яла,  что  тут
отведена роль и мне.
     Меня укладывали на постель, направляли мне в глаза слепящие  лучи,  и
Анра принимался читать нараспев молитвы, пока я не  засыпала.  Пробуждаясь
спустя несколько часов, а порой и дней, я обнаруживала, что  тем  временем
занималась своими делами как обычно, мое тело рабски подчинялось  командам
Анры. Порою Анра надевал на лицо тонкую кожаную маску, так что мог  видеть
мир - если вообще мог - только моими глазами. Вместе с ощущением  единства
с братом рос и мой страх перед ним.
     Потом в течение некоторого времени меня держали  взаперти,  это  было
что-то вроде варварской прелюдии к зрелости, или смерти, или  рождению,  а
может, к тому, и другому, и третьему вместе. Старик  сказал  тогда  что-то
вроде "не видеть солнца и  не  прикасаться  к  земле".  Часами  я  лежала,
свернувшись клубочком, в щели под кровлей или на  тростниковой  циновке  в
подвальчике. Теперь, если можно так выразиться, глаза и уши были закрыты у
меня, а не у Анры. Часами я, для которой видеть  и  слышать  значило  даже
больше, чем есть, созерцала лишь отрывочные картинки, проносившиеся в моем
мозгу: маленький больной Анра, старик в дымной комнате, Фрина, корчащаяся,
лежа на животе, и шипящая, как змея. Но труднее всего было вынести разлуку
с Анрой. Впервые в жизни я не могла видеть его лицо,  слышать  его  голос,
чувствовать, о чем он думает. Я сохла, как дерево,  из  которого  вытянули
все соки, как животное, у которого умертвили все нервы.
     Наконец настал день - или ночь, не знаю, что это было, - когда старик
снял маску с моего лица. Рядом со мной чуть брезжил какой-то свет, но  мои
привыкшие к темноте глаза  различили  маленький  подвальчик  во  всех  его
подробностях. Три серых камня были вырыты из пола. Рядом с ними  на  спине
лежал Анра - изможденный, бледный, едва дышавший и  выглядевший  так,  как
будто вот-вот умрет...
     Путники остановились перед призрачной  зеленой  стеной.  Узкая  тропа
вышла на плоскую вершину горы. Впереди  были  лишь  ровные  черные  скалы,
через несколько ярдов терявшиеся в  тумане.  Всадники  молча  спешились  и
повели дрожащих лошадей в это влажное царство, которое очень  походило  бы
на фосфоресцирующее морское дно, не будь вода здесь практически невесомой.
     - При виде брата, я почувствовала, как мое сердце сжалось от  боли  и
ужаса. Я поняла, что несмотря на то, что он так тиранил и  мучил  меня,  я
люблю его больше всего на свете, люблю, как раб любит своего  немощного  и
жестокого хозяина, который во всем зависит от него, люблю,  как  терзаемое
тело любит повелевающий им деспотичный ум. И я почувствовала, что  связана
с ним еще теснее, что мы не можем жить друг без друга в буквальном  смысле
этого слова, как это бывает  с  некоторыми  близнецами,  которые  срослись
телами в один организм.
     Старик сказал мне, что если  я  захочу,  то  смогу  спасти  брата  от
смерти, и велел мне поговорить  с  ним,  как  обычно.  И  я  заговорила  -
заговорила со страстью, рожденной многодневной разлукой. Если  не  считать
подрагивания покрытых болезненной желтизной  век,  Анра  лежал  совершенно
неподвижно, и тем не менее я чувствовала, что никогда прежде он не  слушал
меня так внимательно, никогда прежде не понимал так хорошо. Мне  казалось,
что все  мои  прежние  разговоры  с  ним  были  слишком  грубы.  Я  начала
вспоминать и рассказывать ему разные вещи, которые забывала прежде сказать
или которые казались  тогда  слишком  неуловимыми,  чтобы  их  можно  было
передать словами. Я говорила и говорила, сбивчиво, хаотично,  бросаясь  от
местных сплетен к всемирной истории, погружаясь в  мириады  переживаний  и
ощущений, причем не всегда моих собственных.
     Проходили часы, а может даже дни. Вероятно, старик наложил на  других
обитателей дома какое-то заклятие, так что они уснули или  оглохли,  -  во
всяком случае, нам никто не мешал. Иногда у меня пересыхало в горле, и  он
давал мне попить, но я едва отваживалась сделать хоть малейшую паузу: я  с
ужасом видела, что брату постепенно  становится  все  хуже  и  хуже,  мной
овладела мысль, что мой  монолог  -  это  единственная  нить,  на  которой
держится жизнь Анры, что между нашими телами образовался канал  и  я  могу
через него влить в брата свои силы и оживить его.
