сности наших
подземных пещер и не подготовился к возможному нападению. Сестра, даже самая
хорошо обученная, не заслуживает доверия,  в  особенности  если  рядом  есть
кто-то, кто может повлиять на нее. Чтобы преподать тебе  наглядный  урок,  я
ввел Иссу в транс и заставил ее действовать помимо ее  воли,  потом  отменил
заклятие.
   Ингварль.  Ты  отменил  заклятие,  щелкнув  три  раза  пальцами?  (Старый
Квармаль кивнул.) А что если твоя отмена не сработала?
   Квармаль. Ты видел, как быстро и уверенно остановил я  падение  Иссы  при
помощи жезла и при его же помощи не позволил тебе  раньше  времени  прервать
урок и заодно предотвратил порчу драгоценного имущества Квармалла.
   Ингварль. Но что если бы жезл тоже не подействовал?
   Квармаль. Что ж, и это не беда - там, откуда ты взялся, есть еще. Неужели
ты думаешь,  что  отец,  позволивший  наиболее  одаренным  старшим  сыновьям
поубивать друг друга ради  блага  страны,  пожалел  бы  тебя  в  аналогичных
обстоятельствах? Кроме того, я стремился преподать тебе  урок  недоверия  ко
всем, не исключая и меня.
   Ингварль. Ты добился желаемого, почтенный родитель.
   Квармаль (поднимая ногу Иссы, чтобы поближе рассмотреть красные круги  на
пятке и у  основания  большого  пальца).  Зачем  было  калечить  драгоценную
собственность Квармалла?
   Ингварль (хмуро).  Эту  часть  тела  обычно  не  выставляют  на  всеобщее
обозрение, так что красоте это не вредит.
   Квармаль. Не вредит? Разве хромота - это признак привлекательности? Можно
было догадаться использовать для воспитательных целей пах или подмышку.
   Ингварль. Преклоняюсь перед твоей мудростью, почтенный родитель. Научи же
меня искусству накладывать заклятия.
   Квармаль. Всему свое время, сынок. Сейчас я  должен  привести  в  чувство
Иссу.
   Старик больно ущипнул девочку за грудь, отчего она тут же открыла глаза и
со свистом втянула в себя воздух. Но он не успел обратиться  к  ней:  взгляд
его стал рассеянным, а рука сжалась вокруг плеча мальчика. Тот сморщился  от
боли.
   - В окружающих нас скалах прячется  невидимый  враг,  -  прошипел  старый
волшебник. - Он появился, пока я обучал тебя.
   Дети, взглянув в его рубиновые глаза, задрожали от страха.
   Мышелов в своей земляной  тюрьме  ощутил  какое-то  движение.  Окружающие
пласты сдавили его так, что он едва мог дышать, потом  их  давление  ослабло
настолько,  что  он  почувствовал  себя  почти  свободным.  Так  повторилось
несколько раз. Можно было подумать, что  наверху  расхаживают  колоссы,  под
ногами которых пружинит земля.
   Старый Квармаль в своей заклинательной комнате вновь обрел дар речи:
   - Это мой враг двенадцатилетней давности, защитник Гваая, король воров  и
разрушитель империй, Серый  Мышелов.  Он  как-то  разузнал  о  моем  замысле
извести его дружка (должно быть, Шильба и Нингобль ему подсказали) и  явился
сюда шпионить за мной.  Натравить  на  него  червей-бурильщиков  и  ядовитых
кротов! Выпустить на свободу пауков и слизняков,  чей  яд  прожигает  камень
насквозь!
   Этих угроз, которые Мышелов прекрасно слышал и почти принял всерьез, было
более чем достаточно. Когда земляные пласты в очередной раз выжали  из  него
весь временный запас дыхания, он отключился.

Глава 26

   Всю жизнь Пшаури руководствовался одним неписаным  правилом  -  достигать
своей цели с минимальными усилиями. Поэтому  он  никогда  не  строил  планов
заранее, а всегда находил  помощников  на  месте  и  черпал  вдохновение  из
ситуации. Так что, когда он наконец вскарабкался по залитому  лунным  светом
восточному склону вулкана Черный Огонь и,  выпрямившись  в  полный  рост  на
самом  краю  его  кратера,  ощутил  всю  мощь   северного   ветра,   никакие
предчувствия его не мучили.
   Первое, что он увидел, был черный камень, размером и формой  напоминающий
череп. Он наклонился вперед и ощупал его. Камень оказался не  шершавым,  как
обычные куски вулканического пепла или застывшей лавы, но гладким и тяжелым,
словно свинец, - именно поэтому ярящиеся вокруг кратера ветры  и  не  смогли
сбросить его в долину.
