ого илтхмарского для его величества! А потом подашь нам.
     Глипкерио осушил кубок бесцветной жидкости и стал чуть менее зеленым.
Мышелов выбрал вино потемнее и покрепче, а также хорошо прожаренную нежную
отбивную, взяв то и другое с серебряного подноса,  когда  служанка  изящно
опустилась перед ним на колени, держа спину при этом совершенно прямо.
     Грациозно изогнувшись, она  без  видимых  усилий  встала  с  колен  и
жеманной походкой двинулась к Хисвину,  делая  короткие  шажки  скованными
ногами, и тут Мышелов увидел, что если спереди на ней не было ни  одеяний,
ни каких-либо побрякушек, то обнаженную  спину  и  ноги  девушки  украшали
расположенные на равных промежутках друг от друга розовые косые линии.
     Он понял, что это не раскраска, а следы порки. Значит, жирная Саманда
не оставила своих художеств с кнутом. Такое садистское родство  душ  между
тощим,  как  жердь,  женоподобным  Глипкерио  и  дебелой  экономкой   было
психологически весьма поучительно и вместе с тем мерзко.  "Интересно,  чем
провинилась служанка", - подумал Мышелов и тут же представил, как Саманда,
одетая в толстое черное платье, жарится в раскаленной плите, а  может,  со
свинцовым грузом, привязанным к  толстенным  лодыжкам,  съезжает  вниз  по
медному желобу.
     Тем временем Глипкерио обратился к Хисвину:
     - Стало быть, следует выманить всех крыс на улицы, а потом произнести
твое заклинание?
     - Совершенно справедливо,  о  мудрейший  из  повелителей,  -  заверил
Хисвин. - Но только нужно  немного  повременить,  пока  звезды  не  займут
наивыгоднейшее положение в небесном океане. Вот тогда  я  с  помощью  моей
магии смогу умертвить их на расстоянии. Я произнесу заклинание с  голубого
минарета, и всем им придет конец.
     - Надеюсь, звезды пойдут к нужному месту на всех  парусах,  -  сказал
Глипкерио, и детский восторг на его лице с низким  лбом  сменился  на  миг
тревогой. - Мой народ волнуется, требует, чтобы я изринул крыс или прогнал
их назад в норы. Но ведь тогда выманить их будет гораздо труднее,  как  ты
думаешь?
     - Пусть такая безделица не  занимает  твой  могучий  ум,  -  успокоил
сюзерена Хисвин. - Крыс не так-то легко напугать. Можешь принимать  против
них любые меры, какие сочтешь нужным. И скажи своему совету, что у тебя  в
резерве есть могучее оружие.
     - А почему  бы,  -  вмешался  Мышелов,  -  не  научить  тысячу  пажей
заклинанию Хисвина, чтобы они прокричали его в  крысиные  норы?  Сидя  под
землей, крысы не разберутся, что звезды стоят не там, где следует.
     Глипкерио возразил:
     - Да, но необходимо, чтобы эти твари  видели  хитрые  узоры,  которые
плетет пальцами Хисвин. Этих тонкостей тебе не понять. Серый  Мышелов.  Ты
доставил мне послание Моварла, а  теперь  оставь  нас.  -  Он  повернулся,
взмахнув подолом черной тоги,  и  его  глазки  с  желтой  радужкой  злобно
сверкнули на худом лице. - И имей в виду: я простил  тебе  твою  задержку,
Серый Мышелов, простил фантазии насчет дракона  и  сомнения  в  магическом
могуществе Хисвина. Но в другой раз прощения тебе не будет. Не  вздумай  и
заговаривать о чем-нибудь подобном.
     Мышелов поклонился и направился к выходу.  Проходя  мимо  неподвижной
служанки с исполосованной спиной, он прошептал:
     - Как тебя зовут?
     - Рита, - выдохнула та.
     Рядом прошла Хисвет, подцепила серебряной вилкой черной икры, и  Рита
мгновенно рухнула на колени.
     - Тайные восторги, - пробормотала дочь  Хисвина  и  принялась  катать
голубовато-розовым язычком икринки по пухлой верхней губе.
     Когда Мышелов ушел, Глипкерио склонился к Хисвину  и  стал  похож  на
черную виселицу.
     - Между нами, - прошептал он.  -  Эти  крысы  порой  заставляют  даже
меня... э-э... тревожиться.
     - Жуткие твари, - мрачно согласился Хисвин. -  Могут  устрашить  даже
богов.