     Глаза мои слезились,  я  вся  тряслась  как  в  лихорадке,  голос  из
громкого и хриплого превратился в едва различимый шепот. Несмотря  на  всю
свою решимость, я  потеряла  бы  сознание,  но  старик  время  от  времени
подносил к моему лицу курящиеся ароматические травы, и я, вздрогнув, вновь
приходила в себя.
     В конце концов я уже была не  в  силах  говорить,  но  облегчения  не
последовало: я продолжала шевелить потрескавшимися губами, а мысли мои все
неслись и неслись вперед лихорадочным потоком.  Я  словно  выдергивала  из
глубин своего сознания обрывки мыслей, впитывая которые, Анра  поддерживал
свою угасающую жизнь.
     Меня  настойчиво  преследовал  один  образ:  умирающий   Гермафродит,
приближающийся к источнику Салмакиды, где ему суждено стать с нимфой одним
целым.
     Все дальше и дальше уходила я по словесному каналу, возникшему  между
нами, все ближе и ближе рисовалось передо мной смертельно бледное и нежное
лицо Анры, и  вот,  когда  в  отчаянном  напряжении  я  бросила  ему  свои
последние силы, оно вдруг стало огромным и похожим на бежево-зеленый утес,
грозящий вот-вот раздавить меня...
     Речь Ахуры пресеклась от ужаса.  Трое  путников  остановились,  глядя
вперед. В густеющей мгле прямо перед ними - да так близко,  что  у  друзей
создалось  ощущение,  что  они  попали  в  засаду,  -  выросло   громадное
беспорядочное строение из  желтовато-белого  камня,  через  узкие  окна  и
распахнутые двери которого лился гибельный зеленоватый свет,  заставлявший
фосфоресцировать туман. Фафхрду и Мышелову пришли на мысль  Карнак  с  его
обелисками, Фаросский  Маяк,  Акрополь,  Врата  Иштар  в  Вавилоне,  руины
Хаттусы, Затерянный Город  Аримана,  грозные,  призрачные  башни,  которые
мореплаватели видят на месте Сциллы и Харибды. И в самом деле: создавалось
впечатление, что архитектура необычного сооружения меняется стремительно и
приобретает  причудливые  неземные  формы,  словно  подчиняясь   какому-то
собственному фантастическому стилю.  Казавшиеся  сквозь  туман  еще  более
громадными, его перекрученные  пандусы  и  шпили,  словно  зыбкое  лицо  в
кошмарном сне, были устремлены вверх - туда, где должны находиться звезды.



                           ЗАМОК ТУМАННОЙ МГЛЫ

     - То, что произошло потом, было так необычно,  что  я  была  уверена,
будто после  лихорадочной  действительности  погрузилась  в  освежающий  и
причудливый сон, - продолжала Ахура, после  того  как  путники,  стреножив
лошадей, начали подниматься  по  широкой  лестнице  к  распахнутой  двери,
которая словно издевалась над ними, приглашая то ли вломиться в нее, то ли
войти потихоньку и с оглядкой. Слова девушки звучали спокойно  и  несли  в
себе такую же покорность року, как и шаги по ступеням. - Я лежала на спине
подле трех камней и наблюдала, как мое тело движется по темному подвалу. Я
чувствовала страшную слабость, не могла пошевелить и пальцем  и  вместе  с
тем была восхитительно свежей - сухость во рту исчезла, горло  не  болело.
Лениво, словно во сне, я принялась  изучать  собственное  лицо.  Оно  было
озарено победоносной и, как мне показалось, весьма глупой улыбкой.  Но  по
мере того как я продолжала наблюдать за ним,  в  мой  приятный  сон  начал
прокрадываться страх. Лицо было моим, однако на нем мелькало  какое-то  не
свойственное мне выражение.  Почувствовав,  что  я  смотрю  на  него,  оно
презрительно скривилось, повернулось и  сказало  что-то  старику,  который
невозмутимо кивнул. Я захолонула от страха. Сделав  чудовищное  усилие,  я
скосила глаза вниз и посмотрела на мое настоящее тело, что  распростерлось
на полу.
     Это было тело Анры...
