чаемое море. Они летели  над  сушей,  море  удалялось,  спокойное  и
угрюмое, волны катили медленными, ровными холмиками, без барашков и пены.
     -- А что не так? -- прокричал он в ответ.
     -- Море должно бурлить,-- ответил Олег, не повышая голоса,  но  Томас
услышал.-- Правда, сейчас Алконост как раз опускает яйца  в  море.  Потому
успокаивается... Правда, всего  на  шесть  дней,  но  этого  даже  нам  бы
хватило.
     -- Опускает яйца в море? -- переспросил Томас с удивлением.-- Зачем?
     Змей чуть снизился, руки Томаса сами вцепились в толстую иглу гребня,
побелели даже железные суставы рыцарской перчатки.
     -- Не знаю,-- признался Олег  честно.--  Слыхал,  а  не  задумывался.
Опускает яйца в море и поет, поет!
     Томас смотрел недоверчиво:
     -- Он еще и поет? В такой позе?
     -- Томас,-- сказал Олег укоризненно.-- Алконост -- это  такая  птица.
Вещая... Или сладкоголосая. Я сам определить не смогу, мне медведь на  ухо
наступил, я даже песни одного друга не выносил, но  птица  поет,  это  как
пить дать. Все говорят, что поет, хотя я сказал бы, что чирикает громко  и
противно. А яйца опускает в воду птичьи, понимаешь?
     Томас покачал головой:
     -- Честно говоря, не совсем.
     Олег с раздражением хлопнул себя ладонью по лбу. Томас позавидовал, с
какой легкостью язычник ухитряется отрывать руку от Змея.
     -- Ну, не опускает... а сносит, так вернее! Откладывает. Я,  пока  не
научился для заклятий подбирать точные слова, такого наколдовывал... гм...
     Лицо  его  из  злого  быстро  становилось  совсем  другим.  Пару  раз
хихикнул, скривился, как от дикой зубной боли, замычал, снова  хрюкнул  от
удовольствия. Похоже, подумал Томас со  смешанным  чувством  злорадства  и
зависти, прежде чем научиться заклятиям, дров наломал, наломал...
     Режущий ветер  проникал  под  опущенное  забрало  как  холодное  жало
мизерикордии. У Томаса заломило зубы, словно после  бешеной  скачки  жадно
припал к горному  ручью.  Он  часто  закрывал  глаза,  ибо  ветер  пытался
вывернуть веки, вымораживал глазные яблоки.
     Голос калики звучал изредка, Томас не отзывался, не зная,  обращается
ли язычник к нему или к Змею. Голос калики не меняется, словно и рыцарь, и
поганая ящерица с крыльями для него на одной доске.
     Одна только мысль теплилась в черепе: не разжать руки, не свалиться с
летящего крокодила. Не смерть страшна, рыцарь готов к  гибели  --  правда,
красивой,-- но калика скажет с сожалением, что переоценил англа,  жидковат
в коленках железнобокий, кто ж спит в походе...
     Когда вроде бы потеплело, он сперва не поверил, решил, что  сам  себя
согрел, собравшись в комок меньше кролика,  осторожно  открыл  глаза...  и
ахнул.
     Они неслись в блистающем  оранжевом  мире  песка,  нестерпимо  яркого
неба, синего и без единого облачка, а  встречный  ветер  был  не  то,  что
теплый, а горячий, будто здесь начинается то самое преддверие ада.
     -- Олег,-- вскрикнул он, но из горла  послышалось  лишь  простуженное
карканье,-- где мы?
     Олег услышал или догадался, ибо ветер срывал слова  с  губ  Томаса  и
уносил в далекую туманную Британию, страну болот и туманов.
     -- Сарациния!
     -- Не... может... быть...
     -- Почему?
     -- Будто я не был в Сарацинии...
     -- Ты видел только краешек! Сейчас видишь другой краешек...
