явились  два  жирных  лемминга  и,  прежде  чем
нырнуть  в  кусты,  уставились,  встав  на  задние  лапки,  на  людей.   Сиф
остановилась, чтобы не наскочить на них, и споткнулась, Мышелов подхватил ее
и, чуть помешкав, притянул к себе. Она на мгновение  уступила,  но  тут  же,
смущенно улыбнувшись, высвободилась.
   - Серый Мышелов, - мягко сказала она, - меня тянет к вам, но  вы  слишком
похожи на бога Локи - и вчера, когда вы заворожили своим  красноречием  весь
остров, сходство это еще более бросалось в глаза. Я уже говорила вам, что не
хотела брать бога к себе домой и что наняла ухаживать за ним Хильзу и  Рилл,
этих знающих свое дело чертовок. Из-за этого  сходства  я  и  к  вам  сейчас
отношусь настороженно, так что лучше  будет,  наверное,  если  мы  останемся
капитаном и советницей, пока не спасем Льдистый и я не смогу  думать  о  вас
отдельно от бога.
   Мышелов глубоко вздохнул и сказал  медленно,  что  -  да,  наверное,  так
лучше, а про себя подумал, что боги вечно мешают  личной  жизни  людей.  Ему
очень хотелось спросить, не  ждет  ли  Сиф,  что  и  он,  по  примеру  бога,
обратится за утешением к Хильзе и Рилл (чертовкам, как она  выразилась),  но
решил, что вряд ли она склонна предоставить ему такие привилегии, независимо
от того, сколь велико сходство между ним и богом.
   Тут за спиною Сиф Мышелов увидел нечто, что позволяло ему найти выход  из
создавшегося неловкого положения, и спросил с облегчением:
   - Кстати, о демоницах - не они ли это выходят из Соленой Гавани?
   Сиф повернулась и обнаружила, что по вересковому полю к ним действительно
спешат Хильза и Рилл в своих пестрых нарядах, а сзади движется темная фигура
матушки Грам. Рилл почему-то среди ясного дня несла горящий факел. При свете
солнца пламени почти не было видно, и догадаться о нем можно  было  лишь  по
колыханию вереска по ту сторону его трепещущей прозрачной  завесы.  И  когда
обе блудницы подошли ближе, по возбужденным их лицам стало понятно, что  они
спешат рассказать нечто необыкновенное,  но  Мышелов  опередил  их,  спросив
сухо:
   - Неужели вам темно, Рилл?
   - С нами только что говорил бог, из очага  в  "Огненном  логове",  и  так
внятно, как никогда, - затараторила она. - Сказал:  "К  Мрачному,  Мрачному,
несите меня к Мрачному. Вслед за пламенем спешите..."
   Хильза перебила:
   - .."куда укажет, - протрещал бог, - туда идите". Рилл продолжила:
   - Тогда я зажгла факел от огня в очаге, чтобы бог в него перебрался, и мы
следили за пламенем и шли, куда оно указывало, и пришли к вам!
   Тут подоспела матушка Грам, и Хильза снова перебила Рилл:
   - Посмотрите, теперь пламя велит нам идти к вулкану. Показывает прямо  на
него!
   И она махнула рукой  в  сторону  ледника  на  севере,  над  коим  высился
безмолвный черный пик с дымным султаном, тянувшимся на запад.
   Сиф и Мышелов, прищурив глаза, послушно посмотрели  на  призрачное  пламя
факела. И после паузы Мышелов сказал:
   - Пламя клонится вперед, но, по-моему,  оно  просто  неровно  горит.  Это
зависит от строения дерева, смолы и масел...
   - Нет, оно, конечно же, указывает на Мрачный, - взволнованно сказала Сиф.
- Веди нас, Рилл. - И все женщины, повернув на север, направились к леднику.
   - Но, леди, у нас  нет  времени  на  прогулки  по  горам,  -  протестующе
закричал им вслед Мышелов,  -  надо  готовиться  к  обороне  Льдистого  и  к
завтрашнему плаванию.
   - Так приказывает бог, - ответила Сиф через плечо. - Ему лучше знать.
   А матушка Грам прорычала:
   - Уж, конечно, он не поведет нас на самую вершину. Окольный  путь  ближе,
чем прямой, так я думаю.