     Путники вошли в дверь и оказались  в  громадном  зале  со  множеством
укромных уголков и ниш, однако источника зеленого света так и не  увидели,
разве что мглистый воздух был тут еще более  зелен.  В  зале  беспорядочно
стояли каменные столы, скамьи и стулья, но прежде всего в глаза  бросалась
высокая арка впереди, с невероятным количеством  ребер  крестового  свода.
Фафхрд и Мышелов  моментально  отыскали  взглядом  замковый  камень  арки,
потому  что  он  имел  весьма  внушительные  размеры,  а  также  благодаря
странному вырезу в его верхней части.
     Тишина стояла зловещая, друзей так и подмывало схватиться за мечи.  И
дело было не только в том, что умолкло  прельстительное  стрекотание  -  в
замке Туманной Мглы буквально не раздавалось ни звука, если,  конечно,  не
считать тех, что вырывались из учащенно бившихся сердец путников. Зато они
ощущали здесь некую сосредоточенность, которая сковывала им  все  чувства,
словно они оказались внутри мозга некоего титана-мыслителя или  как  будто
тут были зачарованы сами камни.
     Поскольку  ждать  в  этой  тишине  было  так   же   невозможно,   как
заблудившимся охотникам недвижно стоять на морозе, они прошли под  арку  и
двинулись наугад по ведущему наверх пандусу.
     Ахура продолжала:
     - Я лежала и бессильно наблюдала, как они готовились  к  уходу.  Анра
собирал в небольшие свертки рукописи и одежду, старик связывал вместе  три
покрытых засохшей известкой камня.
     Возможно, в этот миг триумфа он утратил обычную осторожность. Как  бы
там ни было, но старик еще стоял, склонившись над камнями, когда в комнату
вошла мать. С криком: "Что вы с ним сделали?" - она бросилась  подле  меня
на колени и стала с тревогой ощупывать мое тело. Но старику  это  пришлось
не по вкусу. Он схватил мать за плечи и грубо  отшвырнул  в  сторону.  Она
лежала, съежившись у стены, и, стуча  зубами,  широко  раскрытыми  глазами
смотрела, как заключенный в моем теле Анра  неуклюже  поднимает  связанные
камни. Старик между тем взвалил меня, то есть мое новое никчемное тело  на
плечо, взял несколько свертков и поднялся по короткой лестнице.
     Мы пересекли внутренний дворик, усеянный срезанными розами, в котором
толпились  надушенные,  залитые  вином  друзья   матери;   они   изумленно
уставились на нас, и мы вышли из дома. Стояла ночь. Нас уже  ждали  пятеро
рабов с паланкином, куда и положил меня старик. Последним,  что  я  успела
заметить, было нарумяненное  лицо  матери  с  потеками  от  слез,  которая
выглядывала из приоткрытой двери...
     Пандус вывел путников на верхний этаж, где  они  принялись  бесцельно
бродить по лабиринту комнат. Нет нужды упоминать здесь о том, что, как  им
казалось, они видели в темных дверных проемах и слышали за  металлическими
дверьми с массивными и сложнейшими запорами, конструкцию которых они и  не
пытались постичь.  Была  там  страшно  запущенная  библиотека  с  высокими
стеллажами: некоторые свитки в ней, казалось, курились и дымились,  словно
папирусы и чернила, которыми они были написаны, содержали  в  себе  семена
всесожжения; в углах  библиотеки  стояли  штабеля  запечатанных  ларей  из
зеленого камня и стопки позеленевших от времени медных табличек. Были  там
и инструменты - такие, что Фафхрд даже  не  дал  себе  труда  предупредить
Мышелова, чтобы тот к ним не притрагивался. В другой комнате стоял  жуткий
звериный запах, на ее  скользком  полу  они  заметили  клочья  короткой  и
невероятно толстой черной щетины. Но единственным живым существом, которое
они узрели, был безволосый зверек, выглядевший так, словно он в свое время
пытался стать медвежонком, и когда Фафхрд нагнулся, чтобы  его  погладить,
тот скуля откатился в сторону. Была там дверь в три раза больше в  ширину,
чем в высоту, а в высоту она едва доходила человеку до  колена.  Было  там
окно, выходившее во мрак, но это не был мрак тумана или ночи, а между  тем
он казался бесконечным; выглянув наружу,  Фафхрд  разглядел  идущие  вверх
проржавелые железные ступени. Мышелов размотал  веревку  на  всю  длину  и
выбросил ее конец из окна, но крюк ни за что не зацепился.
