сли  они  идут  в  сопровождении
эскорта". - Прим. авт.}. Однако это  не  помешало  контролируемой  нацистами
прессе через пару дней обвинить англичан в потоплении собственного лайнера с
целью спровоцировать вступление в войну Соединенных Штатов.
     На  Вильгельмштрассе  действительно   были   обеспокоены   американской
реакцией на катастрофу, повлекшую смерть 28 американских граждан. На  второй
день после потопления "Атении" Вайцзекер пригласил поверенного в  делах  США
Александра Кирка и заявил ему, что немецкие подводные  лодки  к  этому  делу
непричастны. Он  заверил  американского  дипломата,  что  ни  один  немецкий
корабль  не  находился  близ  района  катастрофы.  В  тот  вечер,   согласно
свидетельским показаниям Вайцзекера на Нюрнбергском  процессе,  он  разыскал
Редера и напомнил ему о том, как немцы, потопив "Лузитанию" во время  первой
мировой войны,  содействовали  вступлению  в  войну  Америки,  и  настойчиво
советовал сделать все, дабы не  спровоцировать  Соединенные  Штаты.  Адмирал
заверил его, что "ни одна немецкая подводная лодка не могла быть замешана" в
этом деле.
     По настоянию Риббентропа 16 сентября адмирал  Редер  пригласил  к  себе
американского военно-морского атташе и заявил ему, что к настоящему  времени
получены донесения от всех подводных лодок, "в результате  чего  установлено
совершенно  определенно:  "Атения"  не  была  потоплена  немецкой  подводной
лодкой". Он просил его так и проинформировать свое правительство, что атташе
и сделал Немедленно {Очевидно, сообщение он не зашифровывал, поскольку копия
его телеграммы в Вашингтон была обнаружена в документах немецких ВМС на суде
в Нюрнберге. - Прим. авт.}.
     Гросс-адмирал  говорил  не  всю  правду.  Не   все   подводные   лодки,
находившиеся в море 3  сентября,  вернулись  на  базу.  Среди  невернувшихся
числилась и лодка "U-30" под командованием обер-лейтенан-та Лемпа -  она  не
появлялась на базе до 27 сентября. В порту командира лодки встретил  адмирал
Карл Дениц, командующий подводным флотом  Германии,  который  спустя  многие
годы рассказывал об этой встрече на судебном процессе в Нюрнберге и  ответил
наконец на вопрос, кто же потопил лайнер.
     "Я встретил капитана подводной лодки обер-лейтенанта Лемпа возле  шлюза
в Вильгельмсхафене, когда лодка входила в гавань, и он попросил побеседовать
со мной с глазу на глаз. Выглядел он, как  я  заметил,  очень  несчастным  и
сразу признался мне, что, по его мнению, именно он ответствен за  потопление
"Атении" в районе Северного Ла-Манша. В  соответствии  с  моими  предыдущими
указаниями он вел наблюдение  за  возможным  проходом  вооруженных  торговых
судов на подступах к Британским островам и торпедировал корабль,  в  котором
по последовавшим затем радиосообщениям опознал "Атению". Ему показалось, что
это вооруженное торговое судно ведет патрулирование...
     Я тут же отправил Лемпа самолетом в штаб военно-морских сил  в  Берлин;
между тем в качестве предварительной меры я приказал держать  все  в  полной
тайне. Позднее в тот же день или рано утром  на  следующий  день  я  получил
приказ, гласивший:
     1. Дело должно быть сохранено в строжайшей тайне.
     2.  Высшее   командование   военно-морских   сил   считает,   что   нет
необходимости  судить  командира  лодки   военным   судом,   поскольку   оно
удовлетворено тем, что капитан в своих  действиях  руководствовался  лучшими
намерениями.
     3. Политические объяснения  будут  подготовлены  главным  командованием
военно-морских сил.
     Я не имел никакого отношения к политическим событиям, во время  которых
фюрер заявил, что ни одна немецкая подводная лодка непричастна к  потоплению
"Атении".