     Томас ощутил, как холодная, но гордая кровь англа  проламывает  корку
льда, а голос от возмущения окреп:
     -- Ты хочешь сказать, что  какая-то  там  Сарациния...  больше  моего
королевства?
     Калика  оглянулся,  Томас  увидел  в  его  зеленых  глазах   странное
выражение, словно  отшельник  хотел  предположить  какую-нибудь  нелепость
вроде  того,  что  Сарациния  даже  больше  всей  Британии,  но  проглотил
оскорбление, когда увидел пышущее благородным  гневом  лицо  мужественного
рыцаря.
     -- Здесь возьмем еще  одну  вещичку,--  объяснил  он.--  Квест,  есть
квест. Потому я предпочитаю другие игры.
     -- Какие?
     Олег уже отвернулся,  пробормотав  что-то  вроде,  что  не  здесь  же
объяснять, все испортит, как-нибудь в другой раз,  если  доживут  до  того
времени. Ветер трепал его рыжие волосы, все равно грязные,  подумал  Томас
недоброжелательно, пытался содрать безрукавку  из  волчьей  шкуры.  Калика
сидит ровно, как вбитый в лавку гвоздь, за  его  спиной  ошалевший  воздух
скручивается в жгуты, Томас  ясно  видел  полупрозрачные  воронки,  жуткие
водовороты  из  плотного  вихря.  На  кратчайший  миг  мелькнуло  страшное
искаженное лицо с сумасшедшими глазами. Томас охнул, потянулся к мечу,  но
в воронке лишь со страшной скоростью метался по кругу горячий ветер, будто
ошалевший пес, что ловит свой хвост.
     Змей летел ниже, всего в полумиле внизу уже не проплывали горы песка,
а выныривали из-за горизонта, быстро вырастали и уносились под брюхо Змея,
где исчезали где-то под хвостом настолько одинаковые, словно их из года  в
год  надувал  один  и  тот  же  отупевший  ветер.  Далеко  слева  проплыло
светлозеленое пятно, но Томас не был  уверен,  оазис  ли,  или  же  демоны
пустыни пытаются сбить их с пути нечестивым миражем.
     Томас чувствовал, как спина сама распрямляется, в теплом  воздухе  он
стал вроде бы крупнее, осанистее, а  когда  кровь  пошла  по  всему  телу,
согрела даже ногти на ногах, ощутил, что встречный ветер не просто сухой и
теплый, а горячий, накаленный, без капли привычной влаги.  Во  рту  начало
пересыхать, и Томас снова опустил забрало. Что за человека создал Господь,
подумал он с раздражением. Зимой ему холодно, летом жарко, весной и осенью
грязи много,  от  дождя  прячется,  в  снежную  бурю  вовсе  из  замка  не
вылезает...
     Спина под ним дернулась, Змей чуть свернул,  голова  его  ушла  вниз.
Томаса наклонило, он ухватился обеими руками за гребень. Змей несся  прямо
на быстро вырастающие барханы. Томас  задержал  дыхание,  эти  моменты  не
любил, вдруг да глупый Зверь не успеет свернуть, или  же  калика  чересчур
глубоко войдет в нечестивые раздумья, забудет  где  он  и  что  с  ним,  и
крылатый дурак со всей дури  воткнется  в  песчаную  гору...  А  на  такой
скорости только кончик хвоста останется торчать как у тушканчика.
     Над самыми барханами Змей выровнялся, понесся так стремительно, что у
Томаса замелькало в глазах, хотя знал,  что  Змей  летит  даже  медленнее,
только слишком близко  к  земле.  На  зубах  захрустело,  в  лицо  ударило
горячими  песчинками.  Он  зажмурился,   стиснул   губы,   сжался.   Снизу
чувствительно ударило,  спина  Змея  дважды  подпрыгнула,  костяные  плиты
скрипели и жутко терлись, затем Томас ощутил, как  Змей  побежал,  вздымая
тучи песка.