     Фафхрд скакал на юг, в сторону  Сархеенмара,  по  каменистой  дороге,
зажатой между отвесными скалами и Внутренним морем. Черные волны  дыбились
подле берега и с глухими  ударами  разбивались  в  нескольких  ярдах  ниже
дороги, которая от брызг была влажной  и  скользкой.  Низкие  темные  тучи
состояли, казалось, не из паров воды,  а  из  дыма  вулканов  или  горящих
городов.
     Северянин спал с тела - лишний жир ушел с потом, сгорел, - глаза  его
налились кровью от  пыли,  вокруг  них  выступили  красные  круги,  волосы
потускнели. Он скакал на мощной и  сухопарой  серой  кобыле,  дикие  глаза
которой тоже покраснели - она выглядела не менее зловеще, нежели местность
вокруг.
     Он добыл эту  лошадь  у  минголов  вместо  гнедого,  и,  несмотря  на
скверный нрав кобылы, сделка оказалась выгодной,  так  как,  когда  Фафхрд
встретил минголов, гнедой от бешеной скачки уже еле дышал. Приближаясь  по
лесной дороге к Клелг-Нару, он увидел трех  тощих,  как  пауки,  минголов,
которые собирались изнасиловать стройных сестер-двойняшек. Это жестокое  и
малоэстетичное мероприятие Фафхрду удалось предотвратить, поскольку он  не
дал минголам времени воспользоваться луками, а их короткие кривые мечи  по
сравнению с Серым Прутиком были ничто. Когда последний из троицы,  изрыгая
проклятия и кровь, повалился  на  землю,  Фафхрд  повернулся  к  одинаково
одетым девочкам и обнаружил, что спас лишь одну: один из подлых  минголов,
прежде чем броситься на Северянина, успел перерезать второй горло. Вот тут
Фафхрд и завладел одной из мингольских лошадей, несмотря на  то,  что  она
кусалась и лягалась, как бешеная. Из воплей и  всхлипываний  оставшейся  в
живых девочки Фафхрд понял, что ее родители возможно еще живы и  находятся
среди защитников Клелг-Нара, поэтому он тут же вскинул ее на  луку  седла,
хотя она сопротивлялась изо всех сил и пыталась его укусить. Когда же  она
немного угомонилась, Фафхрд пришел в возбуждение: тонкие и длинные руки  и
ноги девочки были так близко, лемурьи глаза были  такими  огромными,  и  к
тому же она, перемежая речь жуткими  девичьими  проклятиями  и  совсем  уж
детскими  выражениями,  не  переставая  твердила,  что  все  мужчины   без
исключения  -  волосатые  скоты,  презрительно  поглядывая  при  этом   на
роскошную растительность на груди Северянина. Однако  он  все  же  сдержал
свой любовный пыл из уважения к совсем юным летам девочки - ей с виду было
не больше двенадцати, хотя она и отличалась довольно высоким ростом,  -  а
также к перенесенной ею утрате. Однако когда он вернул девчонку не слишком
признательным и на удивление подозрительным родителям, то на  его  учтивое
обещание вернуться через годик-другой, она  лишь  сморщила  курносый  нос,
язвительно взглянула на него своими голубыми  глазами  и  повела  плечами,
отчего в голову Фафхрда закрались сомнения: а правильно  ли  он  поступил,
когда спас ее от минголов и дал ей столь опрометчивое обещание? Но как  бы
там ни было, он все же добыл себе свежую лошадь и тугой мингольский лук  с
целым колчаном стрел.
     В Клелг-Наре шли ожесточенные уличные бои за каждый  дом,  за  каждое
дерево, а по ночам на востоке полукругом горели огни мингольских  костров.
К своему неудовольствию, Фафхрд выяснил, что уже  много  недель  в  гавань
Клелг-Нара не заходил ни  один  корабль,  поскольку  она  была  наполовину
занята противником. Город минголы поджигать не стали:  для  тощих  жителей
безлесых степей  дерево  было  богатством,  и  их  рабы  быстро  разбирали
очередной занятый дом и утаскивали или увозили на восток каждое бревнышко,
каждый кусочек прелестной резьбы.