     Однако Дениц, судя по всему, догадывался об истинных виновниках  гибели
"Атении" (иначе зачем бы он пошел в док встречать  возвратившуюся  подводную
лодку "U-30"?) и имел прямое отношение к изъятию записей в вахтенном журнале
лодки и в своем дневнике, связанных с этим событием. Как признал он на  суде
в Нюрнберге, он лично отдал приказ  уничтожить  в  вахтенном  журнале  любое
упоминание об  "Атении"  и  проделал  то  же  самое  в  своем  дневнике.  Он
потребовал от экипажа лодки дать  клятву  хранить  в  строжайшей  тайне  все
сведения, связанные с этим событием {Офицеры, в том числе Лемп, и  некоторые
члены экипажа подводной лодки "U-30" были  переведены  на  лодку  "U-110"  и
вместе с ней отправились на дно 9 мая 1941 года. Один из членов экипажа  был
ранен спустя несколько дней  после  потопления  "Атении".  Его  выгрузили  в
Рейкьявике (Исландия), взяв предварительно  клятву  о  сохранении  тайны,  а
позднее перевели в лагерь для военнопленных в Канаде. И только  после  войны
он дал письменные показания об известных  ему  фактах.  Немцы,  по-видимому,
беспокоились, что он заговорит, но он молчал до конца войны. - Прим. авт.}.
     У высшего военного командования любой страны в  ходе  войны  появляются
тайны, и можно понять, хотя это и недостойно похвалы,  почему.  Гитлер,  как
свидетельствовал  адмирал  Редер  на  Нюрнбергском  процессе,  настаивал  на
сохранении в тайне подлинной истории с "Атенией", особенно если учесть,  что
поначалу военно-морское  командование  действовало,  руководствуясь  твердым
убеждением,  будто  немецкие  подводные  лодки  непричастны  к   катастрофе.
Следовательно,  признание  своей  непосредственной  вины  в  гибели  лайнера
поставило бы немецкую сторону в исключительно тяжелое положение. Но  Гитлеру
этого было мало. Воскресным вечером 22 октября  по  радио  выступил  министр
пропаганды Геббельс (автор хорошо помнит это выступление) и обвинил Черчилля
в потоплении собственного лайнера. На следующий день  "Фелькишер  беобахтер"
на  первой  полосе  под  огромным  заголовком  "Черчилль  потопил   "Атению"
сообщила,  что  первый  лорд  адмиралтейства  подложил  бомбу   замедленного
действия в трюм лайнера. На суде в Нюрнберге было  установлено,  что  Гитлер
лично приказал выступить с таким заявлением  по  радио  и  дать  материал  в
газету и что, несмотря на крайнее недовольство Редера, Деница  и  Вайцзекера
таким приказом, они не решились возражать.
     Эта бесхребетность адмиралов и Вайцзекера, в  полной  мере  присущая  и
генералам, когда на них оказывал давление их демонический  фюрер,  неминуемо
должна была привести к одной из самых мрачных страниц немецкой истории.

       Гитлер предлагает мир

     "Сегодня пресса открыто говорит о мире, - отметил я 20 сентября в своем
дневнике. - Все немцы, с кем я  разговаривал,  совершенно  уверены,  что  не
пройдет и месяца, как у нас будет мир. У всех приподнятое настроение".
     За день до этого в парадно украшенном Гильдхалле  в  Данциге  я  слушал
первую после выступления в рейхстаге 1 сентября в связи с началом войны речь
фюрера. Он был разъярен, так как ему помешали произнести эту речь в Варшаве,
гарнизон которой все еще мужественно сопротивлялся; он исходил желчью каждый
раз при упоминании Великобритании и сделал легкий жест в  сторону  мира.  "У
меня нет никаких военных целей против Англии и Франции, - заявил он.  -  Мои
симпатии на стороне французского солдата. Он не знает, за что сражается".  А
затем он призвал всемогущего, благословившего немецкое  оружие,  "ниспослать
другим народам понимание того, насколько бесполезной будет  эта  война...  и
натолкнуть их на размышление о мирном благоденствии".
     26  сентября,  за  день  до  падения   Варшавы,   предприняли   широкое
наступление немецкая пресса и радио. Основной смысл всех аргументов, судя по
моим записям в дневнике, сводился к следующему:  "Почему  Франция  и  Англия
хотят войны теперь? Воевать-то  не  за  что.  У  Германии  нет  претензий  к
Западу".