     По железу доспехов злобно шелестели горячие песчинки, словно по  нему
ползали тысячи крупных раков, снизу  толчки  становились  слабее.  Наконец
Томас ощутил, как костяные плиты под  ним  перестали  хрустеть  и  ерзать,
грозя прищемить... доспехи.
     Он открыл слезящиеся глаза. Змей распластался между  двумя  песчаными
горами, крылья разбросал, шею вытянул так далеко, что  она  стала  тонкой,
как у гуся, точнее -- с бревно тарана, костяные щитки разошлись,  открывая
нежную розовую кожу. Морда лежала  на  песке,  пасть  раскрыл,  а  длинный
красный язык выпрыгивал тугой трубочкой.
     Калика соскочил, зарывшись в желтый, как  золото,  песок  по  колени,
огляделся с великим удивлением:
     -- Ты гляди, как все изменилось!
     Был он отвратительно бодрым, полным сил,  солнце  блестело  на  голых
плечах, рыжие волосы стали еще ярче.  Томас  начал  медленно  сползать  по
раздувающемуся боку, цепляясь за щитки как за  выступы  в  скале.  Доспехи
тянули словно наковальни, подвешенные к ногам пленного сарацина.
     -- Да? -- прохрипел он саркастически.-- Неужто эти барханы сдвинулись
на целый шаг?
     Калика оглянулся, и Томас, не желая выглядеть старушкой, сползающей с
постели, прыгнул, когда оставалось три-четыре фута. Ноги погрузились не до
колен, а ушли как в трясину. Он отчаянно забарахтался, раскинул руки,  так
и застыл, погрузившись до середины груди.
     -- Если бы только сдвинулись,-- ответил калика  тихо,  словно  самому
себе.-- А то бегут как ящерицы за тараканами...
     -- Уф... -- прохрипел Томас, струйки горячего песка отыскали  щели  в
доспехах, начали просачиваться вовнутрь,-- уф...
     -- Вот тебе и "уф",-- продолжал  калика,  взор  его  стал  печален  и
светел, как всегда, когда задумывался о высоком,-- разве все мужчины  ушли
в крестовый поход?.. Сколько громких рыцарей предпочли, так сказать,  жить
да поживать в тепле и уюте своих захолустных поместий! Но ведь нашлись  же
сумасшедшие вроде тебя, что  пошли  глотать  сарацинскую  пыль?  Вас  жгло
нещадное  солнце,  ваши  кости  оставались  непогребенными  в  песках,  вы
срывались с высоких башен, и алой кровью своею... ишь, уже и  я  заговорил
как менестрель!.. Вас, молодых и горячих, вели чистые и честные сердца, но
за всеми походами -- а они еще будут! --  стоит  могучий  и  очень  старый
мозг.  Я  хочу  сказать,  что  некоторые  люди  не  уходят,  а  дожидаются
развязки... Правда, дожидются -- не то слово. Иные просто  убивают  время.
Это я о команде некоего призрачного корабля, что вечно плавает  по  морям,
пугая придурков, есть такие, что  из  века  в  век  разносят  чуму,  вроде
Агасфера, кто-то вроде Еноха наблюдает из норки  и  ябедничает...  Правда,
его вроде бы недавно взяли на небеса. Живым. Словом, каждый при деле.
     Томас в бессилии стискивал зубы, калика даже не  подумал  подать  ему
руку, рассуждает, мыслит вслух, воспаряет в  эмпиреи,  что  ему  песок  по
колено, если голова в облаках?
     -- А чем...  занят...  ты?  --  пропыхтел  он,  растопыренные  ладони
уперлись в песок как широкие весла о воду, натужился,  начал  выдвигаться,
но руки еще быстрее погружались в горячее месиво.
     Олег светло улыбнулся:
     -- Есть у меня мечта...
     Томас, уже из гордости не желая просить помощи,  барахтался,  пыхтел,
выползал, горячий песок набился во все щели, потное тело страшно зудело  и
чесалось, будто туда проникло сто тысяч злых муравьев.