   Выслушав это таинственное замечание, Мышелов пожал плечами  и,  поскольку
женщины не останавливались, поневоле последовал за ними, думая о том,  какая
это глупость - носиться с горящей палкой, словно это сам бог,  только  из-за
того, что пламя  клонится.  (Голос  пламени  он  и  сам  слышал  позапрошлым
вечером.) Что ж, на "Бродяге" в его присутствии сегодня не нуждались; Пшаури
не хуже него справлялся с командованием, неплохо, во  всяком  случае.  Лучше
присмотреть за Сиф, пока не кончится этот приступ безумия, чтобы с ней -  да
и с этими тремя  чудными  служительницами  бога  -  не  приключилось  ничего
худого.
   Сиф была бы такой милой, сильной, умной и прелестной женщиной,  когда  бы
не эти страсти по богам. До чего же эти боги надоедливые,  требовательные  и
придирчивые хозяева, никогда не дадут  покоя!  (Думать  об  этом  безопасно,
успокоил он себя, боги не умеют читать мысли, и какая-то свобода у  человека
остается - хотя расслышать они могут и самый тишайший шепот и  уж,  конечно,
все понимают, стоит тебе вздрогнуть невольно или скорчить гримасу.).
   В  голове  у  него  вновь  зазвучала  назойливая  песня:  "Мингол  должен
умереть...", и он почти обрадовался этому жужжанию, ибо бесплодно размышлять
о причудах богов и женщин ему совсем не хотелось.
   По мере приближения к леднику становилось  все  холоднее,  и  вскоре  они
наткнулись на низкорослое мертвое дерево, позади которого торчала  из  земли
невысокая скала темно-фиолетового, почти черного  цвета,  в,  середине  коей
чернела дыра высотою и шириною с дверь.
   Сиф сказала:
   - В прошлом году этого здесь не было, - а матушка Грам проворчала:
   - Ледник открыл ее, убывая, - и Рилл вскричала:
   - Пламя тянется к пещере! - и Сиф сказала:
   - Войдем, - на что Хильза заметила дрожащим голосом:
   - Там темно, - а матушка Грам громыхнула:
   - Не бойся. Темнота порой лучше света, и путь вниз - лучший путь вверх.
   Мышелов же, не тратя время на слова, отломил от мертвого дерева три ветки
(факел-Локи не мог гореть вечно) и,  взвалив  их  на  плечо,  последовал  за
женщинами внутрь камня.

***

   Фафхрд упорно карабкался  по  казавшемуся  бесконечным  склону  последней
ледяной скалы, за которой начинался уже снежный покров Адовой горы. В  спину
ему светило солнце, холодный оранжевый свет заливал всю эту сторону  горы  и
верхний темный пик, и столб дыма над ним, клонившийся к востоку. На твердой,
как алмаз, скале было много выступов, специально выбитых для восхождения, но
Фафхрд очень устал и уже проклинал себя за то,  что  бросил  своих  людей  в
опасности ради этого дурацкого романтического  преследования.  Ветер  дул  с
запада, крестообразно его восхождению.
   Вот что бывает, когда берешь в опасный поход девочку и слушаешься  женщин
- вернее, одной женщины. Афрейт была так в себе уверена,  так  величественно
отдавала приказы, что он переступил  через  глубочайшие  свои  убеждения.  И
полез-то он на эту гору за Марой в основном из страха, что  подумает  о  нем
Афрейт, если с девочкой что-то случится. О,  он  прекрасно  понимал,  почему
взвалил это дело на себя, а не, поручил  парочке  своих  людей.  Потому  что
решил, что Мару похитил принц Фарумфар, и, памятуя рассказ Афрейт  и  Сиф  о
спасении их от чар Кхахкта летучими горными принцессами, питал надежду,  что
принцесса Хирриви,  его  возлюбленная  всего  на  одну  прекрасную  и  давно
минувшую ночь, прилетит, невидимая, на  своей  невидимой  воздушной  рыбе  и
поможет ему в борьбе с ненавистным Фарумфаром.
   С женщинами еще и потому вечная морока, что никогда их нет, когда хочется
или когда они на самом деле нужны. Они приходят на помощь,  это  правда,  но
ждут обычно, что мужчина совершит все мыслимые  и  немыслимые  подвиги  ради
великого дара - их любви, - и чем же оборачивается эта любовь, когда тебя ее
удостаивают наконец? Всего лишь  быстротечной  сладостью  объятий  в  ночной
темноте, озаренной  единственно  непостижимой  прелестью  нежной  обнаженной
груди, после чего уделом твоим остаются растерянность и печаль.
   Подъем делался все круче, солнечный свет - краснее, и все мускулы у  него
ныли. Фафхрд начал опасаться, что темнота застанет  его  на  этом  склоне  и
придется ждать часа два по меньшей мере, пока из-за горы покажется луна.
