ы хочешь попробовать снять блокировку памяти? Но если  они  обнаружат  твои
усилия, это может обернуться катастрофой.
   - Ничего они не обнаружат. Он повредил ногу, попал ко мне, а я  запустила
этот процесс. Возможно, с дальнейшим он справится и сам. А  нет  -  я  смогу
помочь ему.
   - Ты ведь  не  станешь  использовать  принуждение?  -  в  голосе  мужчины
слышится крайнее отвращение.
   - До такого я не  дошла,  Клеррис.  Он  умен,  очень  умен  и  продолжает
бороться даже во власти Белой Тьмы. Он разговаривает, понимает речь,  а  это
уже само по себе чудо. В другой раз им его не поймать.
   - Если он вообще убежит.
   Она опускает глаза:
   - Для нас это не риск. Либо он убежит, либо они его погубят.
   Некоторое время собеседники молчат, потом женщина встает.
   - Постарайся сделать что сможешь с его ногой.
   - Как раз это довольно просто... - она отмахивается и добавляет:
   - Белые служат только хаосу. Если не мы, то кто же послужит Равновесию?
   Слова женщины продолжают звучать в голове Клерриса и после того,  как  он
поднимается по  ступенькам  и  принимается  за  лечение  раздробленной  ноги
каторжника под бдительным присмотром дорожного стража.

XXXVIII

   Рыжие волосы спутаны, щеки  и  лоб  покрыты  потом,  но  молодая  женщина
по-прежнему силится сфокусировать взгляд на зеркале.
   На темной стене, обшитой дубовыми панелями, горят две  масляные  лампады.
Их свет колеблется, когда Мегера вновь  и  вновь  направляет  свою  мысль  в
глубины, скрытые за гладкой серебряной поверхностью.
   - Будь ты проклята... проклята...
   Ей удается протянуть тончайшую  нить  гладкой  белизны  до  непроницаемой
преграды, за которой клубятся и  бурлят  ветра.  Она  скалится  в  свирепой,
болезненной улыбке и, исходя кровавым потом,  направляет  всю  свою  энергию
вдоль этой зыбкой линии.
   "Кран! Брень!"
   Зеркало на массивном столе треснуло. Лампы на стене за ее спиной погасли.
   Кровь вытекает из пореза на  предплечье  рыжеволосой,  окрашивает  шрамы,
окружающие ее левое запястье. Голова женщины падает на руки. Дрожь сотрясает
ее тело, смешивая кровь, слезы и осколки стекла.
   - Будь проклят ты... Креслин... и ты... сестра... - шипит она.
   Массивная дверь позади нее бесшумно распахивается. В  освещенном  дверном
проеме появляется мужчина  в  зеленом  с  золотом  одеянии,  с  рыжими,  уже
тронутыми сединой волосами.
   Завидев поникшую женскую фигуру, осколки стекла и  потухшие  лампады,  он
открывает  рот.  Но,  не  вымолвив  ни  слова,  осеняет  себя  охранительным
знамением и отступает, закрыв дверь.
   Женщину по-прежнему бьет дрожь.