   Собравшись с духом, Пшаури  окинул  взглядом  затянутое  облаками  ночное
небо. Он снова почуял угрозу с юго-востока: казалось, нечто вот-вот появится
оттуда, широко шагая на призрачных ногах-ходулях, или склонится над кратером
с небосвода.
   Он сделал три шага вперед и уставился в узкое глубокое жерло вулкана.
   Крохотное красновато-розовое  озерко  лавы  внизу  выглядело  удивительно
спокойным, однако на своих обожженных ледяным  ветром  щеках  он  немедленно
почувствовал жар его дыхания.
   Его рука так и рвалась к сумке, где лежал талисман иноземного бога, врага
его отца, чтобы выхватить его оттуда и зашвырнуть  в  жерло,  пока  ночь  не
собрала свои злые силы.
   Но, точно прочитав его мысли, маленький, но тяжелый Усмиритель Водоворота
ожил и забился, ища  выхода,  стремясь  разорвать  удерживавшую  его  сумку,
колошматя его по ногам и гениталиям, причиняя мучительную боль.
   Пшаури   продолжал   действовать,   не   удивляясь   сверхъестественности
происходящего. Его загрубевшие от работы ладони сомкнулись вокруг сумки.  Он
обернулся, подскочил к свинцовому камню-черепу и изо всех сил прижал к  нему
плененный (и, несомненно, зачарованный!) золотой талисман, наполненный золой
иноземного бога. Сумку трясло у него в руках. Он радовался, что у  талисмана
нет по крайней мере зубов. Он также  чувствовал,  как  силы  ночи  смыкаются
вокруг него.
   Но вверх он по-прежнему не смотрел. Прижимая усмиритель к камню коленом и
левой рукой, правой он достал кинжал и перерезал ремни, удерживавшие сумку у
него на поясе. Потом, сжав рукоятку кинжала зубами, размотал висевшую у него
на боку тонкую веревку, которая помогла ему  взобраться  на  эту  высоту,  и
крепко-накрепко обвязал ею камень вместе с  прижатой  к  нему  сумкой  и  ее
обезумевшей кладью, останавливаясь при каждом  новом  витке  веревки,  чтобы
убедиться, что узел затянут основательно.
   Он трудился как заведенный, изо всех сил борясь с искушением обернуться и
посмотреть назад, а мозг  его  между  тем  лихорадочно  работал.  Ему  вдруг
вспомнился рассказ Миккиду о  том,  как  капитан  Мышелов  заставил  команду
"Морского Ястреба" привязать весь груз на палубе по второму разу,  так  что,
когда судно накрыла волна, поднятая прыжком левиафана через  палубу,  и  оно
стало погружаться в пучину, просмоленные мешки с зерном и сушеными  фруктами
удержали его на плаву, точно поплавки. Вспомнилось ему  также,  что  Мышелов
прочел в тот раз команде целую лекцию о  необходимости  надежно  привязывать
свои пожитки, если хочешь быть уверенным в их сохранности, и  что  все,  кто
ходил с ним в тот  рейс,  подозревали,  что  именно  так  он  и  поступил  с
обворожительной  морской  демонессой,  которая  пыталась  околдовать  его  и
подчинить своей воле корабль.
   Потом вдруг вспомнился один тихий вечер, когда, окончив  дневную  работу,
капитан Мышелов решил посидеть со своими людьми и выпить вина. На него тогда
накатил редкий философский стих, и он  сознался:  "Не  доверяю  я  серьезным
мыслям, всяким  там  анализам  и  прочей  рационалистической  чепухе.  Когда
встречаешься с проблемой, нырни в нее сразу, в самую глубину, и  никогда  не
теряй уверенности, что найдешь решение".
   Это было еще до того, как письмо Фрег заставило его взглянуть на капитана
другими глазами - не только как на вожака и наставника, но и как на героя  и
отца - и попытаться  обратить  на  себя  его  внимание.  Стремясь  завоевать
отцовское признание, он, глупец, и выпустил на свободу злейшего врага своего
отца.
   Где теперь его отец?
   И сможет ли он помочь ему?
   Работа была завершена - последняя веревочная петля обвита  вокруг  камня,
последний узел затянут и проверен на прочность, сумка  слилась  с  камнем  в
единое целое. Не давая  себе  ни  минуты  на  размышления,  Пшаури  обхватил
тяжелый  сверток  обеими  руками,  повернулся,  сделал  два  шага  навстречу
ледяному северному ветру, остановился у кратера, поднял руки над  головой  и
изо всех сил зашвырнул камень в самое жерло. Как только его  руки  перестали
ощущать тяжесть свертка, у него возникло отчетливое ощущение,  что  промедли
он еще с полминуты, и чья-то рука, протянувшись с неба, вырвала  бы  у  него
драгоценный талисман.