     Пару дней спустя, поспешно проглотив свою  долю  Польши,  включилась  в
мирное наступление  и  Россия.  Наряду  с  подписанием  советско-германского
договора о дружбе и границе с секретными статьями к нему, предусматривающими
раздел Восточной Европы, Молотов  и  Риббентроп  состряпали  и  подписали  в
Москве 28 сентября трескучую декларацию мира.
     В ней говорилось, что правительства  Германии  и  России,  урегулировав
конкретные проблемы, возникшие в результате распада польского государства, и
заложив прочную основу для длительного мира  в  Восточной  Европе,  выражают
уверенность, что это будет служить подлинным интересам всех народов, положит
конец  состоянию  войны  между  Германией  и   Англией   и   Францией.   Оба
правительства будут направлять совместные  усилия  на  скорейшее  достижение
этой цели. Если же, однако, усилия  договаривающихся  правительств  окажутся
бесплодными, то это должно  подтвердить  тот  факт,  что  Англия  и  Франция
ответственны за продолжение войны...
     Хотел ли Гитлер мира или  он  стремился  продолжать  войну,  с  помощью
Советов переложив ответственность за ее продолжение на  западных  союзников?
Пожалуй, он и сам не осознавал этого до конца.
     26 сентября у него  состоялся  продолжительный  разговор  с  Далерусом,
который упорно вел поиски мира. За  двое  суток  до  этого  неутомимый  швед
встречался со своим старым  другом  Форбсом  в  Осло,  где  бывший  советник
английского посольства в  Берлине  занимал  аналогичную  должность.  Далерус
сообщил Гитлеру,  как  явствует  из  конфиденциального  меморандума  доктора
Шмидта, что английское правительство,  по  словам  Форбса,  занято  поисками
мира. Оставался невыясненным лишь  один  вопрос:  как  при  этом  англичанам
избежать позора?
     "Если англичане действительно хотят мира, - ответствовал Гитлер, -  они
могут обрести его через две недели, и без каких-либо унижений". Однако,  как
он заявил, им пришлось бы  примириться  с  фактом,  "что  Польша  не  сможет
возродиться вновь".  Более  того,  он  был  готов  гарантировать  статус-кво
"остальной  Европе",  включая  гарантии  безопасности  Англии,   Франции   и
Нидерландам. Затем разговор перешел к  вопросу  о  том,  как  начать  мирные
переговоры. Гитлер предложил сделать  это  Муссолини.  По  мнению  Далеруса,
королева Нидерландов могла быть более нейтральной. Геринг,  присутствовавший
при этом, выдвинул  предложение:  представители  Англии  и  Германии  должны
предварительно тайно  встретиться  в  Голландии,  а  затем,  если  наметится
прогресс,  королева  могла  бы  пригласить  представителей  обеих  стран  на
переговоры по перемирию. Гитлер, неоднократно заявлявший о своем скептицизме
в  отношении  "стремления  англичан  к  миру",  в  конце  концов  согласился
направить на следующий же день в  Англию  шведа  для  того,  чтобы  провести
зондаж в указанном направлении.
     "Англичане могут получить мир, если  хотят  его,  -  сказал  Гитлер  на
прощание Далерусу. - Но им следует поторопиться".
     Это было одно направление в замыслах фюрера.  Второе  он  открыл  своим
генералам. В дневниковой записи Гальдера от 25 сентября упоминается о "плане
фюрера предпринять наступление на Западе". А 27  сентября,  на  второй  день
после того, как он заверял Далеруса, будто готов заключить мир с Англией, он
собрал в имперской канцелярии командующих видами вооруженных сил  и  сообщил
им о  своем  решении  "наступать  на  Западе  как  можно  скорее,  поскольку
франко-английская армия пока еще не подготовлена". Как  утверждает  Браухич,
он даже наметил дату наступления - 12 ноября. Несомненно, в тот день  Гитлер
был воодушевлен известием, что Варшава наконец капитулировала. Возможно,  он
думал, что Францию так же легко, как и Польшу,  поставить  на  колени,  хотя
через два дня Гальдер делает в дневнике пометку: фюреру необходимо пояснить,
что  "боевой  опыт,  приобретенный  в  Польше,  не  является  рецептом   для
наступления на Западе; не годится против крепко  спаянной  армии".  Пожалуй,
лучше всех уловил настроение Гитлера молодой итальянский министр иностранных
дел Чиано во  время  продолжительной  беседы,  имевшей  место  1  октября  в
Берлине. К этому времени у него возникло глубокое отвращение к немцам, но он
был обязан соблюдать приличия. Фюрера он застал  в  приподнятом  настроении.