XXXIX

   Человек без имени ковыляет к жилому фургону.  Правая  его  нога  боса,  в
одной руке он несет сапог,  а  в  другой  выстиранную  тряпицу.  На  ночного
стража, следившего за ним от самого акведука, он не обращает внимания.
   - Нечего шляться тут по ночам! - рычит тощий страж.
   Как и дневные, ночные стражи вооружены мечами и дубинками, но вдобавок  у
них  еще  и  кинжалы.  Окруженные,  как  и   мечи,   ясно   различимым   для
прихрамывающего юноши свечением.
   - Целительница сказала...
   - До  темноты,  серебряная  твоя  кочерыжка!  Управляйся  со  стиркой  до
темноты! Правила для всех одни!
   Каторжник ныряет в темноту барака  и  направляется  к  своему  месту,  не
замедляя шага. Он различает предметы одинаково легко что  днем,  что  ночью.
Ночью даже  легче  -  при  ярком  солнце  ему  приходится  щуриться.  И  эта
способность почему-то кажется ему важной. Что-то  такое  он  должен  был  бы
знать... Вновь и вновь пытается он понять себя, но все мысли проваливаются в
бездонную пустоту, возникшую на месте воспоминаний.
   "...стражи... пинки да ругань..."
   "...ага, Дейтер, от злости они бесятся, от злости. На воле ведь оно  как:
тут и вино тебе, и женщины, и песни. А здесь... разве что камни  им  таскать
не приходится, а веселья не больше, чем у  нас.  Вина  здесь  нет.  Из  всех
женщин только другие стражи, а эти стервы хуже мужчин. Ну, а до песен...  ты
ведь знаешь, как относятся маги к песням..."
   Безымянный ставит сапог на верхнюю койку, собираясь забраться  туда  сам.
Одновременно  он  обдумывает  услышанное.   Нет   женщин?   А   как   насчет
целительницы? И что это они  говорят  насчет  песен?..  Кажется,  он  где-то
слышал... Но вопросов юноша не задает, их у него слишком много.
   Он ставит ногу на край нижнего лежака и тут же слышит:
   - Поосторожней, ты, кочан серебряный!
   - Прости.
   Юноша взбирается на свой ярус, к самой дощатой крыше барака. Втискивается
в узкое пространство, стягивает второй сапог и пытается заснуть. Мускулы его
ноют, хоть и не так сильно, как поначалу. Боль в пятке тоже  почти  унялась.
Но бесконечные перешептывания соседей по бараку отгоняют сон.
   "...песня... песня..." - шелестит чей-то голос.
   Юноша с серебряными волосами  приникает  к  краю  разворошенной  койки  и
заглядывает вниз. Редрик, сидящий на  нижней  койке  противоположного  ряда,
тихонько откашливается, сглатывает и косится  в  сторону  открытого  в  ночь
дверного проема.
   - Песню! - настаивает немолодой  мужчина  с  загорелым  лысым  черепом  и
узловатыми, как древесные корпи, ручищами.
   - Песню!
   - Песню!
   - Тссс... - доносится откуда-то снизу. - Разорались!  Щас  живо  вертухаи
слетятся!..
   Порыв ветра, случайно влетевший в  дверной  проем,  колышет  единственную
лампу в бараке.
   - Дерьмо! - доносится с  самой  нижней  из  трех  коек,  находящихся  под
безымянным.
   Еще раз нервно покосившись в сторону входа, Редрик снова  прокашливается,
и... неожиданно барак заполняет его голос, чистый  и  ясный,  словно  горный
ручей.

   Ты не проси, чтоб я запел,
   Чтоб колокольчик прозвенел.
   Мой стих таков, что горше нет:
   Ничто и все - один ответ!
   Ничто и все - один ответ!

   Любовь сияла белизной
   Голубки белокрылой,
   Но так прекрасен был другой.
   Что разлучил нас с милой.

   Нет, не проси о том пропеть,
   Не может голос мой звенеть.
   Ведь счастья нет - и солнца нет...
   Ничто и все - один ответ!
   Ничто и все - один ответ!..

   Песня льется легко и естественно. Но  даже  в  тусклом  свете  качающейся
лампы видно, что лицо певца напряжено, словно  каждое  слово  дается  ему  с
трудом, словно каждая нота представляется невидимой стрелой, пущенной сквозь
упругую стену бело-красного пламени.
   Юноше с серебряными волосами эти ноты видятся взлетающими к дощатой крыше
серебристыми огоньками. Их призрачный  свет  даже  более  реален,  чем  свет
масляной  лампы.  Сложив  ладонь  чашечкой,  он  ловит  чудесного  дрожащего
светлячка.
   ...Свист!
   Песня Редрика обрывается.
   Рассыпавшись серебряной пылью, нота тает в  воздухе.  Безымянный  человек
тупо  таращится  в  пустоту  между  пальцами,   чувствуя,   как   на   глаза
наворачиваются слезы. Слезы? Из-за призрачного "ничто"?
   - Так! - грохочет в дверном  проеме  грозный  голос  охранника.  -  Поем,
значит?! Собрались тепленькой компанией... И кто тут у нас запевала? - белая
дубинка упирается в грудь худощавого мужчины со  светлыми,  чуть  рыжеватыми
волосами:
   - Опять ты? Порядка не знаешь?
   Редрик на солдата не смотрит. Тот тычет дубинкой еще раз.
   -  Шевелись.  Маги  хотят  с  тобой  потолковать.  И  разговор  тебе   не
понравится. Ты знаешь, что они думают насчет пения, особенно здесь.
   Редрик медленно поднимается на ноги.
   - Давай, двигайся, мой сладкоголосый!
   Прежде  чем  юноша  с  серебряными  волосами  успевает  воспринять,  что,
собственно, случилось, певца с солдатом уже нет. Лишь  лампа  раскачивается,
задета кем-то из них.
   Откуда-то, возможно, из его утраченной памяти,  доносятся  слова:  "Пение
дестабилизирует дорожные работы".
   Больше ни слова протеста не прозвучало. Ни слова.
   Юноша  с  серебристыми  волосами  поворачивается  лицом  к  стене.  Песня
продолжает звучать в его сознании.