     Поэтому, несмотря на слухи о том, что мингольские отряды прорвались и
на юг, Фафхрд поскакал именно в этом направлении,  предварительно  укротив
свою дикую кобылу с помощью кнута и нескольких кусочков сотового  меда.  И
теперь из-за стлавшегося  над  дорогой  дыма  он  был  почти  уверен,  что
Сархеенмар минголы все же подпалили. Чуть позже Фафхрд  понял,  что  город
взят: на дороге стали попадаться оборванные, пропыленные беженцы, которые,
дико озираясь, тянулись на север, заставляя Фафхрда то и дело объезжать их
по склону холма, чтобы  его  неистовая  кобыла  не  растоптала  их  своими
железными копытами. Он попытался было расспросить кое-кого из беженцев, но
те не могли от ужаса связать и двух слов и только лепетали что-то,  словно
Северянин  пытался  пробудить  их  от  кошмарного  сна.  После  нескольких
бесплодных попыток Фафхрд кивнул - он знал, как умеют пытать минголы.
     Но вскоре в том же направлении  проскакал  в  беспорядке  мингольский
кавалерийский отряд. Лошади всадников лоснились от пота, а на лицах  самих
конников застыла гримаса ужаса. На Фафхрда они не только  не  напали,  но,
казалось, даже его не заметили, и если кто-то  из  беженцев  и  попал  под
копыта их лошадей, то не по злому умыслу всадников, а  лишь  потому,  что,
объятые паникой, те не замечали ничего вокруг.
     Помрачневший Фафхрд  продолжал  скакать,  продираясь  сквозь  гудящую
толпу и размышляя,  что  могло  внушить  такой  ужас  минголам  и  жителям
Сархеенмара.


     Теперь черные крысы стали показываться  в  Ланкмаре  даже  днем:  они
ничего  не  воровали,  не  кусались,  не  бегали,  не  пищали,  а   просто
показывались. Они выглядывали из люков  и  только  что  прогрызенных  дыр,
сидели во всяческих щелях и заходили  в  жилища  безмятежно  и  доверчиво,
словно кошки, причем как в будуары дам, так и в лачуги бедняков.
     Там, где крыс замечали,  слышался  судорожный  вздох,  тихий  взвизг,
быстрый топот ног, и в грызунов  летели  закопченные  горшки,  браслеты  с
самоцветами, ножи, камни, шахматные фигуры - словом, все,  что  попадалось
под руку. Но зачастую крыс замечали далеко не сразу - настолько спокойно и
непринужденно они себя чувствовали.
     Некоторые  крысы  степенно  расхаживали  по  вымощенным  плиткой  или
булыжником улицам, пробираясь через лес ног и развевающихся черных  тог  и
напоминая  карликовых  собачонок;  когда  их  обнаруживали,  людская  река
немедленно вскипала водоворотами. Пять тварей,  словно  черные  бутылки  с
яркими глазками, расположились на верхней полке в  лавке  самого  богатого
ланкмарского бакалейщика и сидели там, пока люди не разобрали, что к чему,
и не принялись истерически швырять в  них  узловатыми  пряными  кореньями,
тяжелыми хруспскими орехами и даже кувшинчиками с черной икрой, после чего
крысы лениво удалились через щель,  которой  накануне  еще  не  было.  Еще
дюжина  разместилась,  стоя  на  задних  лапах,  среди  черных   мраморных
скульптур, украшавших стены храма Зверей; в самый  разгар  ритуала  они  с
громким писком принялись невозмутимо сновать по многочисленным нишам.  Три
твари свернулись клубочком на обочине рядом со слепым попрошайкой Нафом, и
все принимали их за его грязную суму,  пока  некий  вор  не  попытался  ее
стянуть. Еще одна разлеглась на расшитой драгоценными  каменьями  подушке,
где обычно отдыхала любимая черная мартышка Элакерии, племянницы  сюзерена
и весьма пышнотелой погубительницы мужчин: в один прекрасный миг  Элакерия
рассеянно протянула пухлую ручку, чтобы погладить зверька, и ее пальчики с
позолоченными ногтями наткнулись не на бархатистый мех, а  на  короткую  и
жесткую шерсть.
     В памяти жителей сохранилось нашествие крыс во времена взрыва  Черной
Хвори, но тогда они испуганно метались по улицам или  жались  по  углам  и
никогда не расхаживали столь нагло и решительно, как теперь.
     Такое поведение тварей заставило стариков, сказочников и редкобородых
ученых мужей вспомнить  страшные  предания  о  том,  что  когда-то,  много
десятков  веков  назад,  на  месте  Ланкмара  находился  горбатый   город,
населенный крысами размером с человека; что в те времена у крыс  был  свой
язык, свое правительство и даже целая империя,  простиравшаяся  до  границ
непознанных миров, которая сосуществовала с людскими поселениями, но  была
гораздо более сплоченной; что под толстыми стенами Ланкмара, много  глубже
обычных крысиных ходов и людских  подземных  сооружений  якобы  существует
метрополия  грызунов  -  с  низкими  потолками,  улицами,  домами,  яркими
фонарями и хранилищами, доверху набитыми украденным зерном.
