тнул головой, продолжая остервенело чесаться:
     -- Не поверишь, какими глупостями  нам  забивают  голову  в  детстве!
Чтобы именовали рыцарями, надо выучить тривиум и квадривиум, уметь петь  и
слагать стихи, знать грамоту... Но  я,  честно  говоря,  больше  занимался
рыцарскими упражнениями!
     -- Догадываюсь, -- пробормотал Олег.-- Если даже  европейские  короли
не умеют читать, а вместо подписи ставят крестик.
     -- Нет  беды,  --  отмахнулся  Томас  беспечно.--  Как  только  гонец
привозит королю грамоту, тот велит быстро изловить какого-нибудь  жида  --
те все грамотные, им религия велит  быть  грамотными.  Жид  читает  королю
донесение, король диктует ответ,  жид  быстро  записывает,  потом  грамоту
скрепляют печатью и с гонцом отправляют обратно! Только  и  всего.  А  тот
король, которому послан ответ,  тоже  велит  поймать  любого  жида,  чтобы
прочел послание.
     -- Очень удобно,  --  согласился  Олег.  Томас  не  уловил  сарказма,
застонал от наслаждения, дотянувшись до зудящего места между лопаток. Олег
предложил: -- Позови Чачар, у нее ногти, как у кошки.
     Томас в нерешительности оглянулся на женщину, она сидела  вполоборота
в нескольких шагах, прислушивалась, щека ее горела, как  и  розовое  ушко,
руки ходили невпопад, роняя мясо, яйца, луковицы.
     -- Неловко, -- сказал Томас наконец.-- Все-таки женщина  благородного
происхождения! Не могу же заставлять выполнять такую простую работу...
     -- Конечно, простолюдинка почесала бы лучше, но где ее взять!
     После обеда, немного отдохнув, они снова пустились в  дорогу,  вскоре
проехали в сотне шагов от странного древнего здания. Оно  располагалось  в
ровной долине, вокруг колыхалась высокая густая трава, вход в здание зарос
кустарником, а по стенам, цепляясь  за  расщелины,  вверх  ползли  зеленые
веревки с блестящими,  как  воск,  листьями.  Само  здание  было  огромно,
мрачно, состояло из чудовищных глыб серого камня. Заброшенное века  назад,
изрезанное ветрами, зноем, оно безмолвно напоминало  о  древних  империях,
исчезнувших народах.
     Олег ощутил, как тоска вгрызлась в сердце. Понятно, что  Чернобог  не
позволит  человеку  карабкаться  из  дикости  и  невежества  к  сверкающим
вершинам, где обитают Светлые Боги, мешает, строит козни, но ведь помогают
же человеку его творцы, Светлые Боги? Однако все еще  больше  потерь,  чем
удач на тернистом пути. Едва удается создать очаг культуры, как дикие орды
варваров,  посланные   Чернобогом,   разрушают   цветущие   города,   жгут
библиотеки, рушат дамбы и каналы...  Снова  поднимают  из  руин,  и  снова
появляются люди-звери: жгут, рушат, убивают. И так без конца,  без  конца.
Слишком много потерь, крови, страданий. Конечно, человечество  движется  к
сверкающей вершине: после каждой катастрофы, хоть и  скатывается  почти  к
подножию, вбирается чуть выше, чем в предыдущий раз. Вот и сейчас при всем
невежестве и жестокости дикарей молодые  европейские  королевства  сердцем
человечнее древних империй, оставивших развалины исполинских  цирков,  где
сражались живые люди гладиаторы,  а  также  строивших  пирамиды,  маяки  и
святилища, где в жертву приносили тысячи людей... В  новой  же  варварской
вере была  принесена  лишь  одна  человеческая  жертва,  последняя,  самая
великая -- умертвил себя основатель веры -- Христос. На нем людские жертвы
прекратились, даже бои гладиаторов заменили бегами на колесницах...
     День склонился к вечеру, они ехали прямо в  багровую  половину  неба,
словно покрытую застывающей коркой крови: коричневой,  темнеющей,  лишь  в
разломах выпускающей яркие пурпурные капли. Солнце до половины погрузилось
за край земли, по вечерней земле пролегли длинные красноватые тени.
