ный источник.
     -- Все ли знают? -- спросил он.-- Какой-нибудь дурень напьется...  Не
только же Македонским из него пить!
     Калика отмахнулся:
     -- Не напьется...
     -- Почему?
     -- Еще год-два, и его  засыплет.  Думаешь,  Македонский  по  барханам
разгуливал? Здесь такие сады были...
     Он отдалился, голос его звучал глухо в голове Томаса.  В  ушах  стоял
шум, кровь едва не кипела, стучала в виски, а своим  хриплым  дыханием  он
распугивал ящериц на полмили, а то и на милю. Сбоку что-то мелькнуло такое
же оранжевое, как песок, он ощутил легкий толчок, бедро пронзила  короткая
боль, словно в голую ногу всадили длинную колючку, он раздраженно  хлопнул
там ладонью, ощутил мягкое, скользкое, даже холодное.
     Наклонил голову, с тупым удивлением смотрел  на  свой  кулак,  откуда
бешено хлестал во все стороны тонкий  хвост,  похожий  на  хвост  ящерицы,
только желтый, длинный. Железная ладонь раздавила несчастной голову,  рука
Томаса брезгливо дернулась как сама по себе, змейка  отлетела  за  десяток
шагов. Томас ругнулся, поспешно  двинулся  за  каликой,  тот  уже  огибает
бархан, а в ноге быстро нарастало жжение, словно в ранку засунули  стручок
перца. Он начал хромать, нога  быстро  занемела,  наконец  сообразил,  что
змейка каким-то образом отыскала  щелочку  в  доспехах,  ее  ядовитый  зуб
достал его живое тело, а сейчас яд уже вгрызается в его плоть.
     -- Олег... -- просипел он.-- Олег...
     С  пересохших  губ  слетел  сиплый  шепот.  Оранжевые   холмы   стали
раскачиваться как горбы бредущих верблюдов.  Земля  под  ним  задвигалась,
будто стоял на палубе идущего к Константинополю корабля, или хуже того  --
сидел на горбу летящего по ущелью Змея. Пот, что заливал  глаза,  внезапно
стал холодным как будто выступил уже на мертвеце.
     -- Олег...
     Боль стегнула острее, в глазах залило красным,  над  миром  опустился
страшный багровый занавес. Грохот  в  черепе  стал  нестерпимым,  железные
молоты разламывали изнутри. Томас со  стоном  опустился  на  одно  колено,
постоял, собираясь подняться, но  горячая  земля  под  ним  качнулась,  он
пытался удержать равновесие, наклонился в другую сторону, но почему-то  во
все стороны брызнуло оранжевым, железо противно заскрежетало  по  горячему
песку.
     Почти  сразу  же  он  ощутил,  как  его   переворачивают,   в   глаза
ослепительно полыхнул брызжущий белыми искрами диск, а  в  голове  лопнула
накаленная в огне каменная плита. Он застонал, услышал сквозь шум  в  ушах
голос калики:
     -- Ты чего лежишь? Разлежался тут... Идти надо, а он лежит!
     -- Олег,-- проговорил он с огромным усилием,  ничего  не  видя  из-за
бьющего в глаза солнца.-- Змея... Меня укусила змея..
     Голос калики донесся будто из-за облаков, гулкий и рокочущий,  больно
бил по голове:
     -- Змея? Да откуда здесь змеи?
     Томас  прикрыл  глаза  ладонью.  Сквозь  растопыренные  пальцы  видел
огромный силуэт, красные волосы сами двигаются как живые  змеи,  а  калика
навис  как  великан,  грубо  тормошил,   ухватил   за   ногу,   хрустнуло,
скрежетнуло, будто голыми руками содрал или  отогнул  стальную  пластинку.
Присвистнул,  Томас  услышал  в  грохочущем  голосе  тревогу   пополам   с
удивлением:
     -- Ничего себе... Это еще та змея!
     Томас сделал усилие, чтобы не провалиться в забытье:
     -- Ка...кая?
     -- О, не простая,-- в голосе калики было удовольствие, будто  отыскал
редкий цветок, что исполняет все желания.-- Когда-то ими здесь кишело.  Но
как эта дожила, ума не приложу. Вороны, черепахи, но чтоб змеи... Говорят,
еще попугаи долго живут. Гм, но не столько же...
     Томас сцепил зубы. В глазах стояло озеро крови, силуэт калики  словно
плавал в кровавом закате. Свой голос Томас скорее угадал, чем услышал:
     -- Прекрати искать... свою Истину. Раскали на огне лезвие моего меча,
выжги рану.
     --  Поздно,--  донесся  сочувствующий  голос,--  этот  яд  расходится
быстрее сплетен.