   Чтобы не потерять равновесия от резкого движения и не слететь  в  лавовое
озеро вслед за камнем, он опустился на корточки и тут же вытянул ноги назад,
оказавшись, таким образом, лежащим на  животе  на  краю  кратера.  И  хорошо
сделал, ибо сразу же вслед за  этим  сзади  налетел  порыв  ледяного  ветра,
который, точно крыло могучей птицы, наверняка смел бы его вниз.
   Не отрываясь,  следил  он  за  падением  камня-черепа  с  крепко-накрепко
привязанной к нему сумкой. Падая,  камень  уменьшался,  превращаясь  в  едва
различимую черную точку. И вдруг Пшаури показалось, что у черепа  раскрылись
два светящихся белым пламенем глаза, один из которых подмигнул ему.  Но  тут
черная точка исчезла в озере лавы, поверхность  которого  немедленно  начала
шипеть,  пениться,  содрогаться,  пошла   трещинами   и,   наконец,   начала
подниматься, точно где-то в недрах земли прорвало плотину. Скорость  подъема
лавы все увеличивалась. Сначала лава ползла наверх, потом  побежала,  а  под
конец понеслась, точно убегающее молоко. Что это могло предвещать?  Спасение
Серого Мышелова? Или  его  гибель?  -  если,  конечно,  между  талисманом  и
человеком вообще была какая-то связь.
   Поток  раскаленного  воздуха,  который  гнала  перед  собой  стремительно
поднимающаяся лава, едва не выжег ему глаза. Раздумья  немедленно  сменились
действием. В мозгу пульсировала лишь одна мысль: "Беги, иначе никогда больше
не сможешь ни о чем подумать".  Взвившись  в  воздух,  точно  распрямившаяся
пружина, и развернувшись в прыжке, он скачками начал спускаться по  залитому
лунным светом склону конусообразной горы, на которую еще  совсем  недавно  с
таким трудом взбирался. Разумеется, такой спуск был смертельно  опасен,  но,
если он хотел выжить, выбора у него не было.
   Он летел, не отрывая взгляда от каменистого склона  у  себя  под  ногами,
выбирая места, куда можно без риска для жизни поставить ногу.  Вдруг  лунный
свет стал розовым. Что-то оглушительно зашипело. В  воздухе  запахло  серой.
Раздался такой рев, точно  откашливался  космический  лев,  и  ему  в  спину
ударила жаркая волна, от  которой  три  его  прыжка  слились  в  один  и  он
буквально воспарил над  склоном  горы.  Раскаленные  докрасна  вулканические
снаряды засвистели мимо, два из них разорвались впереди, освещая  его  полет
многочисленными осколками, точно звездопадом. Склон стал более пологим.  Его
скачки превратились в скольжение. Львиный рык, эхом  прокатившись  над  ним,
стих. Розовый свет побледнел и погас.
   Наконец он рискнул оглянуться, ожидая увидеть  сцены  разрушения,  но,  к
своему  удивлению,  обнаружил  лишь  столб  отвратительно  вонявшей  копоти,
поднимавшийся, казалось, до самого неба.
   Его пробрала дрожь. К добру или к худу, а дело свое он сделал,  и  теперь
путь его лежал домой.

Глава 27

   Пальчики знала, что ей снится сон, потому что в пещере  была  радуга.  Но
ничего странного в этом не было, потому что семь радужных полос были  не  из
света, а нарисованы мелом на грифельной доске. У доски стояла она сама.  Шел
урок: ее мать и какой-то глубокий старик, оба одетые в черные плащи с  низко
надвинутыми  капюшонами,  обучали  ее  искусству   ублажения   матросов   на
илтхмарских судах.
   У матери вместо указки был ее колдовской  жезл,  а  старик  управлялся  с
помощью серебряной ложки на длинном-предлинном  черенке,  которую  он  очень
ловко крутил в руках.
   Но вот,  чтобы  подчеркнуть  какую-то  из  добродетелей,  -  может  быть,
настойчивость? - он принялся  стучать  этой  ложкой  по  пустому  столу,  за
которым  они  сидели.  Удары  падали  медленно,  словно   подчиняясь   ритму
похоронного марша, и в конце концов заворожили ее настолько,  что  ей  стало
казаться, будто в мире нет больше ничего, кроме этого звука.
