ся в разумности своего
выбора, припомнив, как верно служил ему Литкил в течение многих лет. Но даже
лучшие из слуг должны однажды уйти в отставку, к тому же Смерть  никогда  не
слыхал о том, чтобы в каком-то из  миров,  и  уж  тем  более  не  в  Невоне,
когда-либо испытывали недостаток в  добровольных  палачах,  притом  искренне
преданных  убийству,   на   диво   неутомимых   и   обладающих   неистощимым
воображением. А потому, как только видение Литкила возникло  перед  Смертью,
он сосредоточился на герцоге, и сразу же один из  упырей  поднял  прозрачные
невидимые глаза и повернулся - так что черные глазницы, обрамленные розовыми
костями черепа, уставились на Литкила, - и прежде чем двое стражей, стоявших
по обе стороны полоумного герцога, успели сообразить, что  надо  бы  поднять
тяжелые щиты и прикрыть хозяина, боевой  топор  упыря,  мелькнув  в  воздухе
короткой рукояткой, угодил точно в узкую прорезь шлема и врезался  в  лоб  и
нос Литкила.
   И не успел еще Литкил осесть на пол, а кто-либо из окружавших  его  людей
выхватить из колчана стрелу или как-то еще попытаться отомстить ассасину, не
успела обнаженная рабыня, которую вечно обещали в качестве приза оставшемуся
в живых  гладиатору  (но  которая  почти  никогда  никому  не  доставалась),
разинуть  рот  и  пронзительно  завизжать,  магический  взгляд  Смерти   уже
остановился на Горбориксе, городе-крепости Царя  Царей.  Но  не  на  палатах
великого Золотого Дворца (хотя Смерть и заглянул туда мельком), а на каморке
в грязной мастерской, где очень  старый  человек  с  убогого  жесткого  ложа
смотрел на окно, искренне желая, чтобы  холодный  дневной  свет,  сочившийся
сквозь окно и щели в стенах, никогда больше не  тревожил  пауков,  создавших
плетеные арки и контрфорсы над его головой.
   Этот старец, носивший имя  Горекс,  был  наискуснейшим  в  Горбориксе,  а
возможно, и во всем  Невоне,  мастером  по  драгоценным  металлам,  а  также
изобретателем хитроумных механизмов, но  в  последние  двенадцать  тоскливых
месяцев - после того,  как  его  старшая  правнучка  Иисафем,  последняя  из
оставшихся в живых родственников мастера  и  его  самая  одаренная  ученица,
стройная,   красивая,   едва   достигшая   брачного   возраста   девушка   с
миндалевидными проницательными глазами, была насильно увезена в  гарем  Царя
Царей, он потерял интерес к работе, да и вообще к жизни.  Горн  мастера  был
теперь холоден как лед, его инструменты покрылись пылью, а сам он погрузился
в глубокую печаль.
   По сути, он настолько ушел в  свое  горе,  что  Смерть  почти  ничего  не
добавил к той черной горечи, что медленно и тоскливо  струилась  по  усталым
венам Горекса, он мгновенно и безболезненно угас,  как  бы  растворившись  в
густых сетях паутины.
   Итак, с аристократом и ремесленником было  покончено  менее  чем  за  два
щелчка длинных, тонких,  отливающих  жемчугом  пальцев  Смерти  (большого  и
среднего), и теперь следовало выбрать только двух героев.
   В запасе были еще двенадцать ударов сердца.
   Смерть остро чувствовал,  что  из  соображений  высшего  артистизма  уход
героев со сцены жизни следует обставить в духе  мелодрамы,  лишь  одному  из
дважды пятидесяти позволительно скончаться просто от старости, в собственной
постели, во сне,  -  ну,  просто  чтобы  другим  было  над  чем  посмеяться.
Потребность Смерти  в  правильном  подходе  к  делу  была  так  сильна,  что
допускалось (в соответствии с правилами, установленными им для себя  самого)
использование самой банальной магии и даже  не  требовалась  маскировка  под
реализм, необходимый в рядовых случаях.  И  потому  в  течение  двух  полных
биений сердца Смерть прислушивался лишь к слабому кипению в  самых  глубинах
своего холодного ума,  снова  принявшись  массировать  виски  перламутровыми
костяшками пальцев. Затем его мысли  метнулись  сначала  к  Фафхрду,  весьма
изысканному и романтичному варвару, чьи здоровенные ноги и разум никогда  не
бывали вполне тверды, поскольку варвар чаще всего либо страдал от  похмелья,
либо просто был пьян  в  стельку,  затем  к  его  вечному  спутнику,  Серому
Мышелову, который, возможно, был  самым  изощренным  и  остроумным  вором  в
Невоне и, конечно же, единственным, обладавшим неподражаемым  самомнением  -
то  ли  крайне  болезненным,  то   ли,   напротив,   свидетельствовавшим   о
несокрушимом здоровье.
