годаря весу своего ледяного копья, настигал Фафхрда, летя с
еще большей скоростью, и неминуемо пронзил бы  его,  если  бы  Мышелов  не
отбил громадную  сосульку  вверх,  держа  Скальпель  обеими  руками,  и  в
результате ее острие лишь взъерошило рыжие развевающие волосы Фафхрда.
     И в следующее же мгновение все трое влетели в  ледяной  белый  туман.
Последним, что успел увидеть Мышелов, была несущаяся вперед голова Фафхрда
- туман приходился Северянину в тот миг как раз по шею. А затем и  Мышелов
полностью погрузился в молочную пелену.
     Было  очень  странно  и  неприятно  нестись  в   этом   белом   дыму,
чувствовать, как к щекам прилипают кристаллики льда, и не знать,  в  какую
секунду ты налетишь на невидимую  преграду.  Мышелов  слышал,  как  кто-то
хрипло заворчал - кажется, это был Фафхрд, - и одновременно звонкий  удар,
как будто сломалось копье-сосулька, за которым последовал тихий и скорбный
стон. Вслед за этим Мышелов почувствовал, что достиг дна  впадины  и  едет
вверх, а еще через секунду он  вынырнул  из  тумана  на  красновато-желтый
дневной свет и, подкатившись  к  мягкому  сугробу,  дико  расхохотался  от
внезапного облегчения. Только через несколько мгновений он обнаружил,  что
Фафхрд, тоже сотрясаясь от смеха, лежит рядом с ним в снегу.
     Северянин взглянул на Мышелова, и тот сделал  вопросительный  жест  в
сторону оставшегося позади тумана. Фафхрд утвердительно кивнул.
     -  Последний  жрец  мертв.  Не  осталось  ни   одного!   -   радостно
провозгласил Мышелов, растянувшись  на  снегу,  словно  это  была  пуховая
перина. Теперь он думал лишь о том, чтобы побыстрее найти пещеру -  он  не
сомневался, что какая-нибудь да отыщется - и как следует отдохнуть.
     Но оказалось, что в голове у Фафхрда совсем другое, а сам  он  так  и
кипит от избытка энергии. Им следует не расслабляться и непременно идти до
самого заката,  говорил  Северянин,  рисуя  такие  заманчивые  перспективы
выбраться из Стылых Пустошей к завтрашнему дню или даже  еще  раньше,  что
Мышелов через какое-то время обнаружил следующее: он сам  послушно  шагает
за своим могучим другом и то и дело удивляется, как тому удается держаться
нужного направления в этом хаосе льда,  снега  и  кучевых  облаков  крайне
неприятного оттенка. Не могли  Стылые  Пустоши  быть  местом  детских  игр
Фафхрда, думал  Мышелов,  внутренне  содрогаясь  при  мысли,  что  ребенок
способен резвиться в подобном месте.
     Сумерки спустились прежде, чем они  успели  добраться  до  обещанного
Фафхрдом леса, и Мышелов настоял на том, чтобы найти место для ночлега. Но
на этот раз пещера что-то не  попадалась.  Было  уже  почти  темно,  когда
Фафхрд заметил скалистую расщелину с кучкой чахлых деревьев,  что  обещало
по крайней мере топливо и сносное укрытие от ветра.
     Однако оказалось, что дерево вряд ли понадобятся: совсем рядом друзья
обнаружили выход черного угольного пласта, очень похожего на предыдущий.
     Но едва Фафхрд радостно занес топор, как черный пласт ожил и бросился
на него с кинжалом, метя прямо в живот.
     Жизнь Фафхрду спасли его  молниеносная  реакция  и  неутомимость.  Он
втянул живот и увернулся с проворством, поразившим  даже  Мышелова,  после
чего обрушил топор  на  голову  нападавшего.  Приземистая  черная  фигурка
задергала конечностями и вскоре затихла. Хохот Фафхрда  прозвучал,  словно
раскат грома.
     - Ну что, Мышелов, будем считать его  черным  жрецом  номер  ноль?  -
поинтересовался он.
     Но Мышелов не видел  особых  причин  для  веселья.  Его  опять  стала
одолевать тревога. Если они просчитались на  одного  жреца  -  скажем,  на
того, который скатился с горы в снежном коме, или  на  другого,  вроде  бы
убитого в тумане, - то почему они не могли просчитаться и на второго? Да и
как они могли быть так уверены, лишь прочитав древнюю надпись, что  черных
жрецов всего семь? А если признать, что их могло быть и восемь, то  почему
тогда не девять, десять или даже двадцать?