     -- Тогда отрежь ногу,-- выдавил сквозь зубы Томас.-- Одноногий король
-- тоже король.
     Калика, не отвечая, в глубокой  задумчивости  пошел  вдоль  барханов.
Томас чувствовал, как  жжение  идет  от  колена  по  бедру  вверх,  оттуда
вгрызлось в живот, пошло кусать внутренности, вгрызлось в  печень,  ребра,
запустило злые когти в само сердце. Он стиснул зубы,  стараясь  не  терять
сознания. Калика все бродил по  барханам,  поглядывал  на  солнце,  слюнил
палец и подставлял ветру, замирал в задумчивости, будто высчитывал сколько
песчаных гор нанесло за века, и как они  расположились,  лицо  становилось
отрешенным, будто снова вернулся на путь поисков Истины.
     Последнее, что Томас видел, это как Олег разрывал песок как  ящерица,
что пытается уйти от зноя. В глазах потемнело, со стоном  опустил  лицо  в
горячий песок. Перед глазами возникло розовое свечение, что  стало  белым,
ослепляюще белым, выжгло сознание...
     Грубые руки встряхнули за плечи:
     -- Ну-ка, раскрой глаза!
     Томас прошептал:
     -- Дай умереть...
     -- С удовольствием! Только сперва взгляни на то, что я выгреб. Должен
похвастаться, верно? Успеть похвастать.
     Томас со стоном поднял тяжелые веки. Мир был  кроваво-красным,  затем
проступил странный силуэт, нечто подобное желтой змее.  Томас  решил,  что
чудится от яда, с  отвращением  отвернул  голову,  но  калика  ухватил  за
волосы.
     -- В старину умели делать,-- прогремел в ушах грохочущий,  как  гром,
голос. Каждое слово вбивало в череп гвозди размером с арбалетные стрелы.
     На  Томаса  смотрела  массивная  медная  статуэтка,  в   самом   деле
изображающая толстую гадюку. Пустые глаза твари все еще горели злобой. Тем
больше Томас смотрел на проклятую змею, тем в глазах становилось  светлее,
а боль отступала.
     -- Подействовало,-- заметил калика.-- Старые  вещи  служат  долго.  А
сейчас как делают? Чуть что -- развалится.
     -- Что это? -- прошептал Томас в великом удивлении.-- Что за гадюка?
     -- Это медный Змей, а не гадюка,-- пояснил калика, Томасу  почудилась
обида.-- Тот самый, который одним видом  исцеляет  укушенных...  Тут  было
такое гадючье местечко, что половина бы племени померла.  Пришлось  Моисею
сделать это страшилище. Не представляю, как  ковал,  когда  на  всех  один
молот остался. Разве что вместо наковальни  использовал  голову  Навина...
был такой помощник, но и тогда только подковы разве что...
     Он с видимым сожалением  отбросил  Медного  Змея.  Песок  взлетел  от
удара, наполовину прикрыл медную голову, словно Змей  пытался  уползти  от
зноя поглубже к влажным пескам.
     -- Ладно,-- сказал он без сожаления,--  что  было,  то  было.  А  что
будет, то будет.
     Только нас не будет, подумал Томас тоскливо. Даже лежать было тяжело,
он с ужасом думал, что надо подниматься и тащить себя, а это, как  говорит
калика, шесть пудов мяса и костей  да  два  пуда  раскаленного  на  солнце
железа. Можно было бы и в фунтах, но в загадочных пудах звучало  колдовски
таинственно и казалось настолько больше, что Томасу  стало  себя  до  слез
жалко.
     А калика оглянулся через плечо, удивился:
     -- Ты все еще лежишь? С чего бы? Ишь,  разлежался...  Бока  отдавишь,
лежун...
     Томас уперся растопыренными ладонями в горячий песок, начал с усилием
отрывать себя, поднимать, мышцы  трещали,  он  вспомнил  загадочные  слова
калики, что самая трудная борьба -- это борьба с самим собой, ибо победить
себя бывает  труднее,  чем  сарацина,  вторая  часть  души  сопротивляется
отчаянно, уговаривает лечь,  отдохнуть  еще  малость,  поспать,  а  работу
другой сделает, работа дураков любит...
     Он не помнил, как сумел  подняться,  но  когда  по  бокам  закачались
оранжевые горбы, а ноги  начали  попеременно  зарываться  по  щиколотку  в
песок, он со смутным удивлением понял,  что  сумел  подняться  и  что  уже
бредет, на нем железные доспехи, за спиной щит и меч, не  бросил,  даже  в
бреду не потерял, рыцарство уже в крови...