     И теперь крысы стали вести себя настолько заносчиво,  что,  казалось,
им принадлежит не только  легендарная  подземная  метрополия,  но  и  весь
Ланкмар вообще.
     Матросы с "Каракатицы", которые  собрались  было  изумить  в  таверне
собутыльников и сорвать с них не  одну  выпивку  за  рассказы  о  страшном
нападении  крыс  на  их  судно,  обнаружили,  что   Ланкмар   интересуется
исключительно  собственным  крысиным  нашествием.   Матросы   приуныли   и
встревожились. Некоторые даже  поскорее  вернулись  на  "Каракатицу",  где
звездочет снова стал зажигать защитные фонари, а Слинур и черный котенок в
беспокойстве прохаживались по юту.



                                    8

     Глипкерио Кистомерсес приказал зажечь толстые  свечи,  хотя  закатное
солнце еще ярко освещало высокую пиршественную залу, выходившую окнами  на
море. Впрочем, монарх-орясина казался крайне  веселым,  когда,  хихикая  и
посмеиваясь, заверил своих серьезных и испуганных советников в том, что  у
него есть секретное оружие, благодаря которому крысы  будут  уничтожены  в
самый разгар своего наглого вторжения и к следующему полнолунию в Ланкмаре
от них не останется и следа. Сюзерен поднял на смех своего  изборожденного
морщинами главнокомандующего Олегния Мингологубца, который  для  борьбы  с
мохнатыми захватчиками предложил вызвать войска  из  близлежащих  городов.
Казалось, правитель не  замечает  ни  тихого  топотка,  раздававшегося  за
роскошными шторами всякий раз, когда на  миг  затихали  разговоры  и  звон
ножей и вилок, а также маленьких черных теней на четырех  лапках,  изредка
выхватываемых из мрака отблеском свечей.  Банкет  шел  своей  пьянственной
дорогой, и Глипкерио становился все  более  веселым,  беззаботным  -  даже
шальным, как начали перешептываться некоторые. Однако его  правая  рука  с
бокалом  на  длинной  ножке  дрогнула  дважды  за  вечер,  потные   пальцы
спрятанной под столом левой руки тряслись  непрерывно,  а  свои  костлявые
ноги он согнул в коленях и поставил золоченые каблуки на серебряную нижнюю
поперечину кресла - только бы не прикасаться к полу.
     А снаружи тусклая ущербная луна  освещала  маленькие  горбатые  тени,
движущиеся по кромкам всех крыш, за исключением зданий на улице Богов, где
помещались разнообразные храмы ланкмарских богов, а также святыня истинных
богов Ланкмара с ее высокой и вечно немой прямоугольной колокольней.


     Серый Мышелов уныло расхаживал взад  и  вперед  по  светлой  песчаной
дорожке, огибавшей купу благоуханных  укромных  деревьев.  Каждое  из  них
напоминало громадную перевернутую корзину с полукруглым дном и стенками из
множества упругих и тонких ветвей,  которые  были  густо  усыпаны  зеленой
листвой и снежно-белыми цветами и свисали вниз  так,  что  внутри,  вокруг
ствола образовывалась весьма укромная комнатка в форме колокола со стенами
из листьев и цветов. Ужинавшие в цветах огненные жуки,  светящиеся  осы  и
ночные пчелы смутно обрисовывали каждый такой  естественный  шатер  своими
бледными мерцающими огоньками золотого, фиолетового и розоватого цветов.
     Из  двух  или  трех  радужных  беседок  уже  доносился  тихий   шепот
возлюбленных, а быть может - как  что-то  вдруг  кольнуло  Мышелова,  -  и
воров, выбравших это невинное и традиционно  почитаемое  уединенное  место
для разработки планов  ночных  грабежей.  Будь  Мышелов  помоложе,  или  в
какой-нибудь другой вечер,  он  непременно  подслушал  бы  этих  любителей
уединения и обчистил бы еще до них выбранные ими жертвы. Но сейчас это  не
входило в его планы.
     Высокие здания на востоке заслоняли луну, поэтому,  если  не  считать
мерцающих укромных деревьев, на площади Тайных Восторгов стояла  кромешная
тьма, и лишь кое-где  тусклые  огоньки  и  тлеющие  угли  освещали  товары
уличных торговцев,  да  ритмично  покачивали  своими  красными  фонариками
фланирующие куртизанки.