     Но Фафхрд лишь хмыкал в ответ, продолжая рубить дрова и  подкладывать
их в гудящий костер. И хотя Мышелов понимал,  что  костер  на  много  миль
вокруг объявит об их появлении, он был так благодарен  за  тепло,  что  не
стал судить Фафхрда очень  уж  строго.  А  когда  они  согрелись  и  поели
оставшегося с утра жареного мяса, на Мышелова  навалилась  столь  приятная
усталость, что он завернулся в плащ и  вознамерился  тут  же  лечь  спать.
Однако Фафхрд как назло извлек из мешка алмаз и принялся рассматривать его
в свете костра, поэтому Мышелову волей-неволей  пришлось  приоткрыть  один
глаз.
     Но на этот раз  Фафхрд,  казалось,  не  собирался  входить  в  транс.
Усмехаясь вполне трезво и даже  несколько  алчно,  он  так  и  сяк  крутил
камень, словно любовался его  игрой  и  одновременно  прикидывал,  сколько
квадратных ланкмарских золотых за него могут дать.
     Мышелов успокоился, хотя и почувствовал легкое раздражение.
     - Убери ты его, Фафхрд, - бросил он другу.
     Фафхрд перестал вертеть камень, и один  из  лучей  сверкнул  прямо  в
глаза Мышелова. Тот вздрогнул: на какое-то мгновение он ясно  ощутил,  что
камень смотрит на него осмысленно и злобно.
     Но   Фафхрд   послушно   сунул   алмаз   обратно   в   мешок   и    с
полуулыбкой-полузевком тоже  завернулся  в  плащ  и  лег.  Постепенно  вид
пляшущих языков пламени успокоил как суеверные, так и  вполне  оправданные
страхи Мышелова, и он уснул.
     Следующее, что  осознал  Мышелов,  было  ощущение,  будто  его  грубо
швырнули в густую траву, на ощупь неприятно  напоминающую  мех.  Голова  у
него  раскалывалась,  вокруг  мерцало   желто-багровое   сияние,   которое
пронизывало его ослепительными лучами. До Мышелова не сразу дошло, что это
мерцание реально и находится вне его гудящего черепа, а не внутри.
     В  надежде  оглядеться  он  поднял  голову,  и  ее  тут  же  охватила
нестерпимая боль. Однако, сжав зубы, Мышелов все же решил выяснить, где он
находится.
     Оказалось, что он лежит на бугристом, поросшем темной растительностью
берегу озерца с водой, похожей на  кислоту,  напротив  зеленого  холма.  В
ночном небе горело северное сияние, а из похожей  на  рот  щели  в  склоне
холма, теперь широко отверзтой, клубами вырывался красный пар, словно  это
с трудом дышал человек.  Разноцветное  освещение  делало  чудовищные  лики
холма совершенно живыми, их рты кривились, а глаза сверкали, как  будто  в
каждый было вставлено по бриллианту. Всего в нескольких футах от Мышелова,
у приземистого каменного столба,  который  действительно  оказался  чем-то
вроде резного алтаря с чашей наверху, застыл Фафхрд. Северянин пел  что-то
на каком-то хрюкающем языке - Мышелов такого не знал и никогда не  слышал,
чтобы приятель им пользовался.
     Мышелов с трудом  сел.  Бережно  ощупал  голову  и  над  правым  ухом
обнаружил громадную шишку. Тем временем Фафхрд высек  над  чашей  огонь  -
очевидно, с помощью камня и кинжала - и из нее  взметнулся  к  небу  столб
багрового  пламени.  Мышелов  увидел,  что  глаза  у   Северянина   плотно
зажмурены, а в руке он держит алмазный глаз.
     И тут Мышелов понял, что глаз этот был гораздо мудрее черных  жрецов,
служивших холму-идолу. Они, как и многие жрецы, были слишком  фанатичны  и
по уму даже в подметки не годились  своему  божеству.  Пока  они  пытались
вернуть  украденный  глаз  и  уничтожить  воров,  алмазное  око  прекрасно
позаботилось о себе само. Оно заворожило Фафхрда  и  заставило  его  пойти
круговым путем, который привел его  и  Мышелова  к  мстительному  зеленому
холму. На последнем  отрезке  пути  оно  даже  ускорило  события,  вынудив
Фафхрда оглушить сильным ударом спящего Мышелова и идти всю ночь, неся его
на руках.
