потянулся за  одеждой  и  принялся  облачаться.  Я  пристегнул
Грейсвандир, сложил одеяло и сунул его под мышку.
     Я чувствовал, что в  голове  у  меня  прояснилось,  а  бок  перестало
покалывать.
     Я не имел ни малейшего представления, сколько я проспал, и  в  данный
момент это едва ли стоило выяснять. Мне  надо  было  выяснить  нечто  куда
более  важное,  нечто  такое,  что  должно  мне  было  придти   в   голову
давным-давно, да фактически и пришло. Я действительно сразу  же  уставился
на него, но жернова времени и событий вытеснили его из головы до нынешнего
дня.
     Я запер за собой комнату и направился  к  лестнице.  Трепетало  пламя
свечей и полинявший олень, веками умиравший на гобелене  справа  от  меня,
оглядывался на полинявших собак, преследовавших его приблизительно столько
же долго. Иногда мои симпатии принадлежали оленю, обычно же собакам.
     Надо будет как-нибудь отреставрировать гобелен.
     Я спустился вниз по лестнице. Снизу не было  слышно  никаких  звуков.
Значит время было позднее. Это было хорошо.
     Прошел еще один день, и мы еще живы, может быть, даже поумнели, стали
достаточно мудрыми, чтобы понять, что есть еще много такого, что нам нужно
узнать. Надежда, вот наверное, что у меня  отсутствовало,  когда  я,  воя,
сидел в  той  проклятой  камере,  прижимая  руки  к  уничтоженным  глазам.
Виала...
     Я бы желал иметь возможность поговорить с ней в те дни хоть несколько
минут. Но я усвоил то, чему научился в скверной школе, и даже более мягкий
курс обучения, вероятно, не придал бы мне твоего милосердия.
     Я все же... трудно сказать.
     Я всегда больше чувствовал себя псом, чем оленем,  больше  охотником,
чем жертвой.
     Ты могла бы научить меня чему-то, что притупило бы  злость,  смягчило
бы ненависть. Но было бы это к  лучшему?  Ненависть  умерла  вместе  с  ее
объектом, и злость тоже прошла, но, оглядываясь назад, я гадаю, а сумел бы
я добиться своего, если бы они меня не поддерживали? Я  вовсе  не  уверен,
что пережил бы свое заключение, если бы мои уродливые спутники то  и  дело
не возвращали меня силком к жизни и нормальности. Теперь я  мог  позволить
себе роскошь думать при случае, как олень, но тогда это могло бы оказаться
роковым.
     По-настоящему я этого не знаю и сомневаюсь, что когда-нибудь узнаю.
     На втором этаже стояла полная тишина. Снизу доносились слабые звуки.
     Спокойной ночи, миледи. Поворот, и снова вниз. Интересно,  открыл  ли
Рэндом что-нибудь важное? Вероятно, нет. Иначе или он,  или  Бенедикт  уже
связались бы со мной. Если не попали в беду. Но нет, смешно  беспокоиться.
Реальная опасность в должное время даст о себе  знать,  и  хлопот  у  меня
будет больше, чем достаточно.
     Вот и нижний этаж.
     - Уилл! - окликнул я. - Рольф!
     - Да, лорд Корвин.
     Двое часовых встали по стойке "смирно", заслышав мои  шаги.  Их  лица
сказали мне, что все обстояло хорошо, но ради проформы я спросил:
     - Все ли в порядке?
     - Все в порядке, лорд, - ответил старший.
     - Отлично.
     Я продолжил путь, войдя и пройдя мраморный обеденный зал.
     Он сработает, я был уверен в этом, если время и  влажность  полностью
его не стерли. И тогда...
     Я вступил в длинный коридор, где по обеим сторонам  тесно  сдавливали
пыльные стены. Темнота, тени, мои шаги...
     Я подошел к двери в конце коридора, открыл ее и вышел  на  платформу,
затем снова вниз по этой винтовой лестнице с  огнями  то  тут,  то  там  в
пещеры Колвира.
     Рэндом был прав, решил я тогда. Если убрать все вплоть до уровня того
отдаленного дня, то будет близкое соответствие между тем, что останется, и
местом того первозданного Лабиринта, которое мы посетили этим утром.
     Вниз. Изгибы и повороты во  мраке.  Освещенная  фонарями  и  факелами
караульная, была в нем по-театральному четкой.
     Я достиг дна и направился в ту сторону.
     - Добрый вечер. лорд Корвин, - произнесла тощая, труповидная  фигура.
Она с улыбкой курила трубку, прислонясь к полкам.