     Однако самым странным и вместе с тем неуловимым впечатлением, которое
оставила в путниках эта зловещая и пустая твердыня и которое усиливалось с
каждой комнатой, с каждым извилистым коридором,  было  ощущение  какого-то
архитектурного несообразия. Казалось невероятным, чтобы такие опоры  могли
выдержать громадный вес каменных полов и потолков, и друзья были убеждены,
что тут  существуют  какие-то  контрфорсы  и  подпорные  стенки  -  то  ли
невидимые, то ли существующие в совсем другом измерении, как если бы замок
Туманной Мглы еще не полностью всплыл  из  некоего  невообразимого,  иного
мира. Это ощущение усиливали и запертые двери, за которыми,  казалось,  не
было реального пространства.
     Путники двигались такими сумасшедшими  проходами,  что,  несмотря  на
ориентиры, которые запечатлевались в их памяти,  они  совершенно  потеряли
чувство направления.
     - Так мы никуда не придем, - в конце концов заявил Фафхрд. - Кого  бы
ни искали, кого бы ни ждали - старика или демона, -  мы  можем  для  этого
побыть в первой зале с большой аркой.
     Мышелов кивнул, они повернули назад, а Ахура добавила:
     - Хуже там, по крайней мере, не будет. Клянусь Иштар, как  верен  был
стишок старика! "Каждый покой  -  гнусно-склизкое  чрево,  каждая  арка  -
прожорливый зев!" Я всегда  вчуже  боялась  этого  места,  но  никогда  не
думала, что найду такую запутанную берлогу с каменным мозгом  и  каменными
когтями.
     - Они никогда не привозили  меня  сюда,  -  продолжала  свой  рассказ
Ахура, - и с той ночи, как я покинула дом, находясь в теле  Анры,  я  была
живым трупом, который можно где угодно оставить  и  куда  угодно  забрать.
Думаю, они убили бы меня, по крайней мере настал момент, когда Анра  точно
сделал бы это, но его телу нужен был обитатель,  да  и  моему  телу  тоже,
когда он покидал его  -  Анра  умел  возвращаться  в  собственное  тело  и
передвигаться в нем, когда был  неподалеку  от  земель  Аримана.  В  таких
случаях меня чем-то опаивали, и я, совершенно  беспомощная,  находилась  в
Затерянном Городе. Мне кажется, что в это время они что-то  делали  с  его
телом - старик говорил, что хочет сделать его неуязвимым,  -  потому  что,
возвращаясь в него, я  чувствовала,  что  оно  сделалось  более  пустым  и
каменным.
     Двинувшись вниз по пандусу, Мышелов вроде бы услышал в этой  страшной
тишине что-то вроде слабых стонов ветра.
     - Я привыкла к телу моего брата - ведь большую часть из семи лет, что
оно пролежало в  гробнице,  я  пребывала  в  нем.  Через  некоторое  время
наступил черный миг, когда страх и  ужас  исчезли  -  я  приучила  себя  к
смерти. Впервые в жизни у моей воли, у моего холодного рассудка  появилась
возможность развиваться. Скованная физически, существуя почти без  чувств,
я стала приобретать внутреннюю силу. Я начала видеть то, чего не  замечала
раньше - слабые стороны Анры.
     Ведь оторваться от меня напрочь он не мог. Цепь,  которой  он  сковал
наши умы, оказалась слишком прочна. Как бы далеко он ни уходил,  какие  бы
ни воздвигал между нами преграды, я всегда могла видеть картины в какой-то
части его мозга - очень смутно,  как  какую-то  сцену,  разыгрывающуюся  в
конце длинного, узкого и темного коридора.