   - Ничто и все - один ответ...
   Ничто и все - один ответ...

   Истомленные каторжники  засыпают,  а  он  еще  долго  лежит,  уставясь  в
потолочные доски, нависшие почти над  самым  его  лицом.  Постепенно  музыка
уходит, и он снова воспринимает окружающие его негромкие звуки: скрип  коек,
храп и невнятное бормотание каторжника-хаморианца, заговорившего во  сне  на
родном наречии.
   Да, мускулы уже не болят так, как в первые  дни  работы,  солнце  уже  не
обжигает загоревшую кожу, но у него нет ни имени, ни прошлого. Ничего, кроме
звучащего в голове шепота, столь тихого, что невозможно разобрать ни  слова.
И лишь одно воспоминание несомненно - тень с лицом женщины.
   Со временем, однако, засыпает и он. Во сне ему видятся  золотистые  ноты,
сверкающие на фоне серых каменных стен, и бескрайние поля белого снега.
   - Подъем, бездельники! Живо наружу! - голос утреннего стража звучит  даже
более грубо и хрипло, чем обычно.
   Над каньоном моросит  дождь,  не  прибивая  пыли,  а  образуя  в  воздухе
туманную взвесь. Для дорожных работ  пыль  -  дело  такое  же  обычное,  как
разливаемая черпаком утренняя овсянка. И лишь  вода,  чистая  холодная  вода
напоминает о падающих белых хлопьях и песне.
   Деревянная миска выпадает из рук безымянного, овсянка расплескивается  по
камню. Глаза юноши широко раскрыты, но он не видит ни тумана,  ни  остальных
каторжников, ни стражей.
   - Не-е-е-е-е-ет!..
   Пронзительный  крик  звучит  и  звучит,  бесконечно  долго,  и  юноша   с
серебристыми волосами даже успевает удивиться,  как  это  стражи  ничего  не
предпринимают. Хотя осознает, что звучит именно его голос и стражи  медленно
направляются именно к нему. Но главное не это, а холод и белизна его мыслей,
нахлынувшие образы...
   ...необозримых заснеженных просторов под вздымающимися к небу пиками...
   ...серебряных нот, раскалывающихся о серый гранит стен...
   ...людей в изумрудных одеяниях, пирующих за высокими столами...
   ...верховой езды по узким горным тропам...
   Он шатается и даже не поднимает рук, чтобы прикрыться  от  обрушивающихся
на него ударов. При  первом  ударе  образы  рассеиваются,  после  второго  -
человек проваливается во тьму.
   Когда безымянный  приходит  в  себя,  оказывается,  что  он  не  в  силах
пошевелиться, ибо привязан к столу. Над  его  головой  покачивается  влажная
парусина.  Капельки  воды,  скопившиеся   в   складках   изношенной   ткани,
просачиваются внутрь, падая и на каменный пол, и на его полуобнаженное тело.
   Темноволосая целительница скользит по  нему  взглядом,  хотя  сейчас  она
занята совершенно другим: накладывает  пластырь  на  резаную  рану  на  руке
лысого истощавшего каторжанина, бывшего некогда волосатым толстяком.
   - Это должно помочь, но постарайся не допускать загрязнения.
   Она говорит "постарайся", поскольку  прекрасно  понимает:  каменная  пыль
проникает решительно повсюду.
   Юноша с  серебряными  волосами  закрывает  глаза  и  старается  выровнять
дыхание.
   - С ним все?
   - С этим? Да.
   - А как насчет серебряной башки?
   - Дыхание выравнивается, но, пока он  не  очнулся,  ничего  определенного
сказать не могу. Два таких удара по голове свалят кого угодно.
   - Ну и не велика потеря. Он же ненормальный, даже имени своего не знает.
   - Может, никогда и не узнает, если ты будешь бить его дубиной по черепу.
   - Так он ведь спятил. Сущий псих.
   - Он что, на кого-нибудь набросился?
   - Не то чтобы набросился... Вдруг ни с того, ни с сего как заорет: "Нет!"
Истошно так заорал, во всю глотку, вопит и ни в какую не прекращает. А магам
это очень не понравилось. Ну, Джеро и огрел его по башке... От магов бы  ему
хуже досталось.
   - Ладно. Я дам тебе знать, как у него дела, когда выясню.
   Удаляющиеся шаги. Охранник и лысый уходят. Затем прямо над ним -  женский
голос:
   - Они ушли.
   Юноша дергается.
   - Полегче. Сейчас развяжу.
   Он расслабляется, а когда путы  спадают,  пытается  пошевелиться.  Голова