     - Добрый вечер, Роджер. Как дела в подземном мире?
     - Крысы, летучие мыши и пауки.  Ничто  другое  больше  не  шевелится.
Мирно.
     - Тебе по душе эта служба?
     Он кивнул:
     - Я пишу философский роман с элементами ужаса и  психопатологии.  Над
этими частями я работаю здесь.
     - Подходящая обстановка, что  и  говорить,  -  согласился  я.  -  Мне
понадобится фонарь.
     Он фыркнул и взял один фонарь с полки, после чего зажег его от свечи.
     - У него будет счастливый конец? - спросил я.
     Он пожал плечами:
     - Я буду счастлив.
     - Я имею в виду полное торжество. И герой спит  с  героиней?  Или  ты
убьешь всех до единого?
     - Это едва ли будет справедливо, - заметил он.
     - Неважно. Может быть, я однажды прочту его.
     - Может быть, - не возражал он.
     Я взял фонарь и повернулся к  выходу,  двинувшись  в  направлении,  в
котором уже жутко давно  не  двигался.  Я  обнаружил,  что  все  еще  могу
мысленно измерять расстояние по эху от моих шагов.
     В скором времени я приблизился к стене, высмотрел  нужный  коридор  и
вошел в него. Затем дело просто заключалось в  подсчете  шагов.  Мои  ноги
дорогу знали.
     Дверь в мою камеру была частично приоткрыта. Я поставил фонарь на пол
и использовал обе руки, чтобы открыть ее полностью.
     Она поддалась неохотно, со стоном.
     Затем я поднял фонарь и вошел.
     Мускулы мои затрепетали, а  желудок  сжался.  Я  начал  дрожать.  Мне
пришлось побороть сильный импульс рвануться и убежать.
     Я не предвидел такой реакции. Я не хотел уходить от  тяжелой,  обитой
медью двери из страха, что ее захлопнут за мной и задвинут на засов.
     Это был миг, близкий к чистому ужасу, пробужденному во мне  маленькой
грязной камерой. Я заставил себя  сосредоточиться  на  мелочах,  на  дыре,
служившей мне туалетом, на  черном  пятне,  где  я  развел  костер  в  тот
последний день.
     Я провел левой  рукой  по  внутренней  поверхности  двери,  находя  и
прослеживая пальцами борозды, выдолбленные моей ложкой.
     Я вспомнил, какую работу  проделали  мои  руки,  и  нагнулся  изучать
выдолбленные канавки.
     Они были совсем не такие глубокие, как показалось в  то  время,  если
сравнить с толщиной двери. Я понял, как сильно я преувеличивал воздействие
этих слабых усилий вырваться на свободу. Я  прошел  мимо  нее  и  осмотрел
стену.
     Нечетко. Время и влажность поработали над уничтожением рисунка.
     Но я еще мог различить контуры маяка  Кабры,  ограниченного  четырьмя
чертами моей старой ручкой ложки. Магия  рисунка  все  еще  присутствовала
тут, та сила, которая наконец, перенесла меня на свободу.  Я  почувствовал
ее, не взывая к ней.
     Я повернулся и встал лицом к другой стене.
     Рисунок, который я сейчас рассматривал,  поживал  менее  хорошо,  чем
рисунок маяка, но, впрочем, он был выполнен в  крайней  спешке  при  свете
моих последних нескольких спичек. Я даже не мог  разобрать  всех  деталей,
хотя моя память снабдила меня некоторыми из тех, что были скрыты. Это  был
вид кабинета или библиотеки, с выстроившимися вдоль стен книжными полками,
письменным столом на переднем плане и глобусом рядом с  ним.  Хотел  бы  я
знать, следует ли мне рискнуть и почистить его?
     Я поставил фонарь на пол и возвратился к рисунку на другой стене.
     Уголком одеяла я мягко стер пыль  с  точки  неподалеку  от  основания
маяка. Линия стала четче. Я снова протер ее,  прикладывая  немного  больше
давления. Неудачно. Я уничтожил дюйм с чем-то рисунка.
     Я отступил и оторвал широкую полосу  от  края  одеяла.  Оставшееся  я
свернул и уселся на него. Затем медленно и осторожно я приступил к  работе
над маяком. Я должен был добиться точного  ощущения,  как  надо  работать,
прежде чем попробовать очистить другой рисунок.
     Полчаса спустя я встал и потянулся, после чего нагнулся и оживил ноги
массажем.
     То, что осталось от маяка, было чистым.