Когда Гитлер излагал ему в общих чертах свой план, то его глаза,  как  успел
заметить Чиано, "загорались зловещим отблеском всякий раз, едва  он  касался
путей и методов ведения войны". Подводя итог своим  впечатлениям,  итальянец
записал в дневнике:
     "...Сегодня перед Гитлером, пожалуй,  все  еще  маячит  соблазнительная
цель предложить своему народу прочный мир после  достигнутой  им  крупнейшей
победы. Но если ради достижения этой цели пришлось бы  пожертвовать  хоть  в
самой малой степени чем-либо из того, что представляется ему законным плодом
его победы, он бы тысячу раз  предпочел  сражение"  {Муссолини  не  разделял
уверенности Гитлера в победе, о чем доложил ему Чиано. Он считал,  англичане
и французы "будут стоять твердо... Зачем скрывать  это?".  3  октября  Чиано
записал в дневнике: "Он  (Муссолини)  несколько  огорчен  столь  неожиданной
славой Гитлера" (Чиано Г. Дневники, с. 155). - Прим. авт.}.
     Когда 6 октября, днем, я сидел в рейхстаге и слушал выступление Гитлера
с его призывами к миру, мне  казалось,  что  я  слушаю  старую  граммофонную
запись, проигрываемую пятый или шестой раз. Как часто с этой  самой  трибуны
после очередного захвата чужой страны произносил он речи! Какими честными  и
искренними казались его призывы к миру, если забыть на время о его очередной
жертве! В этот свежий солнечный осенний день он прибег к столь  обычным  для
него красноречию и лицемерию. Это была длинная речь, самая длинная  из  всех
его публичных выступлений, но под  конец,  после  того  как  он  более  часа
бессовестно искажал историю и хвастался успехами немецкого оружия  в  Польше
("это смехотворное  государство"),  он  перешел  к  конкретным  предложениям
заключения мира и их обоснованию.
     "Мои главные усилия  были  направлены  на  то,  чтобы  освободить  наши
отношения с Францией от всех следов злой воли и сделать их  приемлемыми  для
обоих народов... У Германии нет никаких претензий к  Франции...  Я  даже  не
буду касаться проблемы Эльзаса и Лотарингии... Я не раз  высказывал  Франции
свои пожелания навсегда похоронить нашу старую вражду  и  сблизить  эти  две
нации, у каждой из которых столь славное прошлое..." А как насчет Англии?
     "Не   меньше   усилий   посвятил   я    достижению    англо-германского
взаимопонимания, более того, установлению англо-германской дружбы. Я никогда
не действовал вопреки английским  интересам...  Даже  сегодня  я  верю,  что
реальный мир в Европе и во всем мире  может  быть  обеспечен  только  в  том
случае, если Германия и Англия придут к взаимопониманию". А как насчет мира?
     "Зачем нужна эта война на Западе?  Для  восстановления  Польши?  Польша
времен  Версальского  договора  уже  никогда  не  возродится...   Вопрос   о
восстановлении  польского  государства  является  проблемой,  которая  будет
решена  не  посредством  войны  на  Западе,  а   исключительно   Россией   и
Германией... Бессмысленно губить миллионы людей и  уничтожать  имущество  на
миллионы же  для  того,  чтобы  воссоздать  государство,  которое  с  самого
рождения было признано мертворожденным всеми, кто не поляк по происхождению.
Какие еще существуют причины?
     Если эту войну действительно хотят вести лишь для того, чтобы  навязать
Германии новый режим... тогда миллионы человеческих  жизней  будут  напрасно
принесены в жертву... Нет, эта война  на  Западе  не  может  решить  никаких
проблем..."
     Но проблемы существовали, и они требовали решения. Гитлер сам  выдвинул
целый перечень таких проблем: "создание польского государства"  (которое  по
договоренности  с  русскими  не  должно  существовать);  "решение  еврейской
проблемы"; колонии для Германии; проблемы сохранения международной торговли;
"безоговорочные гарантии  мира";  сокращение  вооружений;  "правила  ведения
воздушной войны, использования химического оружия, подводных лодок и т. д.";
урегулирование проблемы национальных меньшинств в Европе.
