езаметного,  который   держал   в   доме
семнадцать кошек. Ударный отряд, состоявший из стражей порядка в  штатском
и ланкмарской пехоты, тотчас же был послан из Радужного дворца  в  залитую
светом факелов  темноту,  дабы  схватить  Радомикса,  однако  того  успели
вовремя предупредить, и он вместе с кошками скрылся в трущобах, где у  них
было много друзей как человечьего, так и кошачьего племени.
     Черепашьим  шагом  ночь  ужаса  клонилась  к  закату,  и  улицы,  где
постепенно не осталось ни одного прохожего,  стали  необычно  молчаливы  и
темны: все подвалы и многие первые этажи были заперты и  забаррикадированы
сверху. И лишь на улице Богов все еще толпился народ - там можно  было  не
бояться нападения крыс и найти забвение от страхов.  В  других  же  местах
слышалась лишь поступь совершающей обход ночной стражи да тихий топоток  и
писк, которые становились все более смелыми и частыми.


     Рита распростерлась перед громадным кухонным очагом  и  старалась  не
обращать внимания на Саманду,  которая,  рассевшись  в  объемистом  кресле
дворцовой экономки, проверяла свои кнуты, розги,  палки  и  прочие  орудия
наказания, время от времени со свистом рассекая воздух одним из них.  Рита
была привязана к большому  кольцу,  привинченному  к  полу  посреди  кухни
длинной и тонкой цепью, которая тянулась от обруча у  нее  на  шее.  Порой
Саманда задумчиво поглядывала на  девушку  и  каждые  полчаса,  вместе  со
звоном колокола, приказывала девушке встать по стойке смирно,  после  чего
иногда давала какое-нибудь пустяковое поручение, - к примеру, наполнить ей
кружку вином. И между тем она до сих  пор  ни  разу  не  ударила  Риту  и,
насколько той было  известно,  не  послала  человека  к  Глипкерио,  чтобы
сообщить о том, когда начнется экзекуция.
     Рита  понимала,  что  ей  намеренно  взвинчивают  нервы,   откладывая
наказание, и пыталась забыться в дреме и мечтах. Однако всякий раз,  когда
ей удавалось задремать, ее начинали мучить кошмары, и  пробуждения  каждые
полчаса становились просто невыносимыми, а мечты о жестокой  расправе  над
Самандой в данной ситуации не находили  отзвука  в  душе  у  девушки.  Она
пыталась предаться романтическим фантазиям, однако располагала  для  этого
слишком скудным материалом. Среди прочего ей припомнился невысокий воин  в
сером, который спросил, как  ее  зовут,  в  день,  когда  она  подверглась
наказанию за то, что, испугавшись крыс, уронила поднос. Он по крайней мере
был учтив и, похоже, считал ее не просто живым сервировочным столиком, но,
наверное, уже давным-давно позабыл о ней.
     Внезапно в усталом мозгу девушки мелькнула  мысль:  если  ей  удастся
подманить Саманду поближе, то при быстрых  и  решительных  действиях  она,
возможно, сумеет задушить мегеру своей цепью. Но от этой мысли  Риту  лишь
бросило в дрожь. В конце концов она дошла до того, что стала перечислять в
уме имеющиеся у нее преимущества, например, у нее не было волос,  так  что
повыдергивать их или спалить не мог никто.


     Серый Мышелов проснулся уже за полночь свежим и готовым  к  действию.
Перевязанная рана не болела, хотя левое предплечье немного онемело. Однако
появиться  перед  Глипкерио  было   уместно   лишь   днем,   а   поскольку
воспользоваться противокрысиной магией Шильбы  Мышелов  собирался  лишь  в
присутствии восхищенного сюзерена, то он решил  снова  заснуть  с  помощью
остававшегося вина.
     Действуя совершенно  бесшумно,  чтобы  не  потревожить  Джоха  Ловкие
Пальцы, который устало похрапывал на матрасе рядом с ним,  Мышелов  быстро
прикончил початый кувшин и уже не спеша  принялся  за  следующий.  Но  сон
упрямо не шел к нему. Напротив: чем больше он пил,  тем  бодрее  билась  у
него в жилах кровь. В результате, пожав  плечами  и  улыбнувшись,  Мышелов
бесшумно взял Скальпель и Кошачий Коготь и крадучись спустился вниз.