     К несчастью, я уничтожил  примерно  20%  рисунка,  прежде  чем  обрел
ощущение текстуры стены и правильного поглаживания по ней.  Я  сомневался,
что в дальнейшем улучшу его.
     Фонарь зашипел, когда я передвинул его. Я развернул одеяло и  оторвал
свежую полосу. Я опустился на колени перед другим рисунком и  принялся  за
работу.
     Спустя некоторое время я освободил то, что осталось от него. Я  забыл
про череп на столе, пока осторожное движение  тряпкой  не  обнаружило  его
вновь, и угол противоположной стены, и высокий подсвечник.
     Я  отодвинулся.  Протирать  дальше  было  рискованно  и  к  тому  же,
вероятно, и не нужно. Он казался почти целиком таким же, каким был.
     Пламя фонаря вновь затрепетало. Проклиная Роджера за то,  что  он  не
проверил уровня керосина, я встал и держал свет на уровне плеча  слева  от
меня. И выбросил из головы все, кроме сцены передо мной.
     Когда я  пристально  посмотрел  на  рисунок,  он  приобрел  некоторую
перспективу. Миг  спустя  он  стал  совершенно  трехмерным  и  расширился,
заполнив все мое поле зрения. Я шагнул вперед и поставил  фонарь  на  край
стола.
     Я обвел взглядом помещение.  Вдоль  всех  четырех  стен  шли  книжные
полки. Не было никаких окон. Две двери  в  противоположном  конце  комнаты
справа и слева напротив друг друга были одна закрыта,  а  другая  частично
приоткрыта. Рядом с открытой дверью был длинный  низкий  стол,  заваленный
книгами и бумагами. Открытые места  на  полках,  ниши  и  выемки  занимали
экстравагантные диковины - кости,  камни,  керамика,  покрытые  письменами
таблички, линзы, жезлы и  инструменты  неизвестного  назначения.  Огромный
ковер напоминал ордебильский. Я сделал шаг к тому концу комнаты, и  фонарь
вновь зашипел. Я обернулся и протянул к нему руку.  И  в  этот  момент  он
погас.
     Прорычав ругательство, я опустил руку. Затем я  медленно  повернулся,
проверяя, нет ли каких-нибудь возможных источников света. С полки напротив
слабо светилось что-то напоминающее ветку коралла, и из-под закрытой двери
выбивалась бледная линия света. Я плюнул на фонарь и пересек комнату.
     Дверь я открыл как можно тише. Комната,  в  которую  она  вела,  была
пустой, маленькой безоконной гостиной, слабо освещенной все  еще  тлеющими
углями в ее единственном очаге. Стены комнаты были из  камня  и  смыкались
надо мной в сводчатый потолок.
     Камин был, вероятно, природной нишей слева от меня. В противоположной
стороне была устроена большая  бронированная  дверь,  и  в  замке  ее  был
частично повернут большой ключ.
     Я вошел, взял свечу с ближайшего стола, и двинулся  к  камину  зажечь
ее. Когда я опустился на колени  и  стал  искать  среди  углей  пламя,  то
услышал поблизости от двери тихие шаги.
     Повернувшись, я увидел  его  сразу  за  порогом.  Он  был,  примерно,
полутора метров ростом,  горбатый.  Волосы  и  борода  у  него  были  даже
длиннее, чем я помнил. Дворкин был одет в ночную рубашку, доходящую ему до
лодыжек.
     Он держал в руке масляную лампу и его  темные  глаза  вглядывались  в
меня над ее покрытым сажей выходным отверстием.
     - Оберон, - произнес он. - Пришло, наконец, время?
     - Какое именно время? - переспросил я мягко.
     Он засмеялся:
     - Какое же еще? Время уничтожить мир, конечно!
     Я держал свет подальше от лица, а голос на октаву ниже.
     - Не совсем, - возразил я.
     Он вздохнул:
     - Ты все еще не убежден?
     Он посмотрел вперед и вскинул голову, приглядываясь ко мне.
     - Почему ты должен все портить? - спросил он.
     - Я ничего не испортил.
     Он опустил лампу. Я снова отвернул голову, но  он,  в  конце  концов,
сумел разглядеть мое лицо. Он засмеялся.
     - Забавно. Ты явился, как юный лорд  Корвин,  думая  поколебать  меня
семейными чувствами. Почему ты не выбрал Бранда или  Блейза?  Лучше  всего
нам послужили детки Клариссы.
     Я пожал плечами и встал:
     - И да, и нет.
     Я решил кормить его двусмысленностями, пока он принимал их и отвечал.