     Для  достижения  этих  "великих  целей"  он  предложил   "после   самой
тщательной подготовки" созвать конференцию ведущих европейских стран.
     "Недопустимо, - продолжал он, -  чтобы  такая  конференция,  призванная
определить судьбу континента на многие годы  вперед,  могла  спокойно  вести
обсуждение  назревших  проблем  в  то  время,  когда  грохочут   пушки   или
отмобилизованные армии оказывают давление на ее работу.  Если,  однако,  эти
проблемы рано или поздно должны  быть  решены,  то  было  бы  более  разумно
урегулировать их до того, как миллионы людей будут посланы на  бессмысленную
смерть  и  уничтожено  на  миллиарды  национальных   богатств.   Продолжение
нынешнего состояния  дел  на  Западе  немыслимо.  Скоро  каждый  день  будет
требовать новых жертв... Национальное благосостояние Европы  будет  развеяно
снарядами,  а  силы  каждого  народа  истощены  на  полях  сражений...  Одно
совершенно ясно. В ходе всемирной истории никогда не было двух  победителей,
но очень часто только проигравшие. Пусть народы, которые придерживаются того
же мнения, и их лидеры дадут сегодня свой ответ. И  пусть  те,  кто  считает
войну  лучшим  средством  разрешения  проблем,  оставят  без  внимания   мою
протянутую руку".
     Он думал о Черчилле.
     "Если,  однако,  верх   возьмут   взгляды   господ   Черчилля   и   его
последователей, то  это  мое  заявление  будет  последним.  Тогда  мы  будем
сражаться... Но в истории Германии уже не будет нового Ноября 1918 года".
     Мне показалось крайне сомнительным -  и  я  записал  об  этом  в  своем
дневнике после возвращения из рейхстага, - чтобы англичане и  французы  хоть
краем уха прислушались к этим туманным предложениям. Но немцы были настроены
оптимистично. В тот вечер по  пути  на  радиостанцию  я  прихватил  утренний
выпуск "Фелькишер беобахтер". Бросались в глаза  кричащие  заголовки:  "Воля
Германии к миру", "Никаких военных целей  против  Англии  и  Франции  мы  не
преследуем", "Никакого пересмотра требований,  кроме  колоний",  "Сокращение
вооружений", "Сотрудничество  со  всеми  народами  Европы",  "Предложение  о
созыве конференции".
     На Вильгельмштрассе, как стало теперь известно  из  секретных  немецких
документов, стремились уверовать в донесения, поступавшие  из  Парижа  через
испанского и итальянского послов, что у  французов  нет  желания  продолжать
войну. Еще 8 сентября испанский  посол  сообщал  немцам,  что  Бонне  "ввиду
огромной   непопулярности   войны   во   Франции   попытается    прийти    к
взаимопониманию, как только закончатся боевые действия в Польше. Наблюдаются
признаки того, что в связи с этим он вступил в контакт с Муссолини".
     2 октября Аттолико вручил  Вайцзекеру  текст  последнего  донесения  от
итальянского  посла  в  Париже,  в  котором  утверждалось,  что  большинство
французского кабинета высказалось  в  пользу  мирной  конференции  и  теперь
основной вопрос сводился к тому, "как Франции  и  Англии  избежать  позора".
Однако премьер Даладье не принадлежал  к  большинству  {Немного  позднее,  а
именно 16 ноября, итальянцы в соответствии с информацией, полученной ими  из
Парижа, сообщили немцам "Маршал Петен рассматривается  как  поборник  мирной
политики во Франции... Если вопрос о мире приобретет во Франции более острый
характер, то Петен сыграет свою роль". Это  был  первый  намек  немцам,  что
Петен может оказаться полезен для них. - Прим. авт.}.
     Это была ценная разведывательная информация. 7 октября Даладье  ответил
Гитлеру. Он заявил, что Франция не сложит оружия до тех пор, пока  не  будут
получены гарантии "подлинного мира и общей безопасности". Но Гитлера  больше
интересовал ответ Чемберлена, чем французского премьера. 10 октября в  своей
краткой речи, произнесенной в Шпортпаласте по случаю развертывания  кампании
"зимней помощи", он вновь подчеркнул свое "стремление к миру".  У  Германии,
д