     В тусклом свете лампы с роговым абажуром  и  привернутым  фитилем  он
увидел свою одежду и снаряжение, аккуратно разложенные на прибранном столе
Джоха. Сапоги и другие кожаные предметы были тщательно вычищены и  смазаны
маслом, серая шелковая туника и  плащ  -  выстираны,  высушены,  аккуратно
зашиты и заштопаны двойным  швом.  Благодарно  взмахнув  рукой  в  сторону
потолка, Мышелов быстро оделся, снял  с  потайного  крючка  один  из  двух
одинаковых, смазанных маслом больших ключей, отпер дверь, бесшумно отворил
ее на хорошо покрытых смазкой петлях, выскользнул  на  улицу  и  запер  за
собой замок.
     Мышелов стоял в густой  тени.  Лунный  свет  беспристрастно  серебрил
изъеденные зубами времени стены со  всеми  их  потеками,  плотно  закрытые
ставнями окошки, запертые двери, истоптанные каменные  порожки  под  ними,
древние булыжники  мостовой,  обрамленные  бронзой  водостоки,  валявшийся
повсюду мусор. Улица была  молчалива  и  пуста.  "Именно  так,  -  подумал
Мышелов, - должен выглядеть ночью город Упырей - с той лишь разницей,  что
там по улицам, наверное, ходят скелеты на своих  узких  костистых  ступнях
цвета слоновой кости, которые никогда не клацают".
     Словно  огромный  кот,  Мышелов  осторожно  вышел  из  тени.  Пухлая,
неправильной формы луна ярко сверкала над зубчатым коньком крыши дома, где
жил Джох. Вскоре, сделавшись частью этого посеребренного мира, Мышелов уже
быстро и широко ступал на губчатых подошвах по Грошовой  улице  в  сторону
скрытого за поворотом перекрестка с  улицами  Мыслителей  и  Богов.  Слева
параллельно Грошовой шла Бардачная, справа - Извозчицкая и Пристенная; все
четыре улицы повторяли  изгибы  Болотной  стены,  вдоль  которой  тянулась
Пристенная.
     На первых порах тишина была абсолютной. Двигаясь по-кошачьи,  Мышелов
и шума производил не больше, чем  кот.  Затем  он  услышал  это  -  легкий
топоток, напоминавший стук первых дождевых капель или первый порыв бури  в
листве небольшого дерева. Мышелов замер и огляделся по  сторонам.  Топоток
тут же прекратился. Всмотревшись в тень, Мышелов различил лишь две  точки,
блестевшие рядом друг с дружкой в куче мусора,  которые  могли  быть,  чем
угодно - от капель воды до рубинов.
     Он снова тронулся в путь.  Топоток  немедленно  возобновился,  причем
стал  сильнее,  словно  буря  должна  была  вот-вот  разразиться.  Мышелов
прибавил шагу и вот  тут-то  они  на  него  и  налетели:  двумя  неровными
линиями, серебрившимися в лунном свете,  маленькие  животные  бросились  к
нему из мрака справа,  из-за  груд  мусора,  и  сзади,  из  водостоков,  а
несколько крыс вылезли даже из-под неплотно пригнанных дверей.
     Он побежал - вприпрыжку и гораздо быстрее своих  недругов;  Скальпель
молниеносно разил врагов одного за другим, словно серебристый жабий  язык,
вонзаясь им в жизненно важные  органы,  как  будто  Мышелов  был  каким-то
фантастическим мусорщиком, а крысы -  живым  мусором.  Грызуны  продолжали
выскакивать на него откуда-то спереди, но большинство из них он обогнал, а
остальных прикончил. Выпитое вино сделало Мышелова абсолютно  уверенным  в
себе, и его бег казался ему похожим на танец -  танец  смерти,  в  котором
крысы изображали род людской, а он - его  ужасную  повелительницу,  только
вооруженную не косой, а мечом.
     Улица свернула вбок, и тень поменялась местами с серебристой  стеной.
Увернувшись от Скальпеля, большая крыса прыгнула Мышелову на пояс,  но  он
ловко смахнул ее на острие Кошачьего Когтя, одновременно пронзив мечом еще
двух недругов. "Никогда в жизни, - радостно подумал человечек в  сером,  -
он не был до такой степени Серым Мышеловом,  истреблявшим  своих  исконных
врагов".
     Внезапно что-то прожужжало у его носа,  словно  рассерженная  оса,  и
сразу все изменилось. В голове  у  Мышелова  яркой  вспышкой  промелькнули
картины в высшей степени странной и решающей ночи на  борту  "Каракатицы",
ночи, которая уже начала было  терять  для  него  всякую  реальность  и  в
которой были крысы с арбалетами, Скви с мечом у его артерии, и он  впервые
понял, что имеет дело с необыкновенными и даже не с необычными крысами,  а
с представителями чужой  и  враждебной  цивилизации,  правда  сравнительно
немногочисленными, но, по-видимому,  более  умными  и  более  склонными  к
убийству, чем люди.