Могло всплыть что-то ценное, и это казалось легким способом держать его  в
хорошем настроении.
     - А ты сам? - продолжал я. - Какой лик ты придал бы всему?
     - О, чтобы завоевать твое доброе расположение,  я  скопирую  тебя,  -
заявил он, а затем принялся смеяться.
     Он откинул голову, а когда его  смех  зазвенел  вокруг  меня,  с  ним
произошла перемена. Рост его, казалось, увеличился, а  лицо  переместилось
по горизонтали, словно парус, повернутый слишком близко к ветру.  Горб  на
его спине уменьшился, когда он выпрямился и  стал  выше.  Черты  его  лица
преобразились, а борода почернела. К тому времени стало очевидным, что  он
каким-то образом перераспределил массу  своего  тела,  потому  что  ночная
рубашка, доходившая ему до лодыжек, была теперь на полпути к его  голеням.
Он глубоко вздохнул и плечи его расширились. Руки его удлинились, выпуклый
живот сузился, приталился.
     Он достиг моего плеча, а затем стал еще  выше.  Горб  его  совершенно
рассосался.
     Лицо  его  исказилось  в  последний  раз,  переустроенные  его  черты
застыли.  Смех  его  упал  до  смешка,  растаял  и  кончился  ухмылкой.  Я
рассматривал слегка более хрупкую версию самого себя.
     - Достаточно? - поинтересовался он.
     - Да, ладно.
     Я вытащил дрова из поленницы справа от себя.  Мне  пойдет  на  пользу
любая задержка, которая выиграет время для изучения реакций.
     Пока я занимался этой работой, он подошел к креслу и сел.
     Когда я бросил на него быстрый взгляд, то увидел, что он не глядел на
меня, а уперся взглядом в тени.  Я  кончил  разводить  огонь  и  поднялся,
надеясь, что он скажет еще что-нибудь.
     В конечном итоге он и сказал:
     - Что там сталось с великим замыслом?
     Я не знал, говорит  ли  он  о  Лабиринте  или  о  каком-то  отцовском
генеральном плане, в который он не был посвящен. Поэтому я ответил:
     - Скажи мне сам.
     Он вновь засмеялся.
     - Почему бы и нет? Ты переменил свое мнение, вот что случилось.
     - С какого на какое, на твой взгляд?
     - Не насмехайся надо мной. Даже ты не имеешь права  насмехаться  надо
мной. Меньше всех - ты.
     Я поднялся на ноги:
     - Я не насмехался над тобой.
     Я прошел через комнату к другому  креслу  и  перенес  его  поближе  к
камину, напротив Дворкина, и уселся.
     - Как ты узнал меня? - спросил  я.  -  Мое  местонахождение  едва  ли
общеизвестно.
     - Это правда.
     - Многие в Эмбере думают, что я умер?
     - Да, а другие полагают, что ты можешь путешествовать в Отражениях.
     - Понятно, - произнес  я,  а  затем  задал  вопрос:  -  Как  ты  себя
чувствуешь?
     Он зло усмехнулся мне.
     - Ты хочешь сказать, по-прежнему ли я сумасшедший?
     - Ты выражаешь это грубей, чем мне бы хотелось.
     - Есть ослабление, но есть и усиление, - пояснил он. - Оно находит на
меня и снова покидает. В данный момент я почти вновь стал самим  собой.  Я
говорю: почти. Это шок от твоего визита, наверное. Иногда в голове у  меня
не в порядке. Ты это знаешь. Однако, иначе быть  не  может.  Это  ты  тоже
знаешь.
     - Полагаю, что знаю. Почему бы тебе не рассказать мне об этом заново?
Один лишь рассказ может заставить тебя почувствовать  себя  лучше,  а  мне
может дать что-то такое, что я упустил. Расскажи мне обо всем.
     Он снова засмеялся.
     - Все, что тебе  угодно.  У  тебя  есть  какие-то  предпочтения?  Мое
бегство из Хаоса на этот маленький неожиданный остров  в  Мире  ночи?  Мои
метания над бездной? Мое открытие Лабиринта в  камне,  висящем  на  шее  у
Единорога? Мое копирование узора молнией, кровью и лирой, в то время,  как
наши отцы  бушевали,  сбитые  с  толку,  явившись  слишком  поздно,  чтобы
призвать меня обратно, тогда как поэма из огня проторила бы первую  дорогу
в моем мозгу,  заражая  меня  волей  творить?  Слишком  поздно!  Одержимый
отвращением, порожденным болезнью, за пределами досягаемости их помощи, их
силы, я планировал и строил, плененный своим новым  "я".  Эту  повесть  ты
хочешь услышать вновь? Или мне лучше рассказать о ее лечении?