     Дорога повела к замку, теперь он  мрачно  вырисовывался  на  багровом
небе, с каждым шагом разрастался в размерах. Олег косился мрачно,  понукал
коня, стремясь до темноты проехать  мимо.  Вокруг  замка  словно  страшный
ураган пронесся: сломано, истоптано, изгажено, вместо рощи блестят широкие
пни -- деревья пилили у самой земли, а посреди истоптанного поля вздымался
замок -- свежевыстроенный, еще  без  крыш  над  сторожевыми  башнями,  без
пристроек, лишь огромное четырехугольное здание в три поверха,  конюшня  и
высокая каменная стена, отгораживающая широкий участок  грубо  взрыхленной
земли вокруг замка. В главном доме вместо окон  зияют  дыры,  кое-где  уже
блестят свежевыкованные решетки, а над воротами замка гордо реет прапор  с
орлами, драконами и разъяренными медведями.
     Томас громко со знанием дела объяснял  Чачар,  что  кустарник  и  лес
вырубили, а траву сожгли, дабы не подобрался незамеченным  лихой  враг  --
страна сарацинская, христианскому  воинству  надо  срочно  закрепиться  на
отвоеванных землях, а потом уже распространять свою благородную власть  на
прочие народы-язычники...
     Они миновали  замок,  когда  ворота  распахнулись,  на  полном  скаку
выметнулись два всадника. Оба звонко кричали,  размахивали  руками.  Томас
остановил  коня,  медленно  развернулся.  Копье  в  его   руке   угрожающе
нацелилось на приближающихся незнакомцев. Олег отъехал  в  сторонку,  снял
лук и быстро натянул  тетиву.  Чачар  укрылась  за  спиной  блистательного
рыцаря.
     К  ним  приблизились,  неспешно  остановились  в   трех   шагах   два
невооруженных, если не считать кинжалов на поясах, молодых,  очень  пестро
одетых парня. Один поднял  руку  ладонью  кверху,  сказал  звонким  чистым
голосом:
     -- Я оруженосец благородного рыцаря сэра Горвеля. Мой  хозяин  просит
усталых путников, судя по облику -- франков,  оказать  ему  честь!  У  нас
можно отдохнуть, коней накормят отборным зерном, а утром  вас  разбудят...
если вы не захотите остаться еще на несколько дней.
     Олег уже набрал в грудь воздуха, намереваясь  решительно  отказаться,
но Томас радостно заорал:
     -- Горвель?.. Мы с ним вместе как две  злые  обезьяны  взобрались  на
стену Иерусалима!.. Вокруг свищут стрелы, летят камни, а мы вдвоем,  спина
к спине... Это его замок? Он теперь владетельный сеньор?
     --  Король  пожаловал  ему  земли,  --  ответил  оруженосец  с  такой
гордостью, словно сам получил этот дар.-- Нас всего семеро,  остальные  --
сарацины, наемники,  бродячий  люд...  но  место  прекрасное:  перекресток
караванных путей!
     Томас властно махнул рукой, подзывая Олега, пустил коня по  дороге  к
замку.  Чачар  бросила  на  калику,  слишком  похожего  на  дикого  зверя,
победоносный  взгляд,  живо  догнала  блистательного  рыцаря   и   молодых
оруженосцев. Олег спрятал стрелу, поехал без особой охоты следом.
     У ворот оруженосцы покричали стражам, один даже потрубил в рог,  хотя
со стен их видели издали, почтительно пропустили гостей вперед, включая  и
варварски одетого Олега.  Тот  невольно  поежился:  не  любил  чужаков  за
спиной, особенно, когда душа ежится в неясном предчувствии беды.
     Ворота  распахнулись.  Посреди  дороги,  загораживая  проезд,   стоял
громадный рыжебородый воин в латах. Шлем  держал  на  локте  правой  руки,
ветер слегка ерошил длинные огненно-красные волосы, ниспадающие на плечи.
     Томас грузно соскочил с коня, звякнул железом, а рыжебородый двинулся
вперед. Они обнялись с таким грохотом,  словно  сшиблись  две  наковальни,
брошенные рукой великана, а когда хлопали друг друга по плечам и  радостно
орали -- стоял грохот, будто тараном выбивали железные ворота  и  брызгали
искры.
     -- Сэр Томас!
     -- Сэр Горвель!
     Оруженосцы и малая кучка стражей в безмолвном почтении стояли  редкой
цепочкой по кругу, взирали на могучих воинов, кто-то  осмелился,  наконец,
поднять меч, прокричать славу крестоносному воинству.
     Один из оруженосцев взял коня Олега под уздцы, сказал важно:
     -- Я отведу в конюшню, а ты иди в челядную. Поужинаешь со слугами.
     Олег кивнул, спрыгнул,  присел,  разминая  ноги.  Топоры  оставил  на
седле, а лук сунул рядом с колчаном в сумку, что висела за  плечом.  Чачар
соскочила, как мотылек,  грациозно  бросила  поводья  второму  оруженосцу.