     К тому же алмазный глаз был гораздо дальновиднее  и  целеустремленнее
своих жрецов. У него явно была более серьезная цель,  нежели  просто  быть
возвращенным идолу. Иначе зачем же ему было заставлять  Фафхрда  сохранить
жизнь  Мышелову  и  взять  его  с  собой?  Око  хотело  каким-то   образом
использовать их  обоих.  В  затуманенном  мозгу  Мышелова  всплыла  фраза,
которую он слышал из уст Фафхрда  позапрошлой  ночью:  "Но  чтобы  принять
человеческое обличье, этой земле нужна кровь героев".
     Тяжко ворочая в отупелом мозгу все эти  мысли,  Мышелов  увидел,  что
Фафхрд приближается к нему с алмазным глазом в  одной  руке  и  обнаженным
мечом в другой, однако с обезоруживающей улыбкой на незрячем лице.
     - Пошли, Мышелов, - ласково проговорил он, - настало  время  пересечь
озеро, взобраться на холм, ощутить на себе прикосновение высочайших уст  и
смешать свою кровь с горячей кровью Невона. Тогда мы воплотимся в каменных
гигантов, которые только еще должны появиться  на  свет,  и  вкусим  в  их
обличье радость, когда будем сокрушать города,  попирать  ногами  армии  и
вытаптывать посевы.
     Услышав  эти  безумные  речи.  Мышелов  сбросил  оцепенение  и  решил
действовать, не обращая внимания на мерцание небес и холма. Он выхватил из
ножен Скальпель и, бросившись на  Фафхрда,  сделал  замысловатый  выпад  с
поворотом, благодаря которому меч Фафхрда непременно должен был вылететь у
него из пальцев - тем более, что глаза  Северянина  были  все  еще  крепко
зажмурены.
     Однако Фафхрд уклонился от молниеносного выпада с легкостью, с  какою
взрослый уклоняется от слабенького  удара  детской  ручонки,  после  чего,
печально улыбнувшись, неуловимым движением направил свой  клинок  прямо  в
горло  Мышелову,  и  тот  избежал  гибели  лишь  благодаря  отчаянному   и
совершенно фантастическому сальто назад.
     Прыгнуть  ему  пришлось  в  сторону  озера.  И  тут  же  Фафхрд  стал
наступать, держась при этом весьма уверенно и нагло. Его светлокожее  лицо
излучало невыразимое  презрение.  Гораздо  более  тяжелый  меч  Северянина
двигался  так  же  непринужденно,  как  Скальпель,  выписывая   сверкающие
арабески выпадов и  ударов,  которые  заставляли  Мышелова  отступать  все
дальше, дальше и дальше.
     Все это время глаза Фафхрда оставались закрытыми. И только оказавшись
на самом берегу озера, Мышелов все понял. За Северянина  смотрел  алмазный
глаз, который тот держал в  левой  руке.  Со  змеиной  внимательностью  он
следил за каждым движением Скальпеля.
     И  вот,  продолжая  маневрировать  на  скользком  берегу   совершенно
зеркального озера под желто-багровую  пульсацию  небес  и  тяжкое  дыхание
зеленого холма. Мышелов в  очередной  раз  увернулся  от  грозного  клинка
Фафхрда, сделал нырок и неожиданно нанес сильнейший удар по алмазному оку.
     Меч Северянина просвистел у него прямо над головой.
     Алмазный глаз после удара рассыпался в белую пыль.
     Черная мохнатая земля под ногами испустила мучительный стон.
     Зеленый  холм  взорвался  зловещим  алым  пламенем   и   взметнул   к
исшрамленному ночному небу столб расплавленной каменной породы вдвое  выше
себя самого, так что Мышелов едва удержался на ногах.
     Схватив за руку своего приятеля, который ошеломленно  стоял  и  пялил
глаза в пространство. Мышелов понесся с ним  прочь  от  зеленого  холма  и
озера.
     Через дюжину ударов сердца расплавленная лава уже затопила  алтарь  и
потекла дальше. Багровые капли долетали  даже  до  бежавших  со  всех  ног
Фафхрда и Мышелова,  огненными  стрелами  проносясь  над  ними.  Несколько
капель угодили в цель, и Мышелову пришлось срочно гасить  небольшой  пожар
прямо на спине у друга.
     Мышелов на бегу оглянулся на холм. Тот еще плевался огнем  и  истекал
багровыми ручейками, но тем не менее казался отяжелевшим, словно жизненные
силы покинули его на время, а может, и навсегда.
     Когда приятели наконец остановились, Фафхрд с глупым  видом  взглянул
на свою левую руку и заявил:
     - Эй, Мышелов, я порезал большой палец. У меня течет кровь.