раскалывается от боли.
   - Лежи. Садиться пока не пробуй.
   Он медленно открывает глаза и  видит  лицо  целительницы.  Та  пристально
всматривается в его лицо.
   - Что случилось? - спрашивает она.
   - Не... знаю... -  бормочет  он  и  тут  же,  ощутив  откуда-то  знакомую
тошноту, поправляется:
   - Не совсем понимаю.
   Она медленно кивает:
   - Пожалуй, завтра  ты  сможешь  вернуться  к  работе,  но  тебе  придется
проявить осторожность. Многое ты будешь видеть не так, как раньше. Настройка
может оказаться нелегкой.
   Повернувшись к открытому выходу из палатки, она продолжает:
   - В пяти кай по направлению к Джеллико находится  красивая  долина.  Маги
сохранили ее для будущей гостиницы или места отдыха. Туда можно  попасть  по
речке. Оттуда, через северные долины Кертиса, лежит путь в Слиго.
   Тяжелые шаги заглушают шум барабанящего по палатке дождя.
   - Дай-ка я снова загляну тебе в глаза, - говорит целительница.
   - Э, да я гляжу, он очухался! - рычит возле входа в палатку охранник.
   - Удар был не настолько силен, чтобы его убить, но голова  у  него  болит
сильно.  Если  сегодня  дать  ему  отдохнуть,  он  поправится.  Но  приступы
головокружения могут повторяться в течение нескольких дней. Так что если  во
время работы он вдруг зашатается или сядет на землю - не удивляйся.
   - И сколько это будет продолжаться?
   - Дня два. Может, три-четыре. Потом все должно пройти... Кость цела,  так
что для меня тут работы уже считай что и нет.
   - Вот и прекрасно. Раз так, то он может валяться и на своей койке. Пошли,
серебряная башка.
   - Рано, - возражает целительница. - Если  он  сейчас  встанет,  то  может
снова свалиться без сознания.
   - Ладно, пусть чуток отлежится. Я еще вернусь.
   Дождь усилился, превращаясь в ливень. Впервые за много дней каменная пыль
прибита к земле и больше не забивается в ноздри.
   - Попробуй сесть.
   Юноша свешивает ногу с края стола и на миг ощущает себя двумя  отдельными
людьми, по-разному видящими  все  вокруг.  Даже  дождь  воспринимается  так,
словно идут два особых ливня, для каждого из них по отдельности.
   - Встань!
   Сильное звучание ее голоса поддерживает его, позволяя встать на ноги.  Но
его шатает, и, чтобы сохранить равновесие, ему приходится ухватиться за край
стола. Целительница всматривается в глубь его глаз и говорит:
   - Можешь сесть.
   Голос  ее  снова  лишен  всякого  выражения.  Подныривая  под  промокшую,
обвисшую парусину, в палатку заглядывает страж.
   - Можешь его забирать. Что могла, то сделала. Но он еще слаб, так что  на
работу пока не посылай.
   Юноша с серебряными волосами знает теперь, что у него есть имя. Но  знает
он также и то, что смертельно  опасно  сознаваться  даже  в  этом  ничтожном
знании. Под приглядом стража он бредет под дождем в набитый узниками барак.
   - О, серебряная маковка вернулся!
   - Никак у него темечко и вправду  из  серебра.  Помнишь,  как  огрел  его
Джеро?
   Он молча направляется к своей койке, стараясь не смотреть на единственную
пустую  лежанку.  Ту,  которую  занимал  певец.  Скоро  ее   займет   другой
приговоренный, а песня Редрика так и останется недопетой.
   Надо бежать... бежать, пока Белые маги не узнали, что к нему возвращается
память. Теперь он знает о своих былых умениях, но понятия не имеет - на  что
способен сейчас.
   Пелену дождя над  каньоном  рассекает  молния,  следом  доносится  раскат
грома. Дождь продолжает барабанить по крыше. Порывы влажного ветра то и дело
врываются в дверь барака.
   Пульсирующая боль в голове немного стихает. Юноша,  подобравшись  к  краю
койки, начинает слезать вниз. Его нога никак не может нащупать опору.
   - Эй, лежал бы ты лучше на месте...
   - Серебряная макушка, куда?..
   Не откликаясь, с отсутствующим выражением лица,  он  ковыляет  к  выходу.
Останавливается  в  проеме,  глядя  на  дождь.  Мир  перед  его  глазами  то
расплывается, то двоится, но, хотя и с трудом, с болью, к нему  возвращается
прежнее видение.