     Мышелов бросился  бежать  со  всех  ног;  одной  рукой  он  продолжал
наносить Скальпелем удары, а другой  засунул  Кошачий  Коготь  за  пояс  и
нащупал кошель, чтобы достать черную бутылочку Шильбы.
     Бутылочки  в  кошеле  не  было.   Сердце   у   Мышелова   упало,   и,
чертыхнувшись, он вспомнил, что, возбужденный винными парами,  он  оставил
ее под подушкой в доме у Джоха.
     Мышелов проскочил улицу Мыслителей, высокие дома которой загораживали
луну. Оттуда хлынули новые полчища крыс. Мимо его лица прожужжали еще  две
стальные осы и - услышь Мышелов такое от кого-нибудь, он  бы  ни  в  жизнь
этому не поверил - крошечная стрела, горящая голубым пламенем.  Теперь  он
уже несся вдоль длинной темной  стены  здания,  в  котором  помещался  Цех
Воров, думая лишь о том, как бы поскорее отсюда смыться - ему было уже  не
до сражений.
     Внезапно за крутым  поворотом  Грошовой  он  увидел  впереди  свет  и
множество людей; еще несколько шагов - и он оказался в толпе, а все  крысы
куда-то подевались.
     Мышелов купил у разносчика кружечку подогретого на жаровне эля, чтобы
немного прийти в себя и перевести дух. Промочив  пересохшее  горло  теплой
горьковатой жидкостью, он бросил взгляд сперва на  восточный  конец  улицы
Богов, где через два квартала темнели ворота Болотной  заставы,  потом  на
запад, где сверкали огнями более богатые здания.
     Мышелову казалось, что в эту ночь весь Ланкмар слетелся сюда, на свет
пылающих факелов, фонарей, свечей с роговыми экранами и огней  на  высоких
шестах, чтобы молиться и  разгуливать,  стонать  и  бражничать,  жевать  и
шептать пугающие сплетни. Он задал  себе  вопрос:  почему  крысы  избегают
только этой улицы? Неужто они боятся человеческих богов сильнее, чем  сами
люди?
     В  том  конце  улицы  Богов,  что  примыкала  к   Болотной   заставе,
располагались лишь жалкие лачуги, воздвигнутые в  честь  самых  новых,  не
слишком зажиточных и просто  нищих  ланкмарских  богов.  Паства  же  здесь
представляла собой  небольшие  группки  людей,  обступивших  какого-нибудь
костлявого отшельника или тощего  жреца  с  задубевшей  на  солнце  кожей,
явившегося из пустынных Восточных Земель.
     Мышелов повернул в другую сторону и начал неторопливо  протискиваться
сквозь гомонящую толпу, время  от  времени  то  приветствуя  какого-нибудь
старого знакомого, то выпивая у разносчика  кружечку  вина  или  стаканчик
чего-нибудь покрепче: жители  Ланкмара  убеждены,  что  религия  и  слегка
одурманенные  или  хотя  бы  успокоенные  алкоголем  умы  -  вещи   вполне
совместимые.
     Подавив мимолетное искушение, он миновал Бардачную улицу,  поглаживая
пальцами шишку на виске, дабы напомнить себе, что сейчас любое эротическое
предприятие окончится для него крахом. Несмотря на  то  что  на  Бардачной
было темно, ее обитательницы, молодые и не  очень,  высыпали  из  домов  в
полном составе и занимались своим делом во мраке многочисленных  портиков,
искусно изгоняя из мужчин страх третьим по силе способом  после  молитв  и
вина.
     Чем дальше Мышелов уходил от Болотной заставы, тем богаче становилось
окружение ланкмарских богов, чьи  заведения  встречались  ему  по  пути  -
теперь это были уже святилища и храмы,  некоторые  даже  с  посеребренными
колоннами, а жрецы в них носили  раззолоченные  ризы  и  золотые  цепи  на
груди.  Из  открытых  дверей  лился  ярко-желтый  свет,  пьянящие  ароматы
благовоний, и слышался гул молитв  и  анафем,  направленных  против  крыс,
насколько мог судить Мышелов.
     Однако он заметил, что крысы на улице Богов  все  же  присутствовали.
Тут и там на крышах виднелись  маленькие  головки,  за  решетками  сточных
люков сверкали желто-красные, близко посаженные глаза.