Томас высвободился из объятий рыжебородого хозяина, поспешно крикнул вслед
Олегу:
     -- Сэр  калика,  погоди!..  Да  остановись  же,  глухой  черт!..  Сэр
Горвель, это не  слуга  мне,  а  доблестный  сотоварищ,  собоец.  Соратник
по-ихнему, по-росски.
     Горвель дружески опустил Олегу на плечи руки в  перчатках  из  тонких
булатных колец:
     -- Приветствую, сэр... калика. Мой замок -- твой замок. Располагайся,
как дома! Это у англов: мой дом -- моя крепость, а у нас  все  настежь,  а
сердце на рукаве.
     Его загорелое, испещренное шрамами лицо выразило изумление --  ладони
в булатных перчатках словно бы лежали на круглых гранитных валунах.
     -- Нам много не надо, -- ответил Олег  сумрачно.--  Охапка  сена  для
коней, угол для сна, ломоть хлеба на ужин.
     Горвель огорченно хлопнул ладонями по железным бедрам:
     -- Чего нет, того нет! Придется бедным  коням  жрать  отборный  овес,
гостям -- довольствоваться перинами в спальнях, а  на  ужин  вместо  хлеба
подадут только пироги, сладкие лепешки и сэндвичи. А чтобы сухое  пролезло
в горло, найдется чем запить!
     Томас внимательно посмотрел на Горвеля, засмеялся:
     -- Если ты тот же, то, пожалуйста, не подавай к столу вино в  бочках!
Несколько кувшинов вполне достаточно.
     -- Конечно-конечно, --  успокоил  Горвель.--  Этого  достаточно!  Для
начала.

     Глава 7

     Олег вошел в большой зал, остановился  на  миг,  оглушенный  громкими
голосами, грубыми шутками, песнями, здравницами. Посреди освещенного  ярко
пылающими смоляными факелами зала за двумя широкими столами  пировали  все
семеро франков, пили, ели, выкрикивали тосты.  С  ними  были  и  сарацины,
принявшие веру Христа или просто поступившие на службу к отважному воину.
     Олег ощутил цепкие  ощупывающие  взгляды.  Красноволосый  как  франк,
зеленоглазый, широкий в кости и с угрожающе раздутыми мышцами, он в то  же
время был подозрительно тщательно вымыт, влажные волосы прилипли  ко  лбу,
он явно успел вытряхнуть пыль из одежды. Франкские рыцари  даже  в  стране
сарацин оставались верны привычкам Европы:  мылись  редко,  посуду  давали
вылизывать псам -- те носились по всему залу, дрались за кости,  поднимали
задние ноги, обливая ножки  столов,  особенно  стараясь  попасть  на  ноги
гостей, Чачар в особенности, чтобы включить  их  тоже  в  число  знакомых.
Слуги и наемники из сарацин, повинуясь Корану, за неделю мылись чаще,  чем
благородные рыцари за год.
     Огнебородый Горвель и сэр Томас сидели в деревянных креслах,  похожих
на троны. Остальные  расположились  на  широких  лавках.  Отдельно  сидели
напротив хозяина трое: Чачар,  рядом  с  ней  --  очень  красивая  высокая
породистая женщина с усталыми глазами, красивый молодой человек с  холеным
лицом  и  злым  высокомерным  взглядом,  а  также   неизменный   в   любом
христианском замке грузный  монах  в  черной  рясе,  подпоясанной  простой
веревкой.
     Горвель поднялся,  широким  жестом,  едва  не  сбив  с  ног  слугу  с
подносом, указал  Олегу  место  рядом  с  монахом.  Тот  сделал  вид,  что
подвигается, но вместо этого лишь подвинул к себе ближе большой  кувшин  и
блюдо с половинкой жареного кабана.
     От монаха несло жареным луком,  кислым  вином.  Олег  сел,  раздвинув
локтями себе пространство, дотянулся до жареной  кабаньей  ляжки,  посолил
непривычно белой тонкой солью. Слуга поставил  перед  ним  широкий  кубок,
Олег не повел и бровью. Вместе с мясом вливалась звериная  сила,  на  этот
раз --  присмиревшая,  покорная,  готовая  выполнить  любой  приказ  духа,
страшась за неповиновение быть снова  ввергнутой  в  изнурительный  голод,
лишения, муки. Вино и раньше пил редко, сейчас время не  пришло  вовсе,  в
зале витает неясная опасность, голову надо хранить чистой.
     Горвель и Томас звучно хлопали друг друга по плечам, пили за битву  в
Киликии, за сражение на  стенах  башни  Давида,  за  победу  в  Терляндии.