     Я  видела  его  гордыню  -  рану,  прикрытую  серебристой  броней.  Я
наблюдала,  как  его  честолюбие  вышагивает  среди  звезд,   словно   это
драгоценные камни на черном бархате в его  сокровищнице.  Я  ощущала,  как
свою собственную, его удушливую ненависть к ласковым и скаредным  богам  -
всемогущим  отцам,  которые  скрывают  сокровища  мира,  улыбаются   нашим
мольбам, хмурятся, качают головами, карают; я чувствовала  его  бессильную
ярость к оковам  времени  и  пространства,  словно  все  пяди  расстояний,
которых он не мог видеть  и  по  которым  не  мог  ступить,  сцеплялись  в
серебряные кандалы у него на руках, словно  каждый  миг  до  и  после  его
собственной жизни был серебряным гвоздем в его  распятии.  Я  скиталась  в
продуваемых ураганами залах его одиночества,  где  мне  удавалось  увидеть
красоту, которую он лелеял, - смутные,  заманчивые  формы,  которые  режут
душу, как нож, а  однажды  я  набрела  на  узилище  его  любви,  где  было
совершенно темно и не видно, что ласкают там трупы  и  целуют  кости.  Мне
стали понятны его желания - ему хотелось  чудесных  вселенных,  населенных
разоблаченными богами. И я познала его похоть,  из-за  которой  он  дрожал
пред видом мира, словно это была женщина, и страстно стремился познать все
его секретные уголки.
     Когда  я  изучила  брата  достаточно,  для  того  чтобы  начать   его
ненавидеть, я, по счастью, обнаружила, что моим телом он  владеет  не  так
легко и отважно, как я. Он не умел смеяться, любить  и  рисковать.  Вместо
этого он робел, всматривался, поджимал губы, отходил назад...
     Когда путники уже почти спустились по пандусу,  Мышелову  показалось,
что стон повторился и на сей раз был более громким и свистящим.
     - Они со стариком приступили  к  новому  этапу  обучения  и  поисков,
которые забрасывали их в самые разные концы света; они надеялись, в этом я
уверена,  добраться  до  царства  мрака,  где  их   могущество   сделается
бесконечным. Я следила, как их поиски быстро продвигаются вперед, а потом,
к моему восторгу,  всякий  раз  оканчиваются  ничем.  Их  протянутые  руки
чуть-чуть не дотягивались до следующей ступеньки мрака. Им  обоим  чего-то
не хватало. Анра ожесточился и постоянно винил старика, что у  них  ничего
не выходит. Они стали ссориться.
     Когда я поняла,  что  Анра  потерпел  окончательный  крах,  я  начала
издевательски смеяться над ним, но не вслух, а мысленно. Отсюда и до звезд
- нигде ему не было спасения от моего смеха, и он был готов убить меня. Но
он не решался на это, пока я находилась в его теле, а я  теперь  научилась
ему сопротивляться.
     Быть может, именно этот мой  слабый  мысленный  смех  и  обратил  его
отчаянные думы на вас и на секрет смеха древних богов, и  к  тому  же  ему
требовалась помощь магии,  чтобы  вернуть  свое  тело.  Какое-то  время  я
боялась, что он нашел новый путь к спасению - или к продвижению вперед,  -
но сегодня утром я с чисто жестокой радостью увидела, как вы, наплевав  на
посулы брата, с помощью моего смеха убили его. Теперь надо страшиться лишь
старика...
     Снова проходя под  высокой  сводчатой  аркой  со  странно  вырезанным
замковым камнем, путники опять услышали свистящий стон, и на  этот  раз  у
них уже не было сомнений в  его  реальности,  близости  и  в  направлении,
откуда он раздавался. Бросившись в темный и особенно туманный уголок залы,
они увидели там внутреннее окно, расположенное вровень с полом, а  в  этом
окне разглядели лицо, как бы лишенное тела и плававшее  в  тумане.  Узнать
его черты было невозможно, оно походило на  квинтэссенцию  всех  старых  и
разочарованных лиц в мире. Бороды под ввалившимися щеками на нем не было.
     Отважившись подойти поближе, путники увидели, что лицо  это,  похоже,
не лишено тела напрочь. Они разглядели призрачные,  болтающиеся  в  тумане
обрывки не то  одежды,  не  то  плоти,  пульсирующий  мешок,  напоминавший
легкое, а также серебряные цепи с какими-то то ли крючьями, то ли когтями.
     И тут единственный  глаз,  остававшийся  на  этом  постыдном  обрывке
плоти, открылся  и  уставился  на  Ахуру,  а  высохшие  губы  сложились  в
карикатурное подобие улыбки.
     - Как и тебя, Ахура, - проговорил обрывок тончайшим фальцетом,  -  он
послал меня с поручением, выполнять которое мне не хотелось.
     Движимые безотчетным страхом, Фафхрд, Мышелов и Ахура оглянулись, как
один, через плечо и уставились в распахнутую наружную  дверь,  за  которой
клубился туман. Они смотрели так  три,  четыре  удара  сердца.  Потом  они
услышали тихое ржание одной из лошадей. После этого все тро