуть изнутри не мешает...
     -- Да я... -- промямлил Томас. Густая кровь прилила к  ушам  с  такой
силой, что он отодвинулся от веток, чтобы не поджечь их. -- Я только...
     Она нырнула, на поверхность всплыло мутное пятно, что  тут  же  пошло
растягиваться  длинной  лентой  вниз  по  течению.   Вынырнула   она   уже
чистенькая, как облупленное яичко. Улыбнулась:
     -- Да ты, никак, в самом деле воды боишься?
     Томас стиснул зубы. Был один в войске, воды избегал,  даже  от  дождя
прятался. Оказалось, как дознался отец Квинтий, войсковой  прелат,  был  в
сговоре с дьяволом, посещал сатанинские гульбища и  лежбища,  имел  тайные
знаки на теле, подтверждающие кровный союз с врагом рода человеческого.
     -- Я христианин, -- сказал он с вызовом.
     -- Христиане тоже, бывает, моются, -- возразила она.
     Томас с  проклятиями,  но  сильно  бьющимся  сердцем,  начал  снимать
доспехи. Яра легла на воду и поплыла. В темной воде ее тело поблескивало в
струях, как серебряная рыбка.
     Зайдя с той стороны кустов, Томас поспешно вбежал в  воду.  Когда  он
был уже по горло и  достаточно  взбаламутил  илистое  дно,  Яра  повернула
обратно.
     -- Как хорошо, -- выдохнула она, -- как будто нет в мире войн, ссор.
     Томас пытался отводить глаза, но их, как колдовством,  притягивало  к
женщине. Она подплыла, встала на ноги. У Томаса перехватило дыхание, и  он
сам едва не ушел под воду, такими слабыми стали ноги.
     Вода бриллиантовыми каплями  сползала  по  ее  изумительно  ровной  и
чистой коже.  В  ключицах  колыхались  небольшие  озера,  и  Томас  тратил
нечеловеческие усилия, пытаясь  оторвать  взгляд  от  ее  высокой  сильной
груди. Она дышала ровно, грудь то  наполовину  вздымалась  над  водой,  то
погружалась, но вода была настолько прозрачная, что Томас мог видеть  даже
ее ступни с розовыми ногтями. Мог и, гореть ему в аду, видел...
     -- Что случилось, сэр Томас? -- спросила она  тихо.  --  Ты  смотришь
так, будто женщин не видел вовсе.
     -- Гм... -- выдавил он сквозь  перехваченное  горло,  --  теперь  мне
кажется, что я их в самом деле не видел.
     Ему показалось, что в странных лиловых глазах метнулось и  спряталось
смущение. Но ответила она с некоторым вызовом:
     -- Может быть, мне повернуться, чтобы ты рассмотрел меня  и  сзади?..
На, заодно потри мне спину.
     Она сунула ему в ладонь пук травы.
     Чувствуя себя окончательно погибшим, он пытался вспомнить  хоть  одну
молитву, но в голове стоял красный туман, и кровь шумела в ушах.
     Ее спина была прямая, а чтобы не  столкнуть  с  места,  другой  рукой
пришлось взять за плечо. Взял так осторожно, словно  коснулся  только  что
вылупившегося цыпленка, она даже удивленно покосилась через плечо.
     -- Ты что, никогда своего коня не купал?.. Три сильнее!
     Он провел пучком по коже, та сразу порозовела. Ничего  себе,  подумал
он смятенно. Такого коня  купать  не  приходилось  даже  королям  Христова
воинства, даже императору германскому. Да и сарацинским монархам, а они  в
таких делах знатоки и умельцы, вряд ли...
     Все  еще  придерживая,  осторожненько  водил  травой   по   лопаткам,
опустился по хребту, тер тихо, боясь повредить  нежную  кожу  без  единого
пятнышка. Женщина тоже затихла, не  двигалась.  Ее  шея  порозовела,  хотя
Томас к ней не прикасался. Он чувствовал, что  его  движения  замедляются,
пальцы слабеют, а дыхание, напротив, учащается.
     Господи, помоги мне, взмолился он в отчаянии. Какая ж она христианка,
язычница самая что ни есть. Эх, пропадай моя душа бессмертная! Зато потом,
сидя в котле с кипящей смолой, буду видеть перед глазами...
     Ее  хрипловатый,  чуть  изменившийся  голос  внезапно   прервал   его
суматошные мысли:
     -- Спасибо. Томас. Погоди малость, я выйду на берег.