Иерусалим не упоминали,  видимо  крупные  города  уже  отметили  --  глаза
Горвеля  блестели,  он  раскраснелся,  говорил  громко,  пробовал   реветь
походные песни, -- в тостах упоминались городишки,  крепости,  потом,  как
понял Олег, пойдут села, деревни, хутора, колодцы, сараи и  курятники.  Во
всяком случае, вина натащили столько, что можно было пить за каждый камень
в стене храма Соломона и за каждый гвоздь в двадцати воротах башни Давида.
     Молодой человек высокомерно морщился, слушая хохот Горвеля, время  от
времени наклонялся к уху рослой  красавицы,  что-то  шептал.  Она  кивала,
опустив глаза. Лишь  однажды  Олег  перехватил  ее  взгляд,  брошенный  на
молодого красавца, ему стало многое понятно, но не  встревожило,  оставило
равнодушным.  Везде  свои  игры,  довольно  однообразные,  хотя  участники
считают себя и свои ситуации неповторимыми. Ощутил даже  облегчение,  видя
знакомые жесты, взгляды -- с  этой  стороны  опасности  нет.  Монах?  Этот
заботится о брюхе, только о брюхе. То ли Горвель держит впроголодь, то  ли
от жадности теряет рассудок: тащит все, до чего дотянется, икает, давится,
роняет куски мяса, поспешно раздвигает колени,  чтобы  успеть  перехватить
падающий кусок  --  чисто  женский  жест;  мужчина,  привыкший  к  штанам,
непроизвольно сдвигает...
     Олег отпихивал  псов,  прыгающих  через  ноги,  --  на  Руси  даже  в
дома-развалюхи  псов  не  допускают,  у  каждого  распоследнего  пса  есть
отдельная конура. А здесь не замок, прямо собачник!
     Горвель и Томас хохотали,  обменивались  могучими  шлепками.  Доспехи
остались в оружейной, теперь  дружеское  похлопывание  звучало  как  удары
бичом по толстому дереву, когда сгоняют засевшего  в  ветвях  медведя  или
вытуривают из дупла диких пчел. Жена Горвеля морщилась,  бросала  на  мужа
неприязненные взгляды.  Молодой  человек  кривился,  иронически  вскидывал
брови. На молодом лице глаза, как заметил Олег, были очень немолодые. Олег
лишь теперь  рассмотрел  как  следует  мелкую  сеточку  морщин,  лопнувшие
кровяные  жилки  в  белках,  настороженный  взгляд,  который   бросил   на
довольного хохочущего Томаса. Рыцари веселились, наперебой рассказывали  о
своих ощущениях, когда спина к спине,  когда  сарацин  сотни,  а  лестницы
обломились, они же на стене Иерусалима, двое христианских рыцарей супротив
нечестивых...
     Вино из кубка Горвеля  плескалось  на  стол,  рыжебородый  хозяин  не
замечал, орал, перебивая Томаса, тоже пьяно орущего, уточнял  подробности,
хохотал, требовал песен, посылал за менестрелем, тут же забывал,  требовал
тащить прямо в зал бочки хиосского: понимаешь, сэр Томас,  мимо  прут  все
купчишки, все караваны, вот за протекцию, да на строительство замка, да за
то, что нашего Христа распяли, паразиты, так и набежало несколько бочек...
или несколько десятков? Впрочем, управитель клянется, что  на  той  неделе
перевалило  за  сотню...  Подвалы  глубокие,   десятка   два   невольников
переморил, пока выкопали, обложили камнем...
     -- Сэр Горвель, -- поинтересовался Томас, -- значит, ты сел  навечно?
В Британию не вернешься?
     Горвель оборвал добродушный рев-хохот, посерьезнел, с размаху  осушил
кубок, грохнул о стол:
     -- Душой я -- англ! Мне лучше  пасти  коров  на  берегах  Дона,  моей
родной реки в Шеффилде, чем здесь править королевством.  Увы,  наш  король
велел поставить крепость. Нас  мало  здесь,  а  сарацин  --  как  песка  в
пустыне. Уцелеть можно только в замках. Сарацины крепости брать не  умеют.
Еще не умеют.
     -- Ты быстро выстроил замок!
     -- Пришлось  насыпать  холм,  --  пожаловался  Горвель.--  Здесь  все
ровное, как лысина моего духовника! Вон сидит, видишь!  Камень  таскали  с
того берега реки, что в миле отсюда.  Массу  народа  перетопил.  Но  стену
поставил за две недели, а сам замок строил уже после.
     -- Решение стратега, -- одобрил Томас.-- Ты видел меня в бою,  верно?