     Но Мышелов уже набрался вполне достаточно, чтобы не  беспокоиться  по
таким пустякам, несмотря даже на недавний испуг, и теперь унесся памятью к
той странной поре, когда несколько лет назад Фафхрд  был  нищим  и  бритым
учеником Бвадреса, единственного жреца  Иссека  Кувшинного,  а  сам  он  -
правой рукой рэкетира по имени Пульг, взимавшего дань с  каждого  жреца  и
его паствы.
     Очнулся от воспоминаний Мышелов уже у реки Хлал, а самом конце  улицы
Богов, где у всех храмов  двери  из  чистого  золота,  шпили  чуть  ли  не
упираются в небо, а облачения жрецов сверкают радугой драгоценных  камней.
Вокруг него кипела почти столь  же  богато  разодетая  толпа;  внезапно  в
просвете между людскими фигурами Мышелов увидел зеленый бархатный капюшон,
под  ним  -  черные  волосы,  собранные  в  высокую  прическу  и  покрытые
серебристой сеткой, а еще ниже - веселое и  вместе  с  тем  грустное  лицо
Фрикс, взгляд черных глаз которой был устремлен прямо на него. Из ее  руки
на  дорогу,  которая   была   здесь   вымощена   керамическими   плитками,
скрепленными  медными  полосами,  бесшумно  упал   какой-то   бесформенный
светло-коричневый комочек. Девушка  тут  же  повернулась  и  затерялась  в
толпе.  Мышелов  бросился  вслед  за  ней,  подхватив  по   пути   комочек
пергамента,  однако  путь  ему  преградили  два  аристократа   со   своими
прихлебателями и  какой-то  купец  в  раззолоченной  одежде,  и  когда  он
протиснулся между ними, стараясь укоротить свой  разогретый  вином  норов,
чтобы не доводить дело до рукопашной, нигде не было  видно  ни  бархатного
платья с зеленым капюшоном, ни женщины, хоть отдаленно напоминающей Фрикс.
     Разгладив обрывок пергамента,  Мышелов  прочитал  при  свете  низкого
уличного фонаря с роговым колпаком:

                   "Будь, как герой, терпелив и отважен.
                   Тогда исполнение желаний твоих
                   с лихвой превзойдет ожидания,
                   и будут заклятия сняты.
                                                 Хисвет".

     Мышелов  поднял  взгляд  и  обнаружил,  что  уже  миновал  последний,
сверкающий  и  парящий  храм  ланкмарских  богов  и  стоит  перед   темным
приземистым святилищем и молчаливой колокольней истинных  богов  Ланкмара,
этих древних божеств, этих коричневых скелетов  в  черных  тогах,  которым
ланкмарцы никогда не поклоняются - они просто боятся и почитают их  больше
всех других богов и дьяволов Невона, вместе взятых.
     При этом  зрелище  волнение,  вызванное  запиской  Хисвет,  мгновенно
улетучилось, и Мышелов, миновав последний уличный  фонарь,  приблизился  к
низкому темному  храму.  В  его  разогретом  спиртным  мозгу  беспорядочно
крутились обрывки сведений, которые он когда-либо слышал об истинных богах
Ланкмара. Им не нужны были ни жрецы, ни богатство, ни даже поклонники.  Им
было достаточно этого тусклого храма - до тех пор, пока их  не  тревожили.
Это казалось весьма странным и даже зловещим в мире, где все другие  боги,
включая  и  ланкмарских,  казалось,  стремились  иметь  как  можно  больше
поклонников, богатств и рекламы. Истинные боги Ланкмара  выходили  наружу,
лишь когда городу грозила близкая беда - да и то не всякий  раз,  -  чтобы
спасти город, покарать, но не его врагов, а его жителей, а потом  поскорее
удалиться в свой угрюмый храм, на свои тронутые тленом ложа.
     На крыше этого святилища и в тени вокруг него крыс не было.
     Вздрогнув, Мышелов повернулся  к  нему  спиной;  напротив,  стиснутый
неясными башнями зернохранилищ, на фоне далеких радужных минаретов  дворца
Глипкерио, казавшихся в лунном свете нарисованными пастелью, стоял узкий и
темный дом торговца зерном Хисвина. Свет горел  лишь  в  одном  окошке  на
верхнем этаже.
     Неистовое желание, пробужденное в Мышелове запиской Хисвет, вспыхнуло
с новой силой: его так и подмывало забраться  в  это  окно  по  совершенно
гладкой, лишенной каких бы то ни было украшений стене, однако, несмотря на
выпитое, здравый смысл одержал верх. Ведь, в конце концов, Хисвет написала
сперва "терпелив", а потом уж "отважен".