     - У зеленого холма тоже, - глядя назад, заметил Мышелов. - И  я  рад,
что от потери крови он, похоже, умрет.



                             8. КОГТИ ИЗ ТЬМЫ

     Над залитым  лунным  светом  Ланкмаром  навис  страх.  Словно  туман,
вползал он на широкие улицы и в извилистые переулки и просочился  даже  на
затейливо петляющую и похожую на щель улочку, где коптящий фонарь  освещал
вход в таверну "Серебряный угорь".
     Это был еще неизвестный, неуловимый страх,  совсем  не  такой,  какой
может внушить стоящая у ворот города неприятельская армия, или находящиеся
в состоянии  войны  аристократы,  или  восставшие  рабы,  или  обезумевший
сюзерен,  охваченный  жаждой  крови,  или  вражеский  флот,  входящий   из
Внутреннего моря в устье реки  Хлал.  Но  тем  не  менее  страх  этот  был
могущественным. Он стискивал хрупкое горло каждой женщины, которая  щебеча
входила в низкую  дверь  "Серебряного  Угря",  делая  ее  смех  нервным  и
пронзительным. Он прикасался и к сопровождавшим дам  кавалерам,  заставляя
их разговаривать громче обычного и без надобности позвякивать оружием.
     Это была компания молодых аристократов, которые решили поразвлечься в
кабачке, пользующемся дурной славой и порой даже опасном. Одеты  все  были
богато  и  фантастично,   согласно   моде   упадочнического   ланкмарского
дворянства. Но одна деталь казалась слишком уж  экстравагантной  даже  для
экзотического  Ланкмара.  Голова  каждой  из  женщин  была   заключена   в
небольшую, тонкой работы серебряную клетку для птиц.
     Дверь снова отворилась - на сей раз,  чтобы  выпустить  двух  мужчин,
которые быстро зашагали прочь. Один  из  них  был  долговяз  и  крепок  и,
казалось, прятал что-то под  своим  широким  плащом.  Второй  был  невысок
ростом, гибок и с головы до ног одет во что-то мягкое и серое, сливавшееся
с рассеянным лунным светом. На плече он нес удочку.
     - Кажется,  Фафхрд  и  Серый  Мышелов  что-то  замышляют,  -  заметил
завсегдатай таверны, с любопытством оглядываясь им вслед.  Хозяин  таверны
пожал плечами.  -  Готов  поклясться,  что-нибудь  скверное,  -  продолжал
завсегдатай. - Я видел, как у Фафхрда под плащом что-то шевелилось, словно
живое. Нынче в Ланкмаре все вызывает подозрения. Понимаете, что я  имею  в
виду? И вдобавок эта удочка.
     - Угомонись, - отозвался хозяин. - Они честные жулики, хотя  и  сидят
на мели, если только то, что они задолжали мне за вино, что-то  значит.  И
нечего их поносить.
     Однако входя назад в таверну и нетерпеливо  подталкивая  завсегдатая,
хозяин выглядел слегка озадаченным и встревоженным.
     Страх явился в Ланкмар три месяца назад, и  поначалу  был  совершенно
иным, даже и  не  страхом  вовсе.  Просто  гораздо  чаще  стали  пропадать
безделушки  и  драгоценности,  главным  образом  у  женщин.   Предпочтение
оказывалось ярким блестящим предметам, независимо от  того,  из  чего  они
были сделаны.
     Прошел слух о шайке исключительно ловких и удачливых воров, избравших
своей специальностью туалетные комнаты знатных дам, однако жестокая  порка
горничных и служанок на предмет выявления соучастников  так  ничего  и  не
дала.  Потом  кто-то  выдвинул  предположение,  что  это  все   дело   рук
проказников детей, которые по молодости лет не могут правильно  определить
ценность похищаемых предметов.
     Однако  мало-помалу  характер   краж   стал   меняться.   Дешевенькие
побрякушки  пропадали  все  реже.  Стали  исчезать  действительно   ценные
украшения, как будто воры научились на практике отличать драгоценности  от
мишуры.
     Горожане уже начали подозревать, что старинный и чуть ли не почтенный
Цех  Воров  Ланкмара  изобрел  новую  хитрость,  и  подумывали  уже   было
подвергнуть  пытке  нескольких  его  наиболее  одиозных  главарей  или  же
дождаться западного ветра и спалить улицу Торговцев Шелком.