   Только ли ради Афрейт пошел он искать Мару? Может быть, свою роль сыграло
и то, что девочку звали, как первую его юную возлюбленную, которую он бросил
с нерожденным еще ребенком, сбежав из  Мерзлого  Стана  с  другой  женщиной,
которую тоже бросил - или привел нечаянно к смерти, что, по сути, одно и  то
же? Не хотел ли он оправдаться как-то перед той Марой, спасая эту? Вот и еще
одна морока с женщинами, во всяком  случае,  с  теми,  кого  ты  любишь  или
когда-то любил - они, даже после своей смерти, заставляют  тебя  чувствовать
себя виноватым. Ты незримо прикован к каждой женщине - любил ты  ее  или  не
любил - с которой был когда-то близок.
   А может быть, истинная причина,  по  которой  он  ищет  Мару,  лежит  еще
глубже? - спросил он себя, понуждая свою мысль блуждать в  потемках  разума,
как понуждал онемевшие руки искать при гаснущем свете дня  следующий  выступ
на крутом  склоне.  Может  быть,  он,  думая  о  девочке,  возбуждался,  как
похотливый старик Один? Может, и  за  Фарумфаром  погнался,  поскольку  счел
принца развратным соперником в борьбе за  обладание  этим  лакомым  кусочком
девичьей плоти?
   И, коли уж на то пошло, не юность ли,  игравшая  в  самой  Афрейт,  -  ее
хрупкость, невзирая на высокий рост, ее маленькие манящие грудки, рассказы 6
разбойничьих  играх  с  Сиф,  мечтательность  фиолетовых   глаз,   отчаянная
храбрость, - привлекла его еще в далеком Ланкмаре?  Афрейт  да  еще  серебро
Льдистого покорили его и вынудили встать на совершенно неподобающий  путь  -
сделаться капитаном, ответственным за целую команду, - это его-то,  кто  всю
жизнь свою был одиноким волком и в друзьях имел одинокого леопарда Мышелова.
Сейчас, оставив своих людей,  он  вернулся  к  привычному  одиночеству.  (Да
помогут боги сохранить Скору голову и да возымеют действие хоть немногие  из
поучений Фафхрда и его призывов к благоразумию!) Ох, ну что же это  все-таки
за жизнь - в вечном рабстве у девушек, этих капризных, наивных, расчетливых,
легконогих и вечно ускользающих маленьких демонов с каменными  сердцами!  О,
эти нежные, с тонкими шейками и острыми  зубками,  вечно  суетящиеся  ласки,
глаза которых полны чувства, как у лемуров!
   Протянутая вверх рука его вдруг попала в пустоту, и  Фафхрд  понял,  что,
занимаясь самобичеванием, незаметно добрался до верха скалы. Он подтянулся и
с запоздалой осторожностью  заглянул  через  край.  Глазам  его  открылся  в
последних темно-красных лучах  солнца  уступ  футов  в  десять  шириной,  за
которым вновь уходил круто вверх бесснежный горный  склон.  На  этом  склоне
виднелось большое углубление - вход в пещеру шириною с уступ и  раза  в  два
выше. Внутри царила тьма, но  он  все  же  разглядел  красный  плащ  Мары  и
обращенное в его сторону маленькое личико под капюшоном,  очень  бледное,  с
огромными глазами, казавшееся на самом деле отсюда размытым пятном.
   Он вскарабкался  на  уступ,  с  подозрением  огляделся,  потом,  тихонько
окликнув Мару, зашагал к ней. Она не ответила ни  словом,  ни  жестом,  хотя
по-прежнему смотрела на него. В пещере было тепло,  из  недр  горы  задувал,
шевеля ее плащ, слабый, пахнувший серой ветер. Предчувствуя недоброе, Фафхрд
ускорил шаги, сдернул плащ и увидел маленький ухмыляющийся череп, насаженный
на  верхушку  деревянного  креста   футов   четырех   высотой   с   короткой
перекладиной.
   Тяжело дыша, Фафхрд вышел обратно на уступ. Солнце  село,  и  серое  небо
словно раздвинулось и побледнело. Стояла глубокая  тишина.  Он  посмотрел  с
уступа в обе стороны, но ничего не увидел. Затем снова заглянул в  пещеру  и
стиснул челюсти. Достал кремень, трутницу, зажег факел. Подняв высоко  левую
руку с факелом, а в правой зажав снятый с пояса топор, он  прошел,  стараясь
не наступить на красный плащ, мимо жуткого маленького пугала  и  двинулся  в
глубь горы по проходу со странно гладкими  стенами,  достаточно  широкому  и
высокому для великана или человека с крыльями.