     Со вздохом пожав плечами, он вернулся на ярко освещенную часть  улицы
Богов,  отдал  почти  все   оставшиеся   деньги   жеманной   и   увешанной
драгоценностями девушке-рабыне за маленькую хрустальную бутылочку  редкого
белого бренди, стоявшую на лотке, который висел у нее на животе, прямо под
обнаженной грудью, и, одним глотком  выпив  обжигающую  ледяную  жидкость,
почувствовал в себе достаточно смелости, чтобы углубиться в  зияющую  тьму
улицы Монахинь. Мышелов намеревался дойти до площади за улицей  Мыслителей
и через Ремесленническую добраться до Грошовой, где помещался дом Джоха.
     На борту "Каракатицы", свернувшись  клубочком  в  "вороньем  гнезде",
черный котенок дергался и постанывал во сне, словно его одолевали кошмары,
достойные взрослого кота или даже тигра.



                                    10

     На рассвете Фафхрд, украв ягненка,  въехал  в  поле  пшеницы  немного
севернее  Илтхмара,  чтобы  позавтракать  самому  и  накормить   кобылицу.
Внушительные куски мяса, нанизанные на толстую зеленую ветку и зажаренные,
вернее, хорошо  высушенные  на  небольшом  костерке,  были  восхитительны,
однако жующая кобыла угрюмо и не особенно одобрительно разглядывала своего
нового хозяина, как будто хотела сказать: "Я, конечно, поем  этого  зерна,
хотя кормежка эта мягкая, водянистая и ненажористая по сравнению с жестким
мингольским зерном, на котором  меня  вскормили  и  сделали  выносливой  и
отважной, какой всегда становишься, если хорошенько хрустеть зубами".
     Едва они покончили с завтраком, как им пришлось срочно  смываться  от
возмущенных пастухов и фермеров, которые с криками уже  бежали  к  ним  по
зеленой ниве. Камень, брошенный фермером, в послужном  списке  у  которого
явно была не одна дюжина волков с размозженными головами, просвистел прямо
над головой Фафхрда. Не ввязываясь в схватку. Северянин галопом ускакал от
них, после чего пустил кобылу иноходью, чтобы поразмыслить, как ему  лучше
пробраться через Илтхмар: впереди уже  виднелись  его  приземистые  башни,
казавшиеся золотыми в лучах только  что  взошедшего  солнца,  а  объездной
дороги вокруг города не было.
     Илтхмар, стоявший на берегу Внутреннего моря немного к югу от Зыбучих
Земель, которые тянулись на  запад,  в  сторону  Ланкмара,  был  скверным,
коварным и златолюбивым городом. Он располагался на самом перепутье и  был
примерно одинаково удален от пустынных Восточных  Земель,  лесистой  Земли
Восьми Городов и степей, где кочевали безжалостные минголы вместе со своим
шатровым стойбищем. Благодаря столь выгодному  местоположению,  он  всегда
стремился  обманом  или  силой  взимать  пошлину  со  всех  проезжих.  Его
сухопутных пиратов и морских разбойников, делившихся добычей с  двуличными
баронами-правителями, боялись повсеместно, однако  могущественные  державы
не  могли  позволить  какой-либо  одной  из  них  завладеть  столь  важным
стратегическим пунктом, поэтому Илтхмар сохранял независимость посредника,
хотя и весьма жуликоватого и ненадежного.
     Поскольку город являлся  как  бы  перекрестком,  где  сходились  пути
путешественников, а значит, и собирались сплетни со всего Невона, Нингобль
Семиокий  и  выбрал  своей  резиденцией   запутанную   волшебную   пещеру,
располагавшуюся у подножия небольшой горной гряды к югу от Илтхмара.
     Следов мингольского набега Фафхрд не  увидел,  и  это  ему  не  очень
понравилось. Пробраться через встревоженный Илтхмар было бы гораздо проще,
чем через Илтхмар, делающий вид, что лениво греется  на  солнышке,  но  на
самом деле высматривающий, с кого бы чего урвать. Северянин  пожалел,  что
не взял с собой Крешкру, как собирался прежде. Ее жуткого вида костяк  мог
бы послужить пропуском более надежным, чем даже охранная грамота  от  Царя
Востока  со  знаменитой  Бегемотовой  печатью,  оттиснутой  на  востоке  с
крупинками  зол