╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
н. Дальше.
З и х л и н с к и й. Он пробивает стены домов, переходит из одного
здания в другое и мы не знаем, откуда ждать удара. Таким способом непри-
ятель может достигнуть самой ратуши.
В а г н е р. Ратуши.
Б а к у н и н. И найти на ее месте одни щепки. О, чтобы взорвать себя
на воздух, у меня хватит пороху! Дальше.
З и х л и н с к и й. Жду приказаний.
Б а к у н и н. Рихард, ступай в ратушу. Наверно, снова Гейбнер остал-
ся в одиночестве. Ожидай меня. Возьми с собой скрипача.
(Вагнер уводит Геймбергера.)
31.
Бакунин, Зихлинский.
Б а к у н и н (начинает ходить из угла в угол, все ускоряя шаги, нак-
лонив голову, не замечая лейтенанта. Неожиданно останавливается, точно
от страшной физической боли, из его груди вырывается почти стон). Прага!
(Опять принимается бегать. Потом садится, теребит свою гриву, вдруг бьет
кулаком по столу и кричит неистово.) Мальчишки! Молокососы! Болтают в
своих клубах, ротозеи! (Вновь бросается ходить взад и вперед, но
как-будто вспомнив, что не один, глядит на Зихлинского, овладевает со-
бой, говорит спокойно и коротко.) Зихлинский, мы должны покинуть город.
З и х л и н с к и й. Под командой...
Б а к у н и н. Вашей. (Продолжая ходить.) План!
(Зихлинский достает из-за обшлага план города, раскладывает его на
столе. Бакунин наклоняется над картой.)
З и х л и н с к и й. Когда?
Б а к у н и н. На рассвете. Теперь же.
З и х л и н с к и й (неуверенно). Бегство?..
Б а к у н и н (кричит). Отступление! Военный маневр! (Изучает план.)
Только этот путь в нашем распоряжении. Смотрите, откуда можно атаковать
колонны, движущиеся вот здесь?
З и х л и н с к и й. С юго-востока.
Б а к у н и н. Это - Максимильянова аллея. Сейчас же отправить туда
отряды, приказать свалить все деревья для прикрытия. (Отрывается от пла-
на, начинает снова ходить.) Порох, амуницию забрать без остатка. Своих
раненых - если найдутся повозки. Орудия прежде всего. Всем, кто проявит
хладнокровие и мужество - офицерское звание. (Перестает ходить и мгнове-
ние смотрит на лейтенанта испытующим взглядом, затем бросает с жестокой
гримасой). Пойдемте, мой приказ будет подтвержден правительством.
(Уходят.
Пауза.
За дверью слышны сдавленные голоса.)
32.
1 - й г о л о с. Тяжелый...
2 - й г о л о с. Там открыта дверь... вон там, внизу.
3 - й г о л о с. Пойдемте туда.
4 - й г о л о с. Держите выше голову...
33.
Легионер, два студента, подросток, раненый.
(Студенты и подросток вносят на руках раненого.)
Л е г и о н е р. Сюда. Вот здесь. Кладите его на пол, так лучше.
С т у д е н т. Тише, тише!
П о д р о с т о к. Он чуть дышит...
С т у д е н т. Выше голову.
(Кладут раненого вдоль стойки.)
Л е г и о н е р. Тут никого нет. А впрочем...
С т у д е н т. Я положу ему под голову плащ.
Л е г и о н е р. Возьми его лучше себе, добряк, он может очень приго-
диться. Да захвати карабин...
С т у д е н т (пробует высвободить из рук раненого оружие). Я не могу
разжать его рук... Они как лед...
Л е г и о н е р. Несчастный, не хочет расстаться с оружием. Что ж,
пусть! Если попадет в рай - сможет пострелять по кардиналам и папам.
Пойдем.
П о д р о с т о к. А как же он?
Л е г и о н е р. Докончит свое дело без нас...
(Последним направляется к выходу подросток. Оборачивается в дверях,
смотрит на раненого с боязнью и состраданием.)
Л е г и о н е р (кричит издалека). Эй, ты, малец! Думаешь помочь ему
умирать?..
(Подросток срывается с места и убегает.)
34.
Раненый, Грунерт, Марихен, Бакунин.
(Постепенно начинает светать и за широко растворенной дверью вылепля-
ются остроконечные дома, портал кирки, приплюснутый, широкобокий фон-
тан-барокко.
Тихо.
С опаской, как-будто не к себе домой, входит Грунерт. Его взгляд па-
дает на вытянувшееся неподвижное тело раненого и, пораженный, он отвер-
девает у входа.
Марихен появляется растерянная, как всегда - юркая, неслышная, и пря-
чется за стойку, в свой тайник.