   Ливень еще продлится, но недолго.
   Стражи стоят под парусиной, лениво переговариваясь.
   Спустя мгновение юноша выходит под дождь и легким шагом  направляется  на
восток, круто забирая в сторону незаконченного парапета, отделяющего  дорогу
от дренажного канала.
   "...глянь, тыква серебряная!.. еще пуще спятил..."
   "...стой, куда тебя..."
   Но он не спятил. Напротив - хотя бы отчасти обрел рассудок. И знает,  что
может ускользнуть от магов лишь во время грозы или бури.
   - Джеро, забери идиота!
   Узник ускоряет шаг.  До  ограждения  акведука  остается  не  больше  пяти
локтей.
   Помешкав, рослый страж обнажает меч и пускается вдогонку, но скользкие от
влаги камни мешают ему бежать.
   - Беги! Беги, серебряная макушка! - кричит кто-то из барака.
   - Молчать! - рявкает крепко отстающий от беглеца охранник.
   Со стороны может показаться,  будто  за  полупрозрачным  занавесом  дождя
разыгрывается беззвучная пьеса.
   Пленник быстро ковыляет к  парапету  и  вдруг  замирает,  словно  пытаясь
сосредоточиться. Страж догоняет его с мечом наготове.
   Яростный порыв ветра хлещет водой в лицо стража  так,  что  тот  вынужден
остановиться и проморгаться.
   Беглец перекидывается через стену.  На  виду  остается  лишь  одна  рука,
уцепившаяся за край парапета.
   Страж подлетает к стене с занесенным клинком, смотрит вниз,  отступает  и
кричит:
   - Он пропал! Свалился в канал!
   Его голос заглушается дождем и ветром.
   - Как свалился? Куда? -  второй  страж  присоединяется  к  первому  возле
ограждения, но спустя миг, то и дело оглядываясь через плечо в  ту  сторону,
где исчез пленник, оба спешат к фургону, где размещаются Белые маги.
   Грохот и звон.
   Пронзительный свист.
   Новые и новые стражи спешат к каналу, бегут вдоль русла, проклиная дождь,
ветер и бурлящую воду.
   Оказавшись во власти  бурного  потока,  беглец  пытается  расслабиться  и
сберечь силы, отдав себя во власть течения. Он не успевает  сделать  и  двух
вздохов, как  его  проносит  мимо  временных  ворот,  отделяющих  дорогу  от
строительного лагеря. Каторжного лагеря, представлявшего собой его маленькую
вселенную... Сколько  же  времени  это  продолжалось?  Вопрос  остается  без
ответа. Сейчас его жизнь состоит из двух частей: проведенной в плену у Белых
магов и той, что начинает к нему возвращаться.  Беспамятство  и  плен  могли
исчисляться неделями, месяцами, а возможно, даже годами.
   По мере того как его относит от центра грозы, поток становится  не  столь
стремительным. Беглец старается оглядеться, а потом начинает подгребать. Еще
через некоторое время его ноги  начинают  отталкиваться  от  донных  камней.
Глаза при этом неотрывно следят за берегом.
   И тут впереди вырастает стремительно приближающийся мост.
   Полувплавь,  полувброд  юноша  бросается  к  северной  стороне  канала  и
успевает ухватиться за каменный береговой устой.
   Задыхаясь и хрипя, беглец цепляется пальцами в  почти  незаметные  зазоры
между камнями кладки. Ценой неимоверных усилий  ему  удается  вытащить  свое
тело из воды на  каменную  насыпь,  пологий  склон,  за  которым  начинается
помянутая целительницей  долина.  Взобраться  по  насыпке  тоже  оказывается
непросто, но в конце концов он ставит хлюпающий сапог на  траву.  Перед  ним
луг,  окаймленный  дубами  и  можжевельником.  Позади   -   каменный   мост,
переброшенный через утихающий поток.
   Вскоре по чародейской дороге рысью помчатся всадники - нельзя  попадаться
им на глаза.
   Выбиваясь  из  сил,  он  ковыляет  по  высокой,  по   колено,   траве   к
можжевеловому подлеску. Там можно будет укрыться среди кустов и деревьев.
   Беглец поспевает к опушке как раз тогда, когда по каньону эхом разносится
стук копыт. Конский топот нарастает, потом начинает  удаляться.  Юноша,  уже
совершенно обессиленный, продирается сквозь ветви и  взбирается  на  гребень
холмистой гряды.
   Холодный дождь хлещет лохмотья на его спине, но  он  почти  не  чувствует
холода и рад дождю - св