     У меня голова пошла кругом от  того,  что  подразумевала  только  что
брошенная им целая пригоршня сведений. Я не мог сказать, буквально  ли  он
говорил или метафорически, или просто делился  параноидальными  иллюзиями,
но то, что я  хотел  услышать,  происходило  намного  ближе  к  настоящему
моменту.
     Поэтому, рассматривая теневое  отражение  самого  себя,  из  которого
происходил этот древний голос, я сказал:
     - Расскажи мне о ее лечении.
     Он свел вместе кончики пальцев и заговорил сквозь них:
     - Я - Лабиринт, - заявил он, -  в  самом  настоящем  смысле.  Проходя
через мой ум, чтобы достичь той формы, которую он теперь имеет,  основания
Эмбера, он наложил на меня свой отпечаток столь же верно,  как  я  наложил
свой отпечаток на него. И я понял однажды, что я - это Лабиринт, и я  сам,
и он был вынужден стать Дворкиным в ходе становления себя.  Были  взаимные
видоизменения в порождении этого места и этого времени,  и  вот  тут-то  и
находится эта слабость, так же, как и наша сила, потому что мне  приходило
в голову, что повреждение Лабиринта было бы  повреждением  мне  самому,  а
повреждение мне самому отразилось бы на Лабиринте. И  все  же  мне  нельзя
было причинить настоящего вреда, потому что меня защищает Лабиринт, а кто,
кроме меня, мог причинить вред Лабиринту?  Прекрасная  замкнутая  система,
казалось, с ее слабостью полностью защищенная ее силой.
     Он замолк. Я слушал гудение огня. Что слушал он, не знаю.
     - Я был неправ, - произнес он наконец. - И ведь такое простое дело...
Моя  кровь,  которой  я  нарисовал  его,  может  и  стереть  его.  Но  мне
потребовались века, чтобы понять, что кровь моей крови тоже может  сделать
это. Ты можешь воспользоваться этим, ты тоже можешь изменить его - да,  на
третьем поколении.
     Это не стало для меня сюрпризом - узнавание, что он  приходится  всем
нам дедом. Как-то казалось, что я  все  время  знал  это,  но  никогда  не
оглашал. И все же, если тут что и было, то это поднимало больше  вопросов,
чем отвечало. Набрали еще одно поколение предков. Продолжаем запутываться.
Я теперь имел еще меньшее представление, чем когда-либо, кем же  на  самом
деле был Дворкин. Добавьте к этому факт, который признавал  даже  он:  это
была повесть, рассказанная сумасшедшим.
     - Но отремонтировать его... - произнес я.
     Он осклабился, и мое собственное лицо скривилось передо мной.
     - Ты потерял вкус быть повелителем живого вакуума, королем  Хаоса?  -
спросил он.
     - Может быть.
     - Клянусь Единорогом, твоей матерью, я знал,  что  дойдет  до  этого.
Лабиринт столь же силен в тебе, как и  большое  королевство.  Чего  же  ты
тогда желаешь?
     - Сохранить королевство.
     Он покачал головой:
     - Проще будет уничтожить и попробовать начать все заново, как я столь
часто говорил тебе раньше.
     - Я упрям, так что скажи мне снова.
     Я пытался симулировать отцовскую грубость.
     Он пожал плечами:
     - Уничтожь Лабиринт, и мы уничтожим Эмбер и все Отражения в  полярном
порядке вокруг  него.  Дай  мне  позволение  уничтожить  себя  в  середине
Лабиринта, и мы начисто сотрем его. Дай мне позволение, давши  мне  слово,
что потом ты возьмешь Камень, содержащий сущность порядка,  и  используешь
его для создания нового Лабиринта,  светлого  и  чистого,  незапятнанного,
нарисованного содержимым твоего собственного существа,  в  то  время,  как
Легионы Хаоса пытаются со всех сторон отвлечь тебя.  Пообещай  мне  это  и
позволь мне покончить с этим, потому что такой искалеченный, как я есть, я
скорее предпочел бы умереть ради порядка,  чем  жить  ради  него.  Что  ты
теперь скажешь?
     - А не лучше было бы попробовать исправить тот, что у нас  есть,  чем
уничтожать труд целых эпох?
     - Трус! - крикнул он.
     Он вскочил на ноги:
     - Я знал, что ты снова это скажешь!
     - Ну,