     -- Какая? -- выдавил он через  силу.  Задержал  дыхание,  спросил  на
выдохе -- Восстановить поганые веры? Людей в жертву идолам?
     Калика с легкостью прошелся вдоль бархана, доспехи не вгоняют в песок
как гвоздь в растопленное масло:
     -- Да ладно тебе, Томас. По всей Европе костры  до  неба,  все  людей
истребляете.  Только  называете  их  ведьмами,   вурдалаками,   вампирами,
колдунами, а когда не остается -- то своих же, кто  не  так  помыслил  или
чуть слова в молитве переставил. Диссидентов, еретиков... Вылезай, неча  в
песке сидеть. Конечно, там прохладнее, к воде ближе, но идти надо.
     Змей задвигался, пополз, потом поднялся  на  дрожащих  лапах,  сделал
несколько неуверенных шагов. Томас видел,  что  измученный  зверь  еще  не
готов к полету, но и убраться бы как можно скорее от двуногого зверя, пока
тот не передумал и не восхотел полететь обратно.  А  когда  оглянулся,  то
вздрогнул и побежал тяжелой грунью, переходящей в рысь, распростал крылья,
хлопнул раз-другой,  с  усилием  подпрыгнул,  Томас  слышал,  как  пыхтит,
когтистые лапы  с  трудом  оторвались  от  земли,  задел  брюхом  вершинку
бархана, пошел над землей как тяжелая грозовая туча, тяжко поднимаясь  все
выше.
     -- Тут близко,-- успокоил Олег.-- Всего пару верст... с гаком.
     Томас спросил подозрительно:
     -- А сколько в гаке?
     -- Да ерунда, не больше пяти. Конечно,  если  по  прямой  как  ворона
летит. Но мы не какие-нибудь вороны, мы -- люди, верно?  Ты  вон  даже  не
человек, а вовсе рыцарь. Так что пойдем человеческими дорожками. То  есть,
кривыми.
     Томас сцепил зубы, чтобы не сказануть такое, за что и Пресвятая  Дева
не спасет от кипящих котлов. С усилием пожал  плечами,  дескать,  что  для
рыцаря даже миля, а не то что какая-то там поганая верста.  Пусть  даже  с
непонятным гаком.
     Олег уже уходил, легко ступая между  огромными  горами  песка.  Томас
потащился  следом,  уже  молча,  берег  дыхание.  Яростное  солнце  начало
накалять доспехи как болванку в горне. Скоро он  ощутил  себя  в  железном
панцире как пескарь в котле с закипающей водой.  Пот  скатывался  со  лба,
шипел и  взметывался  легкими  струйками  пара,  если  попадал  на  железо
снаружи, но в самом панцире горячий пот пополам с горячим песком...
     Он смутно помнил,  что  вроде  бы  среди  барханов  торчали  древние,
рассыпающиеся от натиска времени башни, стены  замков  сказочной  красоты,
остатки величественных статуй, полузасыпанные песком площади из  мраморных
плит невероятной белизны...
     Калика, на вопрос что за дивный город, нехотя пробормотал  что-то  об
эйнастии. Томас не понял что за напасть погубила такую красоту, но  калика
потемнел, огрызался, ушел вперед так быстро, что Томас отстал и больше  не
спрашивал.
     Потом сквозь кровавую пелену в глазах Томас видел, как Олег взобрался
на вершину бархана, приложил ладонь козырьком  к  глазам.  Ветерок  трепал
красные волосы, калика осматривал пески настороженно и  придирчиво.  Томас
заставил себя вслушаться, на миг почудилось мэканье, но снова шум крови  в
ушах заглушил любые звуки.
     Опомнился, когда обнаружил себя сидящим прямо на  раскаленном  песке.