Бакунин медленно показывается в дверях, грузно спускается в пивную,
садится там, где перед тем изучал план города, закрывает глаза.)
Г р у н е р т (заметив Бакунина, приближается к нему, чуть слышно ве-
рещит). Осмелюсь напомнить, сударь... Если позволите, не только имущест-
во, самое жизнь напрасно подвергаю опасности... На улице пальцами пока-
зывают: вон, кто приютил наших губителей. Это я-то! Ох, Господи!.. Прию-
тил!.. Да я поступлюсь чем угодно, только бы оставили дом мой в покое...
Говорят: у русского два штаба - один в ратуше, другой у Грунерта... Штаб
устроили, а теперь, вон, мертвецкую. (Начинает хныкать.) Сударь, а су-
дарь!.. Молю вас, оставьте вы мое заведение, ну, что оно вам? Слезно мо-
лю вас, сударь, во имя гуманности! Слезно!
Б а к у н и н (вдруг открывает остекляневшие глаза и, точно никому не
отвечая, произносит). Филистерские слезы - нектар для богов. (Опять
утомленные опускает веки, откидывает назад голову.)
(Грунерт сохраняет еще момент просительную позу, потом машет безна-
дежно рукой и удаляется в кухню.
Марихен выползает из тайника, подкрадывается к Бакунину, заглядывает
ему в лицо.)
35.
Раненый, Бакунин, Марихен.
М а р и х е н (шепотом). Уснул... совсем спит... Такой большой...
Б а к у н и н (очнувшись). Ты что, девочка?
М а р и х е н. Я ничего... я совсем ничего...
Б а к у н и н. Не бойся.
М а р и х е н. Я только так... я не боюсь...
Б а к у н и н. Ишь, какая у тебя косичка, славно!
М а р и х е н (смеется обрадованно, но вдруг становится серьезной).
Хотела я... попросить...
Б а к у н и н. Ну-ну, попроси.
М а р и х е н (решившись). Когда вы будете королем, подарите мне та-
кое платье, в каком ходят фрейлины. (Очень жарко.) Мне только одно, и
такое, которое надевают не самые важные... Такое, какое...
Б а к у н и н (кладет руку на голову девочки, улыбается ожившими лас-
ковыми глазами). Когда я буду королем, о, тогда я одену тебя в шелковый
кринолин, подарю тебе золотой корсет, дам тебе прекрасный пояс из алма-
зов, и ожерелье из жемчугов, и большой-большой веер из настоящих страу-
совых перьев. И потом я посажу тебя в карету и повезу туда, где живут
одни дети, такие, как ты сейчас - бедные и несчастные, и ты будешь их
всех одевать и катать в своей карете... А потом, потом...
36.
Раненый, Бакунин, Марихен, Гейбнер.
Г е й б н е р (показываясь в дверях). Нам подана коляска...
Б а к у н и н. Это ты?.. Уже?
Г е й б н е р. Да.
Б а к у н и н (растерянно). Да, да. Ну, прощай, девочка...
Г е й б н е р (удерживая Бакунина за рукав и колеблясь). Погоди...
Дорогой Бакунин...
Б а к у н и н. Бакунин, милый мой.
Г е й б н е р. Да, да, Бакунин. Скажи мне... перед тем, как совершать
новые, быть может последние шаги. Здесь все уверены, что ты задумал ус-
тановить у нас красную республику. Правда это?..
Б а к у н и н. Ты сомневаешься во мне? Не веришь нашей дружбе?
Г е й б н е р. Верю. Но я хочу услышать от тебя самого.
Б а к у н и н. Мои стремления не совпадают с вашей революцией. А это
восстание... это восстание просто глупо! Но, друг мой, оно все-таки ре-
волюция, кусочек, крошечка революции, и стоять от него поодаль, наблю-
дать за ним я не мог. Я должен бы броситься в водоворот вашей революции,
потому что куклы дрались против притеснения, а я... я восстаю против
притеснения всегда и всюду. Когда я стоял рядом с тобой на баррикаде, я
не думал о том, чего добивается твоя партия. Признаться, у меня не было
времени познакомиться с вашими партиями... Ты сумел подчинить меня - да,
да, подчинить - своим возвышенным сердцем, и помогать тебе стало для ме-
ня священным долгом.
Г е й б н е р. Ты действуешь не всегда согласно со мной. Народ недо-
волен тобой, потому что пострадал от огня...
Б а к у н и н. Ни одна доска не загорелась по моей воле. Но скажи,
Гейбнер, скажи, как друг! Если бы спасение всего дела зависело от пожа-
ров, разве ты не приказал бы спалить весь город?.. Молчишь? Люди и для
тебя дороже щепок. (Обнимает Гейбнера.)