Король ценит, но не зря дал землю именно тебе, поставил властелином  этого
края! А я остался странствующим рыцарем, ибо еще не гожусь в сеньоры.
     Горвель прищурился, спросил внезапно:
     -- Меняемся?
     Томас передернул плечами, словно за шиворот попала сосулька,  ответил
непосредственно:
     -- Ни за какие пряники!
     Горвель грохочуще  засмеялся,  но  глаза  остались  грустными.  Монах
торопливо вылил остатки  вина  в  свою  кружку,  послал  слугу  за  другим
кувшином. Горвель заметил, сказал с наигранным весельем:
     -- Благодаря  караванному  пути,  у  меня  собрались  вина  хиосские,
мазандаранские, лисские, дарковерские,  есть  даже  из  Зурбагана.  Раз  я
назначен сторожевым псом, то лучше им быть на богатом базаре, чем в  нищем
селе!
     Далеко заполночь жена Горвеля, леди Ровега, покинула пирующих. Вскоре
появилась служанка, наклонилась над ухом  Чачар,  намекнула  шепотом,  что
приличной женщине нельзя оставаться среди пьяных мужчин --  шуточки  пошли
грубые, откровенные, а песни орут вовсе скабрезные.
     Чачар поднялась с великой неохотой, но не скажешь же, что наслышалась
и не такого, а мужское общество предпочитает  любому  другому,  женщин  не
любит, как и они не любят ее, боятся  и  обижают!  Служанка  отвела  ее  в
огромные покои -- комнату сына Горвеля -- Роланда, Одоакра  или  Теодориха
-- имя пока что оставалось тройное. Горвель  еще  не  решил,  как  назовет
будущего первенца, но  начисто  отметал  намеки  жены,  что  якобы  звезды
предвещают о рождении девочки.
     Чачар долго вертелась в роскошной постели, зал был чересчур  огромен,
она чувствовала себя на кровати будто выставленной на  середину  городской
площади, сон не шел, а под ложем что-то скреблось, шуршало. Чачар  боялась
спустить ноги на пол, укрывалась с головой, подгребала одеяло, однако ночь
и без того душная, жаркая, и, обливаясь  потом,  Чачар  наконец  встала  в
постели во весь рост, осмотрелась, прыгнула на пол, стараясь отскочить  от
ложа как можно дальше.
     Единственный светильник горел слабо, освещая  серые  квадраты  камня,
дальше все тонуло в кромешной тьме. Чачар удлинила фитиль, масло вспыхнуло
ярче и ее глаза вспыхнули: на стене рядом  блестело  в  деревянной  оправе
зеркало. Не отполированная бронзовая пластинка, как в ее  старом  доме,  а
настоящее, яркое, где она увидела себя по-настоящему!
     По  сторонам  зеркала  висели  обнаженные  кинжалы,  на  одном  сидел
огромный паук с белесым пузом, глаза в желтом свете странно  поблескивали.
Чачар опасливо отодвинулась, но не  настолько,  чтобы  не  видеть  себя  в
зеркале.  Покрутилась,  поиграла  бровями,  изогнула  тонкий  стан.  Снизу
донеслось пьяное пение, рев грубых мужских  голосов,  и  Чачар  увидела  в
отражении, как ее щеки радостно вспыхнули, глаза заблестели, а грудь стала
выше, под тонкой рубашкой торчали твердые кончики. Она  лучше  чувствовала
себя среди мужчин, в женском обществе  угасала,  как  бабочка,  с  крыльев
которой грубо стерли пыльцу.
     Поколебавшись, она оглянулась на  темную  постель,  где  одной  спать
одиноко и страшно: того и гляди из-под ложа  протянется  черная  волосатая
рука, схватит, -- толкнула дверь, нерешительно вышла в темный коридор.
     Далеко впереди показался движущийся свет,  она  заспешила  навстречу,
увидела освещенное красное одутловатое лицо, часть  войлочного  доспеха  с
нашитыми железными пластинами. Воин равнодушно окинул ее взглядом, от него
разило вином, кивнул на лестницу:
     -- В большом зале еще пируют!.. Проголодалась, иди вниз, там на кухне
нужна помощь. Заодно налопаешься.
     -- Спасибо, сэр  рыцарь,  --  поблагодарила  Чачар,  и  старый  воин,
польщенный женской лестью, выпятил грудь, понес факел гордо, словно  копье
рыцарь, въезжающий на королевский турнир.
     Чачар подошла к большому  залу,  осторожно  заглянула  в  приоткрытую
дверь. Пир шел горой, но деревянные  кресла  опустели,  как  и  лавка,  на
которой прежде сидели жена Горвеля и  молодой