Олег двигался в сторонке какой-то рогатый, двоился, потом Томас  с  трудом
рассмотрел, что это не Олег, а старый козел, а сам  Олег  в  тени  бархана
тщетно пытается развести костер. У козла рога были непомерные,  загибались
как у барана, белесые от  старости,  в  трещинках,  но  все  еще  крепкие,
блестящие,  со  следами  жестоких  ударов.   Козел   посмотрел   на   него
человеческими глазами, что-то спросил на своем языке,  Томас  выругался  и
закрыл глаза. Он хорошо знал, что  в  виде  козла  на  белом  свете  часто
появляется сам дьявол.
     Потом донесся участливый голос Олега:
     -- С той поры так и бродишь? Или кто-то  неподалеку  все  еще...  Гм,
ленточки на тебе совсем свежие.
     Томас простонал, не открывая глаза:
     -- Сэр калика, это дьявол?
     -- Тю на тебя,-- донесся удивленный голос Олега.-- С чего ты взял?
     -- Ну, вы как раз пара... Он враг  небес  и  зло  природы,  а  ты  --
язычник. Значит, тоже враг небес, хоть и друг природы...
     Голос Олега прозвучал брезгливый, словно отмахивался от глупой мухи:
     -- Когда же ты поймешь, что для меня все равно:  твой  Бог  или  твой
Дьявол? Мне они оба одинаково чужие.
     -- А козел?
     -- Что козел?
     Томас открыл один глаз, Олег уже сидел у костра, жарил на нем  убитую
ящерицу размером с толстого кролика.
     -- Козел не от дьявола?
     -- Ну, если бы ты сказал,  что  для  дьявола,  я  мог  бы  наполовину
согласиться... Почему наполовину?  Потому  что  два  козла  приносились  в
жертву. Один -- Яхве, другой -- Азазалю. Первого просто резали, а  второго
называли козлом отпущения, отводили в пустыню и там отпускали. Яхве -- это
твой бог, он же Иегова, Саваоф, Цебалот и прочее, а  Азазель...  гм...  не
спеши обзывать его дьяволом, ибо это  он  научил  мужчин  воевать,  создал
рыцарство, создал оружейников и обучил ковать мечи  и  доспехи,  а  женщин
обучил наряжаться и краситься. Азазель, вместе с двумя  другими  ангелами,
Узой и Азаелем, сближался... скажем  так...  с  земными  женщинами,  а  те
родили от них исполинов. Гм, вот тут нелепость... Или нет? У греков, когда
от богов рождались у земных женщин дети, то  этим  годились,  называли  их
полубогами... ну, Персей, Тезей... а тут такое  же  считается  нечестивым,
гадким...
     Голос калики жужжал как надоедливая муха. Томас дважды переставал его
слышать, перед глазами снова встала кровавая пелена, на этот раз не  ушла,
а заволокла весь мир. Потом что-то мягко ударило его в лицо.

     Глава 11

     Лоб  жгло  холодным,  он  застонал  и  открыл  глаза.  Над  ним  чуть
колыхнулось и застыло звездное  небо...  В  стороне  вспыхивало  багровым,
Томас скосил глаза, калика с  задумчивым  видом  сидел  у  костра.  Поймал
взгляд рыцаря,  подошел,  прохладная  ладонь  легла  на  лоб.  Глаза  были
встревоженными, губы дрогнули, но калика смолчал.
     -- Я здорово болен? -- прошептал Томас слабеющим голосом.
     -- Нет-нет,-- успокоил Олег,-- я просто задумался... налезут на  меня
твои сапоги или нет? С плащом проще,  на  любые  плечи  горазд,  а  сапоги
бросить здесь в пустыне будет жалко...
     Томас застонал, бессердечие язычника ранило как нож. Едва не плача от
жалости к себе, кое-как поднялся. Доспехи лежали горкой, полузарывшись  от
тяжести в оранжевый песок, от них все еще несло жаром знойного дня.  Томас
внезапно ощутил их неимоверную тяжесть, и остро позавидовал язычнику,  чья
волосатая грудь всегда распахнута как навстречу зною, так и прохладе.