     Однако  Цех  Воров  был  организацией  консервативной,   отличавшейся
узостью кругозора и приверженной традиционным методам  воровства,  поэтому
вскоре,  когда  стало  совершенно  очевидным,  что  тут   действуют   люди
невероятно находчивые и изобретательные, оказался вне подозрений.
     Ценности уже исчезали среди бела дня, даже из  запертых  и  тщательно
охраняемых помещений и садов, устроенных  на  крышах  зданий  с  отвесными
стенами. Некая леди, сидя у себя дома, положила  браслет  на  недосягаемый
снаружи подоконник, и вещица пропала, пока дама болтала с  подругой.  Дочь
некоего лорда, прогуливаясь в собственном саду, почувствовала, как кто-то,
спустившись с густой кроны стоявшего поблизости дерева, выдернул у нее  из
прически алмазную булавку; проворные слуги тут же взобрались на дерево, но
никого не нашли.
     В другой раз к даме  прибежала  служанка  в  совершенно  истерическом
состоянии и заявила, будто только что видела, как из окна вылетела большая
черная птица с изумрудным кольцом в когтях.
     Поначалу эта  история  была  встречена  с  яростным  недоверием.  Все
решили, что девушка сама украла кольцо. Ее запороли чуть ли не до  смерти,
что было встречено всеобщим одобрением.
     На  следующий  день  большая  черная  птица  налетела  на  племянницу
сюзерена и вырвала у нее из уха серьгу.
     И тут хлынули сведения, подтверждающие правдоподобность случившегося.
Люди принялись рассказывать о птицах, которых они видели в необычное время
и в необычных местах. Все тотчас же сообразили, что любая  из  краж  могла
быть совершена с воздуха. Жертвы  стали  вспоминать  подробности,  которые
прежде казались неуместными: биение крыл, шорох  перьев,  птичьи  следы  и
помет, парящие тени и тому подобное.
     Ланкмар загудел от самых невероятных гипотез. Однако горожане  сочли,
что теперь, когда виновники известны и  необходимые  меры  приняты,  кражи
прекратятся. Разорванному уху племянницы сюзерена никто большого  значения
не придал. Но и то и другое оказалось ошибкой.
     Два дня спустя известная куртизанка  Лесния  была  атакована  большой
черной птицей, когда пересекала широкую площадь. Не  растерявшись,  Лесния
ударила птицу золоченой тросточкой, которую несла  в  руке,  и  закричала,
чтобы отогнать пернатого грабителя.
     К ужасу наблюдавших за сценой, птица, увернувшись от  удара,  вонзила
когти в белое плечо женщины и  принялась  яростно  выклевывать  ей  правый
глаз. Затем с ужасающим клекотом она захлопала крыльями и  взмыла  в  небо
облаком черных перьев, держа в когтях нефритовую брошку.
     В течение трех следующих дней еще пять женщин подверглись ограблениям
такого же рода, причем трое из них были покалечены.
     Ланкмар перепугался. Ни на  что  не  похожее  поведение  жутких  птиц
рождало всяческие суеверные страхи. На  крышах  домов  появились  лучники,
вооруженные трехзубыми стрелами. Более робкие из женщин  сидели  дома  или
надевали плащи с  капюшонами,  чтобы  не  было  видно  их  драгоценностей.
Несмотря на летнюю жару, ставни по ночам не открывались.  Множество  ни  в
чем не повинных голубей и чаек были застрелены или отравлены.  Бесстрашные
молодые дворяне, призвав на помощь своих сокольничих, выходили на охоту за
грабителями.
     Однако отыскать пернатых  разбойников  оказалось  делом  нелегким;  в
нескольких случаях, когда это удалось, соколы столкнулись  с  противником,
который летал быстрее них и успешно отражал все атаки.  Не  в  одном  доме
оплакивалась  гибель  любимой  охотничьей  птицы.  Все  попытки  выследить
крылатых воров ничего не дали.
     Вся эта бурная деятельность привела к одному: теперь  все  ограбления
стали совершаться после захода солнца.
     Некая женщина, у которой было расцарапано когтями все горло,  умерла,
промучившись три часа, и лекари в черных мантиях  заявили,  что  в  когтях
черных птиц содержится страшный яд.
     Паника набирала силу, и вместе с нею на свет стали  появляться  самые
дикие предположения. Жрецы Великого Божества утверждали, что это - кара за
суетность женщин, и зловеще предрекали неминуемый бунт всего живого против
грешных людей. Астрологи бросали смутные и тревожные намеки.  Исступленная
толпа сожгла грачовник, принадлежавший зажиточн