   И тут уже Смерть испытал сомнение отнюдь не мимолетное, как  в  случае  с
Литкилом, - нет, на этот раз оно было глубже и  сильнее.  Фафхрд  и  Мышелов
служили  ему  хорошо,  проявляя  куда  большую   изобретательность,   нежели
полоумный герцог, чьи глаза жаждали зрелища смерти как  таковой,  вследствие
чего для него вполне приемлема была примитивная  пересылка  на  тот  свет  с
помощью  топора.  Да,  огромный  бездельник-северянин  и  маленький,   криво
ухмыляющийся карманник с высоко поднятыми бровями в  некоторых  из  наиболее
удачных партий, разыгранных Смертью, были самыми полезными пешками.
   Но в ходе большой игры все пешки без исключения  должны  быть  постепенно
убраны с  доски  и  уложены  в  ящик,  даже  если  они  сумели  продвинуться
достаточно далеко и стали королем или  королевой.  Поэтому  Смерть  напомнил
себе, что, возможно, и ему самому придется когда-нибудь умереть, а потому он
принял  это  безжалостное  решение  быстрее,  чем  возвращается   на   землю
взлетевшая в воздух стрела или ракета или даже падает звезда.
   Бросив мимолетный взгляд на юго-восток, на огромный, освещенный закатными
лучами город Ланкмар, чтобы убедиться в том, что Фафхрд и  Мышелов  все  еще
занимают жалкую комнатушку на верхнем этаже гостиницы, смотревшей окнами  на
стену рядом с Главной заставой и служившей приютом самым  бедным  торговцам,
Смерть вновь обратил свое внимание на загон для рабов на  дворе  Литкила.  В
своих  импровизациях  он  нередко  пользовался   тем   материалом,   который
оказывался прямо под рукой, как это делают все талантливые художники.
   Литкил все еще  находился  в  процессе  падения.  Рабыня  визжала.  Самый
здоровенный из берсерков, с лицом, искаженным  неистовством  битвы,  готовый
сражаться до полного истощения, как  раз  снес  обтянутый  невидимой  плотью
розовый череп одного из ассасинов Литкила.  И  несправедливо  и  по-идиотски
запоздало - но ведь и по большей части даже самые  незамысловатые  проклятия
Смерти срабатывали именно таким образом - полдюжины стрел летели с галереи к
убийце Литкила, пешке Смерти.
   Хватило одного магического вздоха Смерти - и берсерк исчез. Десяток стрел
пронзили воздух, но к этому времени Смерть, в целях экономии материалов, уже
снова всматривался в Горборикс, его внимание привлекла одна из комнат гарема
Царя Царей - довольно просторное помещение с высоким зарешеченным окном. Как
ни странно, но в этой комнате стояли небольшой горн,  емкость  с  водой  для
закаливания металла,  две  маленькие  наковальни,  нетрудно  было  различить
несколько  молотков  разных  размеров  и  множество   других   инструментов,
необходимых  для  работы  с  металлом,  а  также  и   некоторое   количество
драгоценных и обычных металлов.
   В центре комнаты, пристально разглядывая себя в тщательно  отполированном
серебряном зеркале, стояла девушка с миндалевидными глазами, взгляд  которых
был острым, как игла, и в то же время безумным, как взгляд берсерка; девушка
была на диво стройна,  и  ей  было  не  больше  шестнадцати  лет,  она  была
совершенно нагой, если не считать четырех серебряных филигранных  украшений.
Можно даже  сказать,  что  речь  идет  о  предельной  степени  обнаженности,
поскольку все волосы на ее теле до последнего были выщипаны, за  исключением
ресниц, и на тех местах, где им полагалось бы расти, тело  девушки  украшала
затейливая зеленая и синяя татуировка.