Г е й б н е р. Погоди... Последний раз. Мы принесли так много, так
страшно много жертв. Эта кровь... Ты видишь, что борьба бессмысленна,
что нет, не может быть надежды на успех. Так будем честны, будем честны,
Бакунин!
Б а к у н и н. Что ты хочешь?
Г е й б н е р (почти умоляя). Распустим отряды. Скажем прямо - мы
проиграли, мы разбиты, мы...
Б а к у н и н. Опомнись! Гейбнер, ты ли это? Кто призывал народ к
восстанию? Кто первый потребовал от него жертв? И вот теперь, когда их
принесено так много, сказать, что они были ненужны. Сказать, что наши
надежды и надежды всего народа - пустой мираж. Жестокое преступление пе-
ред народом, перед революцией! Пойми, дорогой, благородный друг, мы были
виной стольких смертей. Единственно, чем мы можем снять с себя эту вину
- нашей смертью. (Раненый издает тяжелый стон, приподымается на локте,
смотрит на Бакунина, который горячо продолжает.) Отдать свою жизнь. Не
погубить дела... Пойдем и умрем - этого хочет революция! После нашей
смерти легче достанется победа, наши смерти призовут новые силы к защите
народного дела.
Г е й б н е р. Пойдем!
Б а к у н и н. Пойдем!
Р а н е н ы й (сквозь стон). Бежите? Спасаетесь?..
Б а к у н и н. Нет, брат мой! Мы не бежим, а отступаем. И не ради
своего спасения, а ради спасения свободы. Дай твое ружье. Прощай, брат!
(Перекидывает через плечо карабин и выбегает, обняв Гейбнера.)
37.
Раненый, Марихен.
(Марихен бросается к дверям, смотрит долго вслед ушедшим...
Стало совсем светло.
Тихо.
Вдруг доносится одинокий выстрел. Точно от него, раненый стонет.
Марихен оглядывается, подбегает к раненому, стоит растерянная, не
зная, чем помочь.
Потом опускается перед неподвижным раненым на колени, всхлипывает,
тихо плачет.)
Петербург, 1920-21 г.г.
В. ДОБРОВОЛЬСКИЙ
СОБАЧИЙ ЛАЗ
Рассказ
I.
Вдруг заполыхала весна. Солнце пристально всматривалось в землю,
всматривалось, но не видело. Если б видело, то пожалело б всякую тварь,
которая не знала куда деваться от жара, пожалело б и поля, и траву, ко-
торая карежилась, но хотела еще улыбаться худенькими цветами.
Все мучается, все недовольны. Даже жабы оглушительно орут по вечерам,
- изнывают в жабьей тоске. Люди, как вареные, выползают из домов только
по вечерам. Если в такие дни тяжко на душе, - думается, - до смерти -
минута.
Жарко и нехорошо. Мне восемь лет. Зовут меня Еремей. За мать заводс-
кую, за имя в училище, что стоит на горе возле собора, ученики смеются и
дразнят, как собаку, - Еремей-Онуча. Ну, ничего, - и со смеху люди быва-
ют.
Рядом с нами, через двор, живет Наташа Шведова - дочка казначея. Она
уже невеста - ей шестнадцать лет. Наташа тоже смеется, как и все, и хотя
не говорит ничего, а, вижу, улыбается, когда иду мимо, улыбается, - что
у меня латаные штаны и сзади два окошка: штаны синие, а окошки рыжие. А
то и не замечает вовсе, а раз так даже обидела. Может, потому и обидела,
что стоял истуканом и смотрел ей прямо в рот. Она шмыгнула носом, как
малыши, и высунула язык.
Есть человек, который часто смотрит на Наташу, - псаломщик из собора
- Конон Иванович. По вечерам, в тесном воротнике, который душит, как
петля, и в зеленом галстуке, вроде большой жабы, Конон Иванович прогули-
вается возле крыльца Наташиного дома и еще посвистывает, а Кольку, - На-
ташиного брата, кормит конфетами. Конону Ивановичу язык не показывают.
Солнце притиснуло синюю тень к самой стенке сарая и наложило горячую
лапу на мою стриженую макушку. Надо забраться в прохладу, да нет сил
двинуться:
"Пускай печет. Буду держать голову на зло, пока не умру".
Вот уже все двоится в глазах, сердце болтается где-то у самого горла.
Жалко погибать так, но пусть потом подумают, поплачут, опомнятся. Почему
- Еремка? Других зовут по-настоящему - Сашка, Митька, Степка. Иван -
Ванька - и то можно терпеть. В сказках вон, Иванушка катается на сером
волке, волк говорит по-человечьи и привозит Ивана прямо к царевне. Ца-
ревна стоит в окне смирно, не смеется, не высовывает язык, как Наташа.