     Солнце накалило доспехи так, что на них можно  было  жарить  яичницу.
Похоже, калика уже подумывал о таком, не зря  осматривается,  словно  ищет
яйценосных ящериц или черепах. Оторвался от Томаса довольно далеко,  потом
Томас увидел, как фигура в звериной одежде остановилась на одном  бархане,
и Томас решил, что  в  звериной  душе  калики  наконец-то  пискнуло  нечто
человеческое, потому и решил подождать спутника.  Не  совсем  потерян  для
христианского спасения...
     Когда Томас дотащился до подножья бархана, калика как ящерица  грелся
наверху, он уловил в  накаленном  воздухе  едва  слышные  запахи,  странно
знакомые, хотя явно никогда не слышал. Калика помахал рукой, Томас  нехотя
поднялся, дважды падал  и  остаток  пути  проделал,  как  гордый  лев,  на
четвереньках.
     За четверть мили к югу виднелись  крохотные  пальмы.  Худые  облезлые
верблюды паслись по  самому  краю,  ветер  трепал  ветхое  полотнище  двух
шатров. Людей Томас не рассмотрел, наверняка  лежат  в  тени  у  ручья.  В
голове снова  застучали  молоты,  все  тело  невыносимо  зудело.  Он  едва
сдерживался от неистового желания сбросить все железо, раздеться донага  и
драть себя когтями как дикий зверь дерет дерево, помечая места охоты.
     Лицо калики  было  странное.  Томасу  почудилось,  что  у  отшельника
вздрагивают губы, а в глазах поблескивает нечто похожее  на  слезы.  Таким
Томас даже представить не мог всегда занудного и рассудительного  искателя
Истины, испугался сам:
     -- Что-то случилось?
     -- Да нет, пустяки...-- ответил калика  прерывистым  голосом,  словно
после долгого плача.-- Просто дивлюсь, как давно я не был здесь.
     Томас удивленно окинул  взором  далекую  кучку  верблюдов.  Толкаясь,
горбатые звери общипывают уцелевший  куст  чертополоха,  названного  здесь
верблюжьей колючкой.  В  оазис  их  не  допускают,  клочок  зеленой  земли
сужается с каждым годом.
     -- Ну и что? Вот уж не думал, что зрелище этих бедуинов  исторгнет  у
тебя такие вздохи!
     Калика кивнул, взгляд его потух. Томас непонимающе смотрел, как он  с
обвисшими, как от невыносимой тяжести, плечами начал спускаться с бархана.
Не оборачиваясь, сказал потвердевшим голосом:
     -- Ты прав. Нечего распускать нюни. Мало ли, что в прошлый раз  здесь
я с нею ловил рыбу.
     Томас с трудом догнал, сейчас выкладывал все силы,  даже  занимал  из
завтрашнего  дня,  ибо  видел,  как  растет  зеленое  пятно,  где  снимет,
разденется, будет чесаться вволю и долго...
     -- Рыбу?
     -- Да.
     -- Какую рыбу? Черепах?
     -- И черепах,-- откликнулся калика, он уходил,  не  оглядываясь.--  Я
нырял на самое дно моря, доставал для нее раковины с жемчужинами.  Она  им
так радовалась! Это было как раз  вот  здесь,  где  мы  идем.  Тут  стояли
огромные морские корабли с тремя рядами весел. А исполинский  дворец  царя
Амика возвышался вот там, где теперь другие корабли, двугорбые...  Корабли
пустыни!.. Шапка падала, когда  пытался  посмотреть  на  покрытую  золотом
крышу!
     Томас обалдело смотрел в широкую спину, что сейчас сгорбилась,  стала
поменьше. Каркнул пересохшим голосом:
     -- Ну да, море!.. Скажи еще -- горы, покрытые льдом!
     Калика ответил тихо, не оборачиваясь:
     -- Горы? Нет, по горам здесь я бродил еще раньше. Тогда  шагу  нельзя
было ступить, чтобы пятки  не  подпалить  на  лаве...  Голова  трещала  от
грохота: эти жерла били в небо камнями, будто воевали! Столько выбрасывали
камней и пепла, что неба не было видно вовсе...
     -- Еретик,-- прошептал Томас.-- Что ты мелешь... Перегрелся...  Лучше
уж шлем на голове, чем так заговариваться... Рыбу он ловил!
     -- Рыбу,-- подтвердил Олег с печалью.-- Большую, кистеперую. А  то  и
вовсе панцырную. Как вон ты, только  в  костяном  доспехе,  вроде  рака...
Спокойную такую, не суетливую, не наглую...