   Уже семь лун Иисафем томилась в одиночном заключении за то, что  в  драке
изуродовала физиономии любимых  младших  наложниц  Царя  Царей,  илтхмарских
двойняшек. Впрочем, втайне Царь Царей вовсе  не  был  так  уж  огорчен  этим
инцидентом.  По  правде  говоря,  царапины  на  лицах  его  любимиц,  придав
некоторую пикантность, сделали наложниц даже еще более привлекательными  для
него. Однако в гареме следовало поддерживать дисциплину,  а  соответственно,
Иисафем отправили  в  одиночку,  предварительно  выщипав  все  ее  волосы  -
тщательно, по одному, и разукрасив ее татуировкой.
   Царь Царей был весьма  хозяйственным  и  в  отличие  от  многих  монархов
рассчитывал,  что  его  жены  и  наложницы  будут  заниматься  какими-нибудь
полезными делами, вместо того, чтобы бесконечно лениться,  принимать  ванны,
сплетничать и скандалить друг с другом. Поэтому Иисафем было позволено взять
с собой в заточение инструменты и металлы, поскольку именно этому  делу  она
была обучена  лучше  всего  и  именно  так  могла  принести  прибыль  своему
господину.
   Она упорно трудилась, и из ее  рук  вышло  много  прекрасных  драгоценных
изделий, однако молодой  ум  Иисафем  то  и  дело  отвлекался  от  работы  и
обращался к событиям двенадцати лун, проведенных в  гареме  -  семь  из  них
прошли в одиночном заключении, - и к тому странному обстоятельству, что Царь
Царей, навестив ее здесь однажды - то ли из любви, то ли по какой-то  другой
причине, - даже  не  вспомнил  о  тех  чудесных  металлических  безделушках,
которые она изготовляла для него. Никто  не  навещал  ее,  если  не  считать
евнухов, посвящавших девушку в тайны искусства  любви,  а  также  подававших
советы относительно изготовляемых ею драгоценностей, на которые  Иисафем  не
обращала ни малейшего внимания, считая  их  пустой  болтовней,  а  сама  тем
временем обсмеивала их маленькие и  пухлые  физиономии,  напоминавшие  рыжих
рысей, и даже плевала в них при каждом удобном случае.
   Теперь же эту творческую натуру, истерзанную как безумной ревностью,  так
и мучительным желанием свободы, занимало другое.
   Исследуя свое отражение в зеркале, Иисафем внимательно изучила все четыре
украшения на своем худощавом, но сильном  и  упругом  теле:  две  серебряные
нагрудные чаши и  два  наголенника,  все  изукрашенное  филигранью,  чудесно
сочетавшейся с зеленой и синей татуировкой.
   На какой-то момент взгляд девушки отвлекся от ее  лица,  отражавшегося  в
зеркале,  и,  скользнув  мимо  теперь  лишенной  волос   головы,   но   зато
фантастически разрисованной, упал на серебряную клетку, в которой  сидел  на
жердочке сине-зеленый попугай с таким же, как у нее самой,  злобным  ледяным
взглядом - он служил ей постоянным напоминанием о заточении. Но девушка  тут
же снова принялась изучать свои украшения.
   Они были необычными: на филигранных чашах, прикрывавших ее грудь,  вокруг
сосков имелись  выступы  с  короткими  остриями  на  концах,  а  наголенники
украшали эбонитовые вертикально  расположенные  ромбы  величиной  с  мужской
большой палец.
   Эти детали декора не бросались в глаза, поскольку острия  на  чашах  были
окрашены в зеленовато-синий цвет, в тон татуировке.
   Итак, Иисафем пристально рассматривала себя с коварной улыбкой на  устах.
И Смерть пристально глянул на девушку с такой же коварной улыбкой, в которой
угадывалось одобрение, правда, более бесстрастное, чем у  любого  евнуха.  А
потом девушка в одно мгновение исчезла  из  своего  узилища.  И  прежде  чем
сине-зеленый попугай успел вскрикнуть от изумления, глаза и уши  Смерти  уже
внимали другой картине.
   Осталось лишь семь ударов сердца.