   Проснувшись, она поняла, что это капли воды падают с приглушенным  стуком
на затянутое роговой пластиной окно в покатой крыше их спальни.
   Ей стало жарко, и она сбросила  с  себя  покрывало.  Слушая  капель,  она
подумала: "Мороз кончился. Пришла оттепель".
   Лежавшая рядом с ней Гейл, также  раскрывшаяся  во  сне,  в  такт  капели
хрипло бормотала: "Фа-а-фхрд, Фа-а-фхрд, дя-дя Фа-а-фхрд".
   Пальчики  подумала,  что  капель,  должно  быть,  предвещала  возвращение
рыжеволосого капитана, похитителя девичьих сердец. А еще она  сказала  себе,
что ее родство с капитаном куда ближе, чем у Гейл  или  даже  у  Афрейт,;  а
потому она должна вылезти из постели, выйти из  дома  и  встретить  его  как
подобает.
   Приняв решение, она осторожно сползла с постели - почему-то  ей  казалось
важным двигаться бесшумно, - накинула  свое  короткое  платьице  и  натянула
меховые сапожки,  Немного  поколебавшись,  она  прикрыла  разбросавшуюся  по
кровати Гейл простыней и бесшумно вышла из комнаты.
   Проходя мимо спальни Сиф и Афрейт, она услыхала чьи-то шаги за  дверью  и
тут же принялась спускаться с лестницы, стараясь держаться как можно ближе к
стене, чтобы не скрипели ступеньки.
   Войдя в теплую кухню, она почувствовала запах разогреваемого вздрога,  но
тут у нее над головой, а потом и за спиной раздались шаги, и  она  поспешила
спрятаться  за  банным  халатом  Фафхрда,  висевшим  на   стене.   Оставаясь
невидимой, она могла наблюдать за всем происходящим снаружи.
   По лестнице, одетая в рабочую одежду, спускалась Сиф. Женщина  распахнула
входную дверь, впустив в кухню звуки  капели  и  белесые  лучи  предутренней
луны. Стоя в проеме двери, она поднесла  к  губам  металлический  свисток  и
резко дунула - безо всякого результата, как показалась девочке.
   Однако сигнал, видимо, был подан, потому что Сиф вернулась к огню, налила
себе кружку вздрога, вернулась к дверям и принялась ждать, то и дело поднося
напиток к губам. Некоторое время она смотрела прямо на девочку,  но  если  и
увидела ее, то ничем этого не показала.
   Звеня бубенчиками, к крыльцу подкатила запряженная парой собачья упряжка,
- насколько Пальчики могла разглядеть, место возницы было пусто.
   Сиф спустилась с крыльца, села в повозку, взяла в руки хлыст и,  выпрямив
спину, щелкнула им в воздухе у себя над головой.
   Пальчики выбралась из-под  халата  и  подбежала  к  двери.  Повозка  Сиф,
увлекаемая вперед двумя огромными псами, беззвучно неслась на  запад,  туда,
где продолжались поиски  капитана  Мышелова.  В  небе  по-прежнему,  ничуть,
кажется, не уменьшившись с позапрошлой ночи, стояла Луна Сатиров.  Некоторое
время девочка  продолжала  стоять  в  дверях,  наслаждаясь  сознанием  своей
принадлежности к дому, обитательницы которого тихо и незаметно  делают  свои
колдовские дела.
   Но вскоре звук падающих с крыши капель напомнил ей о деле.  Она  сняла  с
вешалки халат Фафхрда, перекинула его через  левую  руку  и,  оставив  дверь
широко распахнутой, так же как это сделала Сиф, вышла из дому. Обойдя жилище
кругом, Пальчики направилась прямо через поля к морю.  Оттаивавшая  трава  у
нее под ногами курилась паром; с юга налетал ласковый теплый ветерок  -  его
появление окончательно переломило погоду.
   Луна была теперь прямо у нее за спиной. Впереди бежала ее  длинная  тень.
Девочка шагала в том направлении, которое она указывала, -  прямо  к  лунным
часам. В небе можно было разглядеть самые яркие звезды: остальные  затмевала
ночная владычица - луна. С юго-востока надвигалось большое облако, медленно,
но верно поглощавшее одно за другим светила ночи.