     Она отстранилась, как ему показалась, с некоторым  усилием,  пошла  к
берегу, с великим трудом расталкивая плотную, как смола, воду.
     Томас отводил глаза, но все равно видел, как она вышла на  берег,  --
грациозная, сильная, тонкая в поясе и с широкими бедрами, что  удивительно
точно переходили в длинные ноги, приспособленные  для  долгого  и  умелого
бега. Ложбинка вдоль спины, как змея, изгибалась при  каждом  шаге,  и  от
этого движения у Томаса сердце едва вовсе не остановилось.
     Все-таки увидел ее и сзади, как  она  сказала,  мелькнула  суматошная
мысль. А женщина вышла на берег, кусты  сомкнулись  за  ее  спиной.  Томас
отвернулся, чувствуя, как сразу потемнело в глазах, вода стала теплой, как
похлебка, а его толстым слоем покрывает корка соленого пота и грязи.
     Когда он надраил себя до блеска, трижды окунувшись и смыв  не  только
грязь, но и клочья кожи, и наконец решился выйти  на  берег,  его  одежда,
разительно изменившая цвет, была разложена на камнях. Солнце жгло с  такой
силой, что над тканью дрожал, вздымаясь, сильно прогретый воздух.
     Томас торопливо натянул еще сырое, на нем высохнет быстрее, осторожно
зашел за кусты. Яра, уже одетая, сидя на валежине, чистила ему панцирь.  В
ее руках он уже блестел, а поворачивала его с такой легкостью,  словно  он
был из легкой кожи.
     Она подняла голову. Томас возвышался над ней, широкоплечий и могучий,
золотые волосы торчали во все стороны, в синих глазах было смятение. Он  с
неловкостью развел огромными руками.
     -- Тебе не обязательно это делать.
     Она встала, их глаза встретились. Тихо она сказала:
     -- Давай я тебя причешу.
     В ее руке появился гребешок. Томас выдавил с растущей неловкостью:
     -- Откуда он у тебя? Было такое время...
     -- Женщина, -- ответила она тихо, почти  шепотом,  --  при  пожаре...
гребешок хватает с собой первым...
     Томас наклонился, к голове снова прилила жаркая кровь. Он боялся, что
Яра обожжет о его уши руки.
     Гребешок коснулся  волос,  и  Томас  вздрогнул,  но  тело,  повинуясь
неведомой воле, начало расслабляться, словно  плавало  в  теплой  ласковой
воде. Зубья замедленно  перебирали  его  волосы,  раскладывали  на  пряди,
проходили снова, укладывая по-другому. Кожа на голове стонала  от  сладкой
истомы, волосы льнули к ее пальцам.

     Глава 9

     Могучий голос калики вторгся в их мир,  словно  брошенный  с  размаху
топор на стол с дорогой посудой:
     -- А где это мой посох? Сэр Томас, ты никуда его не задевал?
     Хрупкие черепки со звоном  падали  на  землю,  исчезали,  как  легкий
дымок. Яра со вздохом отступила на шаг. Они находились на берегу  речушки,
солнце нагревало головы. Волосы Томаса уже почти просохли.
     Кусты  затрещали,  за  ветвями  показалась   отвратительная   фигура.
Неприятный голос проревел:
     -- Напились?. А позавтракаем, если удастся, по дороге.
     Томас отступил на шаг, споткнулся о  доспех.  Яра  обогнула  кусты  с
другой стороны, исчезла. Калика продрался сквозь кусты,  через  плечо  уже
повесил мешок с жалкими пожитками. Зеленые  глаза  подозрительно  обшарили
лицо молодого рыцаря:
     -- Спишь стоя, как конь? Одевай свое железо. Надо идти.
     -- Мне нужен конь, -- сказал Томас с усилием.  --  В  таких  доспехах
пешими не ходят.
     -- Зазорно бла-а-а-агородному?
     -- Просто тяжело, сэр калика.
     В зеленых глазах промелькнула искорка сочувствия, но голос  оставался
холодным и неприятным:
     -- У каждого своя ноша.
     Олег  прошел  вдоль  берега,  остановился  на   пригорке,   обозревая
окрестности. Томас торопливо оделся, догнал. Он чувствовал себя так, будто
его окунули в прорубь.
     Яра появилась с заплечным мешком, быстрая и  решительная.  С  Томасом
избегала встречаться взглядом, быстро пошла вперед.
     -- Я здесь бывала однажды...
     Олег покачал головой.
     -- Во сне?
     -- Охотилась.