   Смерть не забывал о том, что в  мире  Невона  вполне  могли  существовать
боги, о которых даже он не имел представления и  которые  время  от  времени
развлекались тем, что воздвигали препоны на его пути. Или же могла вмешаться
случайность, обладавшая силой не  меньшей,  нежели  необходимость.  Так  или
иначе именно этим утром  Фафхрд-северянин,  обычно  дрыхнувший  до  полудня,
проснулся с первым, еще тусклым, серебристым проблеском рассвета, взял  свой
любимый меч Серый Прутик, обнаженный, как и он  сам,  и  выбрался  из  своей
убогой комнатушки на верхнем  этаже  на  крышу,  где  принялся  отрабатывать
удары, энергично топая босыми ногами и издавая воинственные вопли  и  ничуть
не заботясь о том, что перебудил спавших внизу усталых купцов,  которые  тут
же принялись стонать, ругаться или проклинать эту  ужасную  жизнь.  Поначалу
Фафхрда познабливало из-за холодного, несущего запах рыбы утреннего  тумана,
тянувшегося с Великой Соленой Топи, но вскоре от  своих  упражнений  он  уже
обливался потом, делая выпады и парируя удары невидимых противников,  а  его
движения, поначалу несколько ленивые,  с  каждой  секундой  становились  вес
стремительнее и энергичнее.
   Но если не считать шума, производимого Фафхрдом, утро в Ланкмаре началось
довольно тихо. Колокола еще не  начали  свой  трезвон,  да  и  громкоголосые
гонги,  возвещавшие  о  передвижениях  по  городу  его  доброго   правителя,
помалкивали, и никто еще не начал рассказывать новости о  семнадцати  кошках
сюзерена, пойманных в сети и заключенных  в  тюрьму,  где  они  в  отдельных
клетках ожидали судебного разбирательства.
   Случилось также, что именно в этот день  и  Серый  Мышелов  проснулся  до
рассвета, который обычно заставал его крепко спящим. Он устроился  в  уголке
убогого гостиничного номера на груде подушек, перед низким столом,  водрузив
подбородок на сложенные руки, и его серая хламида легла вокруг него волнами.
Время от времени Мышелов делал глоток кислого вина, а  мысли  его  были  еще
кислее, и думал он о зле и о  недостойных  доверия  людях,  с  которыми  ему
доводилось встречаться в течение  его  на  удивление  запутанной  жизни.  Он
совершенно не обратил внимания на уход  Фафхрда  и  даже  не  слышал  мощных
прыжков друга, но чем старательнее он призывал сон, тем дальше тот убегал от
него.
   Берсерк с пеной у рта и красными глазами внезапно материализовался  перед
Фафхрдом - как раз в тот момент, когда последний  встал  в  третью  позицию,
держа меч перед собой, внизу, немного  справа,  чтобы  нанести  удар  вверх.
Фафхрд изумился возникшему видению, которое, ничуть не  смутившись,  тут  же
взмахнуло саблей с зазубренным лезвием и попыталось нанести мощный  удар  по
шее северянина, - а сабля эта  показалась  Фафхрду  чем-то  вроде  множества
острых кинжалов, нанизанных на одну ось и обагренных свежей  кровью,  -  так
что, само собой, Фафхрд, защищаясь, автоматически принял четвертую  позицию,
и в результате сабля берсерка была отбита, издав при  столкновении  с  мечом
северянина такой же звук, как железный прут, если  им  провести  по  прутьям
металлической решетки.
   Тут к северянину вернулась способность рассуждать здраво,  и  прежде  чем
берсерк собрался с  силами  для  следующего  удара,  острие  Серого  Прутика
описало быстрый аккуратный круг, метнулось вперед, к запястью берсерка, -  и
в результате и оружие, и рука напавшего улетели  далеко  в  сторону.  Фафхрд
понимал, что лучше сначала обезоружить - или обезручить? -  такого  бешеного
противника, а уж потом протыкать его сердце, что он и сделал.
   В то же самое время  и  Мышелов  испытал  в  равной  степени  невероятное
изумление, поскольку его  размышления  были  прерваны  совершенно  ничем  не
объяснимым появлением Иисафем в центре комнаты. Казалось, будто одна из  его
наиболее буйных сексуальных фантазий  внезапно  материализовалась.  Он  лишь
вытаращил глаза, когда девушка с улыбкой шагнула  к  нему  и  опустилась  на
колени, глядя прямо ему в лицо, а  потом  опустила  руки  и  с  такой  силой
прижала их к своим бокам, что филигранный обруч, поддерживавший  чашечки  на
ее груди, чуть изогнулся. Глаза Иисафем полыхнули зловещей зеленью.