   Вдруг на глазах у  девочки  легкое  облачко  отделилось  от  остальных  и
двинулось прямо к ней. Оно  приближалось  значительно  быстрее,  чем  другие
облака, неспешно подгоняемые ленивым южным ветерком.  Последний  лунный  луч
посеребрил горделиво, точно лебединая шея, изогнутую корму и гладкие борта -
ибо это облако и впрямь более походило  на  судно,  нежели  на  бесформенные
водяные испарения, чудесным образом удерживающиеся в воздухе.  От  странного
предчувствия у девочки засосало  под  ложечкой,  ее  нежная  кожа  под  туго
подпоясанным  платьем  покрылась  мурашками  страха,  но,  съежившись,   она
все-таки продолжала идти вперед.
   Теперь она как раз поравнялась с лунными часами. Их  циферблат,  там  где
его не заслоняла  тень  от  стрелки,  был  весь  покрыт  местными  рунами  и
какими-то полузнакомыми фигурами.
   Воздушный корабль приземлился прямо на траву на расстоянии  полета  копья
от лунного циферблата, повернув к девочке свою изящную корму.
   В ту же секунду Пальчики расстелила  халат  Фафхрда  на  мокрой  траве  и
улеглась на него  так,  чтобы  край  каменного  диска  скрывал  ее  от  глаз
воздушных странников, прибывших на таинственном судне. Она лежала  абсолютно
беззвучно и  неподвижно,  не  отрывая  глаз  от  бледной  кормы  призрачного
корабля.
   Последний осколок луны  ушел  за  горизонт.  На  противоположной  стороне
горизонта нарастало предрассветное зарево.
   С воздушного  корабля  донеслись  печальные  звуки  флейты  и  маленького
барабана, исполнявших невыразимо печальную погребальную мелодию.
   При первых же звуках музыки откуда-то  из  сердца  корабля  выдвинулся  и
коснулся земли трап, достаточно широкий, чтобы  по  нему  могли  идти  сразу
двое.
   Затем в первых лучах рассвета, при звуках нарастающей  музыки,  на  трапе
появилась небольшая процессия, во главе которой  -  одетые,  точно  пажи,  в
облегающее черное платье - двигались  две  невысокие  девушки  с  флейтой  и
барабаном в руках. Именно эти инструменты и издавали печальные звуки.
   Следом за ними, медленно и торжественно выступая по  двое,  шагали  шесть
высоких стройных женщин, облаченных в черные капюшоны и одеяния  ланкмарских
монахинь; сквозь разрезы на их юбках проглядывали разноцветные сорочки.
   На плечах они легко и без напряжения несли покрытое черной материей  тело
широкоплечего узкобедрого  мужчины.  Замыкала  процессию  высокая  худощавая
женская фигура в облачении жрицы  Богов  Ланкмара,  на  голове  у  нее  была
высокая островерхая черная шляпа с густой вуалью. В руке она держала  тонкий
длинный жезл, на конце которого ярко горела пентаграмма; женщина  чертила  в
воздухе бесконечные иероглифы.
   Пальчики, наблюдавшая за процессией та своего  укрытия,  не  знала  этого
языка.
   Выйдя на  луг,  вся  процессия  обернулась  лицом  к  западу.  Когда  все
остановились, жрица повелительно взмахнула жезлом. Звездочка на его верхушке
замерла. Девушки-пажи тут же прекратили играть, монахини  -  маршировать,  а
Пальчики  почувствовала,  что  не  может  ни  пошевелиться,  ни   произнести
что-нибудь и только глаза по-прежнему повинуются ей.
   Монахини сняли тело с плеч  и  резко  опустили  его  на  траву,  а  затем
сдернули покрывавшую его материю.
   Теперь тело оказалось вне ее поля зрения, но, как она ни  старалась  лечь
так, чтобы увидеть его, тело отказывалось ей повиноваться, и только холодный
пот выступил на ее боках и спине.
   Ничего не изменилось и тогда, когда жрица опустила свой жезл.
   Одна за другой  монахини  становились  на  колени,  проделывали  с  телом
какую-то недолгую манипуляцию, которую Пальчики не могла видеть, на  краткий
миг склоняли к нему головы и вновь выпрямлялись.
   Так повторилось ровно шесть раз.
   Жрица тронула ближайшую  из  шести  монахинь  за  плечо  своим  жезлом  и
передала ей белую шелковую  ленту.  Та  вновь  преклонила  колени,  а  когда
выпрямилась, то руки ее были пусты.
   Жрица  вновь  взмахнула  жезлом,  на  этот  раз  скорее  торопливо,   чем
торжественно, и девушки-пажи заиграли какой-то веселенький мотивчик. Под его
аккомпанемент монахини поспешно свернули  черное  покрывало,  которое  перед
этим столь торжественно несли,