     Калика тут же бодро вскочил на ноги:
     -- Отдохнул? Тогда пойдем.
     -- Ночь же,-- сказал Томас робко.-- Заблудимся!
     -- По звездам,-- подсказал Олег.-- Финикийцы  по  звездам  до  Египта
ездили.
     -- Я не какой-нибудь финикиец,-- отрезал Томас  с  достоинством.--  Я
англ! Благородному рыцарю звезды знать без надобности.
     -- Почему?
     -- А твои финикийцы на что?
     Олег помог напялить панцирь,  Томас  застегнул  ремень,  ощутил  свои
просыпающиеся мышцы. Щит и меч заняли  свои  места  за  широкими  плечами.
Политые лунным светом барханы снова поплыли по сторонам.
     -- Похоже,-- пробормотал Томас в спину Олегу,-- мне даже ад покажется
раем... сэр калика. А что нас ждет там, в том мире?
     Не оборачиваясь, Олег ответил угрюмо, с горечью, даже  плечи  опустил
еще ниже:
     -- Это тьма, это...дочеловечность. Пусть даже там люди, пусть  именно
люди и сотворили! Не понимаешь?..  Да  что  там,  я  сам  себя  не  всегда
понимаю. А чуять не хочу, унизительно.
     -- Все равно не понял,-- признался Томас.-- Но ты ведь не боишься?
     -- Боюсь,-- признался Олег. Он вздрогнул.--  Ведь  столько  сил  было
потрачено, дабы вытащить человечество из этой тьмы, вечной  ночи!  Сколько
светлых душ угасло... И тут снова нырнуть в  сладостную  тьму,  ночь,  где
гаснет разум, а  набирают  торжествующе  мощь  тайные  страхи,  подспудные
желания! Мы ведь еще не знаем дня, мы только-только увидели слабую полоску
рассвета  разума,  где  чуть  заалел  краешек  земли!  А  позади  страшная
бесконечная  ночь  магии,  колдовства,  кровожадных  богов,   узаконенного
зверства...
     -- Замолчи,-- попросил Томас.-- Я о самом главном: какие они,  черти,
что за оружие,  строем  ли  дерутся  или  поодиночке,  по  чему  их  лучше
лупить... а ты порешь какую-то хренятину!

     Звезды едва успели рассыпаться по небосводу, как с востока посветлела
полоска, вверх потекло алое, и Томас едва не заплакал при мысли,  что  его
ожидает с восходом солнца. Когда  полоска  виднокрая  заискрилась,  словно
горящая заготовка для меча, он к своему удивлению наткнулся на ямку  среди
песка, мокрого на два шага в любую  сторону.  Там  клокотала  вода,  будто
кипела. Томас тем не менее протянул руку, хотел зачерпнуть, губы пересохли
как после попойки, но Олег оглянулся строгий и нахмуренный:
     -- Не пей. Козленком станешь.
     -- Что? -- не понял Томас.-- Каким козленком?
     Калика буркнул:
     -- Это так говорится. Какой из тебя козленок?  Такой  козлище  будет,
что и верблюдов распугаешь до самых до окраин.  Это  гадкая  вода,  Томас.
Здесь  наружу  пробиваются  воды  Стикса.  Подземной  реки  мертвых,  если
слыхал... Здесь Александр Македонский, тоже был рыцарь хоть куда, напился,
хоть и предупреждали. А он: я-де сам бог, меня египтяне признали  за  сына
Амона, храброму никакой яд не страшен... Да забыл, что даже боги страшатся
вод Стикса. Так что отбросил копыта, только левой ногой подергал. А войско
вернулось...
     Томас отступил, облизал пересохшие губы.  Калика  уже  уходил,  Томас
побрел следом, а когда оглянулся, горы песка уже закрыли чер