   Что спасло Мышелова, так это его извечная и очень  глубокая  антипатия  к
любому острому предмету, направленному на него, будь это просто  тонюсенькие
иглы или игриво грозящие ему острия в навершиях  нагрудных  серебряных  чаш,
скрывающих, без сомнения, великолепную плоть. Он откатился в сторону как раз
в тот  момент,  когда  со  звуком  "зингз!"  маленькие,  но  мощные  пружины
высвободили отравленные стрелки, так что  те  со  свистом  пронеслись  через
комнату и вонзились в стену как раз над тем местом,  где  только  что  сидел
Мышелов.
   В следующую секунду Мышелов уже был на ногах и метнулся к девушке. То  ли
рассудок, то ли интуиция обратили его внимание на два черных ромба в верхней
части серебряных наголенников девушки.  Оттолкнув  руку  Иисафем,  он  успел
дотянуться до наголенников первым, выдернул из  них  два  тонких  стилета  с
черными рукоятками и отшвырнул их за неприбранную постель Фафхрда.
   Затем, осуществив захват ног девушки своими  ногами  так,  чтобы  она  не
смогла ударить его в пах, и прижав ее шипящую, плюющуюся голову локтем левой
руки к собственному уху (после того, как тщетно  попытался  ухватить  ее  за
волосы), а также изловив правой обе ее снабженные острейшими  ногтями  руки,
он приступил к процессу  поневоле  довольно  грубого  насилования  красотки.
Когда он вонзился в нее, она затихла. Ее груди оказались  на  поверку  очень
маленькими, но тем не менее весьма аппетитными.
   Фафхрд, вернувшийся с крыши несколько озадаченным, разинул рот  при  виде
этого зрелища. Как этот чертов  Мышелов  сумел  затащить  сюда  эту  славную
штучку? Ну впрочем, это не его дело. Пробормотав: "О,  извини..,  продолжай,
продолжай...", он попятился назад и захлопнул дверь, пытаясь сообразить, как
ему избавиться от трупа берсерка.  Впрочем,  ему  удалось  это  сделать  без
особого труда, сбросив тело с высоты четырех этажей на огромную кучу мусора,
почти полностью перегородившую улицу Призраков. Затем Фафхрд поднял саблю  с
зазубренным  лезвием,  с  трудом  разомкнул  крепко  сжимавшие   ее   пальцы
отсеченной  кисти  и  швырнул  руку  вслед  за  телом.   После   этого   он,
нахмурившись, принялся  рассматривать  окрашенное  красным  лезвие,  которое
намеревался сохранить в качестве сувенира,  и  гадал,  чья  это  может  быть
кровь.
   (Вряд ли можно было легко и просто решить, как поступить  с  Иисафем.  Но
тут достаточно будет сказать, что со временем  она  в  значительной  степени
избавилась от своего безумия и  некоторой  доли  ненависти  к  человеческому
роду, научилась  бегло  говорить  по-ланкмарски  и  закончила  жизнь  вполне
счастливо, обзаведясь собственной крохотной мастерской в Медном Дворе, рядом
с Серебряной улицей, и там изготавливала великолепные  украшения,  а  заодно
продавала из-под прилавка такие милые штучки, как, например, лучшие во  всем
Невоне перстни с тайниками для яда.).
   Тем временем Смерть, для которого время текло несколько иначе, нежели для
людей, осознал, что у него осталось лишь два удара сердца, в течение которых
он должен завершить работу. Глядя на двух героев, испортивших его  блестящую
импровизацию, он почувствовал легчайшую дрожь возбуждения, а  затем  у  него
возникла мысль о том, что во вселенной могут существовать силы,  неизвестные
ему и даже более неуловимые, чем можно вообразить; но  тут  же  почувствовал
несколько ироничное отвращение, поскольку стало ясно, что для  артистизма  и
поиска окольных путей уже не остается времени и что придется лично приложить
руку к делу.., а это было ему крайне неприятно, поскольку  появление  джинна
из бутылки всегда коробило его  как  самый  дурной  из  литературных  -  или
жизненных - приемов.
   Следовало ли ему прикончить Фафхрда и Мышелова сейчас, самому?  Нет,  они
каким-то образом перехитрили его, а потому по всем законам правосудия  (если
таковые вообще существовали) им следовало на некоторое время дать  отсрочку.
Кроме того, в данных обстоятельствах его действия были бы окрашены  едва  ли
не гневом или, по крайней мере, чувством обиды. А Смерть, на  свой  манер  и
вопреки тому, что  время  от  времени  позволял  себе  слегка  смошенничать,
все-таки был рыцарем.
   Поэтому, подавив легкий вздох, Смерть перенесся  в  караульное  помещение
королевской стражи в Велик