***

   Мышелов не знал, сколько времени следовал за  четырьмя  свихнувшимися  на
боге женщинами по странной, похожей на туннель, пещере, которая  уводила  их
все глубже и глубже под ледник, в самые недра Мрачного  вулкана.  Во  всяком
случае, он успел обстругать и расщепить  концы  всех  трех  ветвей,  которые
захватил с собой, чтобы они могли загореться быстро. И  уж  точно  он  успел
изрядно устать от песни, пророчившей минголам смерть, которая звучала уже не
только в его голове - ее скандировали вслух, словно  марш  (совсем  как  ему
померещилось при виде людей Гронигера), все четыре женщины. Ему не  пришлось
себя спрашивать, откуда  они  ее  знают,  поскольку  позапрошлым  вечером  в
"Огненном логове" они слышали ее все вместе, но легче ему от этого не было и
сама песня не становилась сколько-нибудь привлекательней.
   Он попытался было поговорить с Сиф, которая неслась вслед за  остальными,
словно обезумевшая менада, и объяснить ей все безрассудство и  рискованность
похода в никем не изученную пещеру, но она только показала ему на факел Рилл
и ответила:
   - Смотрите, как пламя тянется вперед. Бог приказывает, - после чего вновь
начала петь.
   Он не мог отрицать того, что пламя и впрямь  тянулось  вперед,  когда  по
всем правилам при таком быстром продвижении должно было отклоняться назад, -
да и горел факел дольше, чем вообще  полагается  факелу.  Поэтому  все,  что
оставалось Мышелову, - это  пытаться  запомнить  дорогу  внутри  скалы,  где
поначалу  было  холодно  из-за  окружавшего  ее   ледника,   но   постепенно
становилось все теплее, и ветерок из глубин доносил слабый запах серы.
   Он может, конечно, быть орудием и игрушкой таинственных  сил,  думал  про
себя Мышелов, сил, куда более могущественных, чем он сам,  которые  даже  не
соизволили поставить его в известность, о чем они говорят его устами, но это
не значит, что такое положение должно ему нравиться (речь, им произнесенная,
из коей он не помнил ни слова,  беспокоила  его  все  больше  и  больше).  И
утверждать  свою  зависимость  от  этих  сил,  как   делали   эти   женщины,
бессмысленно повторяя песню смерти, ему вовсе не хотелось.
   А еще ему было неприятно сознавать, что он зависит от женщин и все глубже
вовлекается в их дела,  как  сознавал  он  это  все  три  последних  месяца,
взявшись в Ланкмаре выполнять поручение Сиф, что вдобавок  поставило  его  в
зависимость от Пшаури, Миккиду и прочих его  подчиненных  и  от  собственных
амбиций и честолюбия.
   И больше всего ему не нравилось, что он зависим теперь и от  сложившегося
представления о нем как о невероятно ловком парне, способном обвести  вокруг
пальца минголов со всеми их богами и божками, о герое, от которого все  ждут
богоподобного совершенства. Почему он не признался даже Сиф, что  не  слышал
ни слова из своей замечательной, по словам всех, речи? И если  он  и  впрямь
может справиться с минголами, так почему же мешкает?
   Туннель, по которому они так долго шли, вывел их  в  нечто  вроде  грота,
наполненного  испарениями,  и  внезапно  они  уперлись  в  огромную   стену,
уходившую вверх, казалось, до бесконечности и столь же бесконечно тянувшуюся
в обе стороны.
   Женщины перестали петь, и Рилл вскричала:
   - Куда теперь, Локи? - и Хильза дрожащим голосом повторила  этот  вопрос,
затем матушка Грам пророкотала:
   - Скажи нам, стена, - а Сиф воскликнула громко:
   - Говори же, о бог.
   Мышелов быстро подошел  к  стене  и  коснулся  ее.  Она  оказалась  такой
горячей, что он едва не отдернул руку, но все же сдержался и ощутил  ладонью
и пальцами ровную, сильную пульсацию в камне, в  точности  повторявшую  ритм
надоевшей песни.
   И тут,  словно  в  ответ  на  просьбу  женщин,  факел-Локи,  от  которого
оставался уже небольшой огрызок, вспыхнул внезапно,  разветвившись  на  семь
языков, невыносимо ослепительным пламенем - удивительно, как только Рилл его
удержала, - и осветил каменную поверхность пугающе огромной стены.  Мышелову
показалось, что камень под его рукой вздымается и опадает в такт  внутренней
пульсации и что пол под ногами колеблется тоже. Затем громадная  поверхность
стены вспучилась, жар весьма усилился, а с ним  и  запах  серы,  отчего  все
начали задыхаться и кашлять, и воображение вмиг нарисовало  каждому  картину
землетрясения и заливающие пещеру потоки раскаленной лавы, хлынувшие из недр
горы.