     Теперь Томас смотрел недоверчиво. Олег заметил, усмехнулся:
     -- Когда Топтыга расхвастался на пиру у князя  киевского,  что  он-де
всех купит, такой богатый,  князь  разгневался  и  велел  запереть  его  в
погреб. Пришлось его женке, Моряне Путятичне, переодевшись мужиком,  ехать
выручать своего дурня.  Ну,  побила  княжеских  дружинников  в  борьбе,  в
стрельбе из лука, конной скачке. А вместо дани взяла пленника из  погреба,
чтобы, значит, развлекал ее и тешил в дороге...  Есть  женщины  в  русских
селениях, Томас!..
     -- Наверное, есть, -- согласился Томас, посмотрел на Яру. -- Жаль, не
встречал еще.
     Калика спросил Яру:
     -- Эта Моряна Путятична не в этих краях охотилась?
     Яра ответила неприязненно:
     -- С ума сдвинулся, отшельник. Пустили бы ту бабищу! Там земли  князя
тьмутараканского.
     -- Грубые люди, -- посетовал  Олег.  --  Поохотиться  --  разве  дичи
убудет?
     -- Дичи не жаль, а лазутчиков да разведчиков здесь не жалуют.
     -- Их нигде не жалуют, -- пробормотал Олег. -- А зря...  Как  бы  еще
узнавали, где что деется?

     В затерянной среди дремучего леса избушке трое мужчин сидели у очага.
Смотрели не в пляшущие языки пламени, как часто сидят подле огня  мужчины,
а в огромное  блюдо,  что  лежало  на  полу.  Расписные  цветы  по  ободу,
диковинные  птицы  --  рисунок  прост,  трое  собравшихся  лишь  одаривали
пренебрежительным взглядом, видали работы мастеров, не простого люда, -- а
вот странная матовая поверхность заставляла морщины на лбу взбираться одна
на другую.
     Простой мужик сделал! И в то же время уже не простой.
     Как же просыпается в человеке эта искра,  о  которой  упорно  говорил
Великий Изгой, эта капля огненной крови их древнего бога  Рода?  Творитель
один, а тот, кто в  состоянии  придумать  что-то  еще,  по  словам  Изгоя,
становится вровень с самим Родом, богом богов, творцом всего сущего, и его
по-праву называют со-творителем. Самая опасная ересь, ибо человек -- всего
лишь раб, это надо вдалбливать в мозги и души.
     -- Ладно, -- сказал наконец Старший, -- мы сами творцы  целого  мира.
Цивилизацию творим, целые народы из грязи да дикости тащим! А что где-то в
глуши придумало нечто новое по мелочи...
     -- Да, но как придумано, -- вздохнул другой. -- Просто. Наши умельцы,
если бы такое и удалось им, то это была бы целая гора из  дорогих  зеркал,
старой бронзы, золота и редких камней.
     Третий покачал головой.
     -- А как отдал? За ковш хмельного вина. Упьется  и  сгинет,  как  пес
подзаборный. Что за народ, что за народ... Русичи, говоришь?
     Старший  потемнел.  Он  был  молодым  послушником,  когда  на  Совете
решалось: быть или не быть новому народу. Тогда они проиграли,  из  Тайной
Семерки кто-то вовсе погиб, такие ходили слухи. Новый народ теперь  топчет
землю, строит города, но еще больше пьет,  дерется,  спит  да  чешется,  а
ежели и сотворит что невиданное, то тут же и  загубит  так  гадко,  что  и
придумать трудно.
     -- Показывай, -- сказал он резко. -- Как работает?
     Второй достал из сумки крупное красное яблоко, поднес ко рту,  затем,
словно  опомнившись,  с  озорной  усмешкой  положил   на   блюдо.   Яблоко
покатилось, стукнулось, должно бы замереть, но покатилось по кругу, за ним
оставался бледный размытый след. Мелькнуло красные искры, вроде бы  что-то
пробежало...
     Двое всматривались пристально, сдвинули головы, пытаясь рассмотреть в
дымной быстро исчезающей дорожке изображение, третий  наблюдал  с  озорной
усмешкой. Когда двое старших уже утомились, легонько толкнул  яблоко.  Оно
пошло поперек, оставляя все ту же  дорожку.  Несколько  раз  пробежало  по
блюду, заполнило серебристым туманом. В глубине начало  проступать  четкое
изображение.
     Старший метнул на младшего огненный взгляд.
     -- Все забавы тебе! А управлять им как-то можно?
     -- Нет