     Они уже слышали шелест пальм. Ветер  снова  донес  запах  верблюжьего
навоза, но вместе с ним и аромат холодной воды, зеленых листьев,  влажного
песка. Оазис был невелик, два десятка  пальм,  крайние  торчат  из  песка,
наполовину засыпанные, а еще одну Томас увидел скрытую барханом  почти  до
вершинки. Пески наступали несокрушимо, мощно, песчаные горы  передвигаются
медленнее, чем морские волны, но с такой же пугающей неотступностью.
     У крохотного родника  лежали  четверо  бедно  одетых  бедуинов.  Ключ
выбивался бурно, вода будто кипела, но сил у ручейка хватало лишь шагов на
двадцать, а там он полностью растворялся среди надвигающийся песков.
     -- Салям алейкум,-- поприветствовал Олег.
     -- Салам,-- буркнул Томас.
     -- Алейкум салям,-- ответили вразнобой и без настороженности бедуины.
Трое поднялись, все настолько закутаны в тряпки, что оставались узкие щели
для глаз, а на железного рыцаря посмотрели с явной насмешкой. Томас  молча
взвыл от страстного желания тут же сбросить все и голым прыгнуть в родник.
     -- Хорошо ли спали верблюды?  --  сказал  Олег  традиционную  формулу
вежливости для этого племени, он  уже  все  понял  по  их  одежде,  манере
завязывания поясов.-- И широки ли их копыта?
     Бедуины расплылись в сдержанных улыбках:
     -- И тебе крепких копыт, странник, знающий пути Аллаха. Как и  твоему
железному спутнику. Отдохните с нами, разделите нашу скудную трапезу.
     Томас уже сдирал с себя железо, рычал от злости, когда пряжки и ремни
не спешили расставаться с хозяином, а калика степенно опустился на зеленый
коврик, скрестив ноги по-восточному. О чем они говорили, Томас не слушал и
слышать не желал, вода шипела на его руках как на  раскаленной  сковороде,
вскипала, взвивалась легкими облачками пара. Наконец он  пал  как  лев  на
четвереньки, сунул лицо в  кипящий  бурунчик  ледяной  воды,  застонал  от
наслаждения, ради которого стоило  пройти  пешком  через  все  сарацинские
пустыни.
     Калика вел степенные беседы, обсуждали  обустройство  мира,  осуждали
падение нравов, молодежь пошла не та, а Томас плескался до тех  пор,  пока
не свершилось неслыханное, во что час назад не поверил бы, а скажи  такое,
обозвал бы лжецом и вызвал бы на смертный поединок:  продрог,  кожа  пошла
"гусиками", губы посинели и распухли как сливы, и зубы начали  пощелкивать
как у голодного волка.
     Он намочил  одежду,  пусть  хранит  холод,  натянул  под  ироническим
взглядом четвертого бедуина, старого, как мир, иссохшего подобно  торчащим
из песка костям. Остальные с каликой ушли к верблюдам,  кто-то  обсуждали,
размахивали руками. Старик по-прежнему возлежал в  тени  пальмы,  отдыхал,
глаза его не по-старчески острые осматривали Томаса. За спиной  возвышался
массивный камень в полтора человеческих роста,  на  нем  что-то  высечено,
Томас отсюда не видел, но чувствовал, что камень однажды возвышался и  над
пальмами, теперь же постепенно уходил в  землю.  Старик  внезапно  спросил
трескучим голосом, похожим на ветер пустыни самум:
     -- Что дает это железо здесь в песках?
     Томас скривился, сарацинам не понять  рыцарских  ценностей,  поспешил
перевести разговор:
     -- Что это за демон?.. Ведь ислам,  как  мне  кажется,  не  допускает
других богов. Он даже Христа считает лишь одним из пророков...
     Старик уклонился от ответа:
     -- Что тебе, франк, в наших ценностях?
     Томас ощутил, что задел больное место:
     -- Я заметил, что вы все четверо кланялись этому камню, когда  бы  ни
проходили мимо. А как же ислам?
     -- Аллах милосерден,-- ответил старик коротко.
     Он насупился, а Томас, чувствуя тайну, дожал, прикинувшись простаком:
     -- Но Мухаммад велел признавать только Аллаха! Или  вы  не  признаете
ислам?
     Старик начал  сердиться,  однако  взглянул  на  Томаса  острыми,  как
буравчики, глазами, перевел дыхание и сказал уже спокойнее:
     -- Взгляни сам. Возможно, тебе самому захочется ему поклониться.
     Томас обошел ручей, камень оказался  перед  ним  отесанной  стороной.