   Мышелов оказался столь предусмотрителен, что,  невзирая  на  изумление  и
страх, сообразил в этот момент ткнуть одну из  своих  расщепленных  веток  в
ослепительно пылавшее пламя. И сделал это весьма вовремя,  ибо  божественный
огонь потух так же внезапно, как вспыхнул, после чего в пещере остался  лишь
слабый свет его загоревшейся ветки.  Рилл,  вскрикнув  от  боли,  как  будто
только сейчас ощутила ожог, бросила мертвый факел. Хильза захныкала,  и  все
женщины неуверенно попятились от стены.
   И, словно услышав приказ, переданный вместе с огнем  факела,  Мышелов  не
мешкая повел их обратно той же дорогой, какой  они  сюда  пришли,  прочь  от
удушающих испарений, по ставшему вдруг мрачным и  путаным  проходу,  который
только он и запомнил и в  котором  по-прежнему  ощущалась  пульсация  камня,
повторявшая ритм их песни, - прочь, к благословенному свету дня, к  воздуху,
небу, полям и к благословенному морю.
   Но дальновидная предусмотрительность Мышелова  (столь  дальновидная,  что
порой он и сам не знал ее целей)  не  кончилась,  ибо  в  момент  величайшей
паники, когда Рилл отбросила остаток факела-Локи, он зачем-то подхватил  его
с пола и спрятал этот маленький, еще горячий уголек в свой кошель. Потом  он
обнаружил, что слегка обжег пальцы, но уголек, по счастью, остыл достаточно,
чтобы кошель не загорелся.

***

   Афрейт, закутанная в  серый  плащ,  сидела,  отдыхая,  возле  носилок  на
заросшем лишайником камне в широком проходе через Гибельные земли  (недалеко
от того места, где Фафхрд впервые  наткнулся  на  минголов,  о  чем  она  не
подозревала). Налетавший порывами ветер с  востока,  чья  прохлада  казалась
прохладой самого  фиолетового  неба,  рябил  задернутые  занавески  носилок.
Помощники Афрейт сидели у одного из костров, разведенных из  принесенного  с
собой дерева, и ели горячую похлебку. Виселицу они под руководством  девушки
установили  так,  что  она  возвышалась  теперь  над   носилками   наподобие
опрокинутой  буквы  Г,  и  угол  ее  напоминал  две  балки,  оставшиеся   от
покосившейся крыши.
   На западе еще не догорел закат, и Афрейт  видела  дым,  поднимавшийся  из
кратера Адовой горы, а на востоке уже воцарилась ночная тьма, и  можно  было
разглядеть слабое свечение  над  Мрачным  вулканом.  Очередной  порыв  ветра
заставил ее поежиться и натянуть получше капюшон на голову.
   Тут раздвинулись занавески носилок, оттуда выскользнула Мэй и  подошла  к
Афрейт.
   - Что это у тебя на шее? - спросила та у девочки.
   - Петля, - пылко и не без торжественности в голосе объяснила Мэй. - Это я
ее сплела, а Один показал, как делать узел. Теперь мы все будем принадлежать
к ордену Петли - так мы придумали сегодня с Одином, пока Гейл спала.
   Афрейт нерешительно протянула руку и пощупала петлю из прочного шнура  на
тонкой шейке девочки. На ее шее и впрямь оказался настоящий и довольно  туго
затянутый палаческий узел,  в  который  был  вставлен  букетик  уже  немного
увядших мелких горных цветов, собранных девочкой еще утром.
   - Я и для Гейл сделала такую, - сказала девочка.  -  Но  она  сначала  не
хотела ее надевать, потому что это я помогла Одину придумать. Приревновала.
   Афрейт укоризненно покачала головой, хотя думала в это время о другом.
   - Вот, - продолжала Мэй, вынимая руку из-под плаща,  -  для  вас  я  тоже
сделала, немного побольше. И тоже  с  цветами.  Откиньте  капюшон.  Вам  ее,
конечно, нужно носить под волосами.
   Афрейт какое-то мгновение смотрела  в  немигающие  глаза  девочки.  Потом
откинула капюшон,  нагнула  голову  и  подняла  волосы.  Мэй  обеими  руками
затянула петлю у нее на горле.
   - Так и носите, - ск