     Сейчас эти последние источники света ужасно раздражали Мышелова, хотя
в прежние времена, он, случалось, устремлялся на них, как ночная пчела  на
цветок укромного дерева, да и во время обратного рейса на "Каракатице"  он
дважды  видел  их  во  сне.  Однако  несколько  крайне  неудачных  визитов
прошедшего дня, сперва к  кое-каким  светским  подружкам,  потом  в  самые
завлекательные городские бордели,  наглядно  продемонстрировали  Мышелову,
что вся его мужественность, которая так взыграла в Кварч-Наре и  на  борту
"Каракатицы", почему-то иссякла, если не считать тех случаев, когда -  как
он сперва предположил, а теперь горячо надеялся -  дело  касалось  Хисвет.
Воистину, день нынче выдался злополучный: стоило Мышелову обнять  девушку,
как перед ним  возникало  в  воздухе  худощавое  треугольное  лицо  дочери
Хисвина, и физиономия его очередной подружки сразу меркла, а от серебряной
стрелки, засевшей в виске, разливалось по всему  телу  ощущение  кромешной
скуки и пресыщенности.
     Вслед за телом это ощущение овладело и умом Мышелова. Он тупо думал о
том, что крысы, несмотря на серьезные  потери,  понесенные  ими  на  борту
"Каракатицы", угрожают Ланкмару. Потери в живой силе пугали  крыс  гораздо
меньше, чем людей, да и восполняли они их намного быстрее.  А  к  Ланкмару
Мышелов питал привязанность - вроде той, какую  питает  мужчина  к  весьма
крупному домашнему животному. Между тем грозящие городу  крысы  отличались
просто невероятным умом и  организованностью  -  то  ли  благодаря  урокам
Хисвет, то ли по какой-то другой, более  глубокой  причине.  Мышелов  живо
представил себе, как никем не замеченная  армия  черных  грызунов  ряд  за
рядом пересекает площадь Тайных  Восторгов  и  окружает  заросли  укромных
деревьев.
     К тому же  Мышелов  прекрасно  понимал,  что  переменчивый  Глипкерио
утратил последние крупицы доверия к нему  и  что  Хисвин  и  Хисвет  после
казалось бы полного поражения сумели вывернуть все наизнанку, и теперь  он
должен вернуть свою победу, а с ней и утраченное доверие сюзерена.
     Но Хисвет, враг крайне опасный, была вместе с тем девушкой, к которой
он попал в  рабство,  и  только  она  могла  сделать  Мышелова  прежним  -
справедливым, расчетливым и эгоистичным. Кончиками пальцем он  притронулся
к маленькой шишке на виске, в которой засела серебряная стрелка. Он мог бы
выдавить ее через кожу за несколько мгновений. Однако Мышелов боялся того,
что может наступить после этого: он мог утратить не только ощущение  скуки
и пресыщенности, но и вообще все чувства, а может,  даже  и  жизнь.  Кроме
того, ему не хотелось лишаться этого серебряного звена, связывающего его с
Хисвет.
     Еле слышный скрип песка под ногами,  которых  было  явно  не  две,  а
больше, заставил Мышелова поднять взгляд. К нему приближались, держась  за
руки,  две  стройные  монахини  в  черных  рясах  с  длинными  рукавами  и
затеняющими лицо капюшонами - обычном одеянии служительниц истинных  богов
Ланкмара.
     Мышелов  знал,  что  куртизанки,  промышляющие  на   площади   Тайных
Восторгов, способны нарядиться в любое платье, дабы получше разжечь  своих
клиентов, как старых, так и новых, и привлечь к себе их интерес: это могли
быть лохмотья девочки-попрошайки, облегающие  штаны  и  короткая  курточка
пажа, ожерелья и побрякушки рабыни из Восточных Земель,  тонкая  кольчуга,
шлем с забралом и узкий меч  принца-забияки  из  тех  же  краев,  шуршащая
зелень дриады, темно-зеленые или бурые  водоросли  наяды,  строгое  платье
школьницы и, наконец, расшитое  одеяние  жрицы  любого  из  многочисленных
ланкмарских богов - люди в городе Черной Тоги почти  никогда  не  обращают
внимания  на  святотатства  по  отношению  к  этим  богам,  поскольку   их
насчитываются целые тысячи, причем одни уходят, другие приходят.
     Но существовал в Ланкмаре один-единственный наряд, надеть который  не
посмела бы ни одна к