Неведомые художники прошлых  веков  умело  высекли  изображение  какого-то
божества, грозного и лютого. Под ним проступала почти полностью изъеденная
ветрами надпись. Томас покачал головой:
     -- Что-то нет желания кланяться. Кто это?
     Старик сказал:
     -- Если меднолобый франк даст золотую монету... я отвечу.
     -- Золотую? -- удивился Томас.-- За что?
     -- Я отдам ее нашему богу,-- ответил старик просто.-- Да  простит  он
тебя.
     Томас плюнул в сердцах, но у него в самом деле три  золотыее  монеты,
тяжелые и бесполезные, и он вытащил все три:
     -- На. В жертву, говоришь?
     Старик молча принял золото и, даже  не  взглянув,  швырнул  монеты  в
родник. Они исчезли без плеска, а старик повернулся к Томасу:
     -- Это очень древний  бог  нашего  племени.  Даже  сейчас,  когда  мы
приняли истинную веру, мы чтим его, ибо явился в тяжкий час, когда мы были
на грани истребления. Он пал с небес в страшном грохоте и  блеске  молний,
развеял врагов как могучий ветер уносит сухие листья. Он  накормил  сирых,
вылечил больных, покрыл всех наших женщин и девиц, отчего в нашем  племени
появились сильные телом дети, а утром отбыл так же мощно в блеске могучего
бога.
     -- Демона,-- поправил Томас.
     Он благочестиво перекрестился, плюнул  через  плечо  и  оглянулся  на
возвращающегося Олега. Тот шел босиком, с задумчивым видом держал в  руках
растоптанный сапог с оторванной подошвой. Томасу сказал мирно:
     -- Я уже все узнал. И взял. Пошли. Теперь уже близко.
     Он распрощался с  бедуинами,  Томас  кивнул  благожелательно,  солнце
обрушилось  с  яростью,  как  будто  кто-то  сыпанул  на   плечи   жаровню
раскаленных углей. Томас, освеженный купанием, шел бодро, воспринимал  мир
ярким  и  чистым,  запахи  улавливал  за  сто  миль,  а  когда  в  ноздрях
защекотало, сказал саркастически:
     -- Ну и нажрался же ты! Что за бедуины, если пьют вино? Или  аллах  в
пути позволяет вольности?
     --  Мне  достаточно  одного  кубка,--  сказал  Олег  кротко.  Заметив
недоверчивый взгляд Томаса, пояснил: -- Но, выпив этот кубок, я становлюсь
совсем другим человеком!.
     -- Ну и что?
     -- А то, что этому человеку тоже хочется выпить.
     Томас хохотнул, в калике живет даже не  два  человека,  а  множество,
судя по тому, сколько может выпить, оглянулся на удаляющийся оазис:
     -- А чего таким страшилищем тебя изобразили?
     Он думал, что Олег на шутку ответит шуткой,  но  отшельник  за  время
странствий хоть и обучился почти всему на свете, но только  чувства  юмора
так и не обрел:
     -- Как умеют... Не всегда же пешком и с палочкой. Куда-то торопился.
     Томас отшатнулся. Волосы встали  дыбом.  Он  ощутил,  как  затряслись
руки, а голос сорвался на жалкий писк:
     -- Так это был... ты?
     -- Ты ж сам заметил, что похож.
     -- Ну...-- прошептал Томас, земля под ним шатнулась.  Он  ощутил  как
барханы снова закачались как  волны,  а  воздух  задрожал.--  Это  я  так,
подразнить! Я ж не думал, что в самом деле! Хотя у того чудища руки-крюки,
морда ящиком... похож. Значит, ты? Торопился? Торопился, но всех женщин...
     Олег объяснил равнодушно, только взгляд чуть потеплел:
     -- А я тогда пробовал путь всяческих излишеств. В том  числе  и,  ну,
этих. Понимаешь, учений как правильно жить на свете -- до чьей-то  матери,
но где-то наверняка есть ценное зерно. Однако отрицать, не глядя, это  все
равно, что  бранить  вино,  ни  разу  не  попробовав.  Настоящая  мудрость
приходит, когда все узнаешь на своей шкуре.
     -- А если на чужой?
     -- Тогда это ученость.
     Томас оглянулся.  Даже  на  расстоянии  он  различал,  что  неведомым
резчикам  удалось  выразить  мощь  и  свирепость  древнего   бога.   Томас
прошептал:
     -- Бедный калика... Сколько же тебе гореть в геенне  огненной!  Может
быть, прямо сейчас просить деву Марию о заступничестве?
     Калика с сомнением поднял брови:
     -- Женщину?
     -- Ну и что,-- возразил Томас  горячо,--  она  ж  мать  нашего  бога!
Матери даже крокоди