Ивану - мед, пряники, сахарные уста, отваливают полцарства тоже. За что
отваливаются-то? Что он дурак? Бабушка говорит, "за простоту Бог посыла-
ет". А Еремеи весь свой век толкут воду в ступе и ковыряют старые лапти.
Им Бог за простоту ничего не посылает.
"Утоплюсь в Кубани. Сложу руки на животе и пойду ко дну".
И вижу, как опускаюсь на дно реки со сложенными на животе руками, как
кругом в желтой воде зубастые сомы страшно шевелят огромными усами, слы-
шу над собой, на берегу, плач бабушки и сам начинаю тихо повизгивать.
"Сомы - они норовят прямо за икру. И лучше бы сперва Ванька Бочар
утопился".
Ванька Бочар и Наташа постоянно путаются в мыслях. Наташа - непонят-
ная, а Бочар - весь тут. Каждый день с ним режусь в суски*1 и каждый
день дерусь. Ванька - пузатый, раскосый, с приплюснутым носом. Хуже вся-
кого людоеда. Вот хорошо - мной будут угощаться сомы и всякая подводная
тварь, а Ванька будет всех драть!
"Сперва бы Ванька Бочар... Посмотреть бы, как он на том свете..."
Бабушка часто говаривала, что все дети ангелы и после смерти идут
прямо в рай. Она еще не знает, какой Ванька Бочар душегуб. Посмотреть
бы, как он в раю стал матерщинить и драться. Его бы сейчас ангел огнен-
ным мечом по шее. Наклал бы ему, как Адаму...
Сквозь звон и шум в ушах доносится козлиный вопль:
- Еремка, Еремка!
Крепко зажимаю голову между коленями.
- Еремка, Еремка! Ону-у-ча. О-ну-у-у-ча-а!
Если не пойти, будет орать целый час, а в шведовском дворе все слыш-
но. Бегу. Дорожка жжет босые ноги, как пламенем облизывает. А Ванька
хоть _______________
*1 Суски - коровьи бабки. бы - что! Ходит колесом по пыльной дороге,
орет дурацкое: "Онуча, онуча! Га-га! Онуча-а!..".
Из-за угла вывернулась рота солдат. Как у гусеницы щетка - штыки на
спине. Ванька вывалил язык перед барабанщиком, заложил правую руку под
мышки, левой пукает под барабан. Ефрейтор недоволен, косится, сердито
шевелит острыми усами.
"С саблей, а боится... Я бы прямо пырнул саблей. Тут бы ему и конец".
- Дяденька, дай ему, д-да-ай!..
Ефрейтор фыркнул, как кот, и ткнул саблей в воздухе.
- Но, куда!..
Ванька отскочил, задрал линючую кумачевую рубашку, кажет голое брюхо
и взбивает пыль:
- Ать, два! Ать, два.
Прошли солдаты, и Ванька, надувшись жабой, стоит передо мною в упор.
- Ты что? А?
- А что?
- Что, - "а что?"?
- "Дяденька, дай ему"?
- Лучше не лезь!
На Ваньке, как на кабане щетина, вздыбилась рубашка.
- Дать в морду?
- А ну, дай!
- Дать?
- Дай!
- Ну, дать?
- Дай, чорт!..
Ванька знает, что я слабее. Но ничего, - достанется. Вцеплюсь - не
отцепишь. Отходит. Встряхиваясь, вздергивая сползавшие штаны, отбежал к
шведовскому забору и подхватил камень на ходу. Сердце все перевернулось,
- а что я мог сделать? Ванька ухнул в шведовский забор камнем, выпятил
живот, заорал такое, что и сказать нельзя:
- Еремка зовет, - а?.. Иди... Наташка!..
Скрылся от всех во дворе, а сердце трепыхается:
- А-яй, яй, что же будет?.. А-яй-яй, а-яй-яй...
Взношусь на столетнюю акацию, что раскинулась у самого дома. Вот выше
и нельзя. Вижу городской сад, шведовский двор, как на ладони. Все спо-
койно. С крыльца сбежала крикливая Ганьзя с тазом и, размахнувшись, вып-
лескивает помои на кур и гусей. Гусак гонится за Ганьзей, норовит щип-
нуть за пятку... Не слыхали...
"Распустить руки и полететь вниз... вдребезги... Умереть..."
И разное мельтешит в уме: как прошлым летом утонул Сивоконихин Анд-
рюшка, как сама Сивокониха выла на берегу, а Андрюшка лежал спокойно,
весь синий, и губы синие, а в щелочку между ними выглядывали желтые зу-
бы.
"Отчего у живого Андрюшки белые зубы, а у утопленника - желтые?.."
Теснее прижимаюсь к теплому стволу акации, не упасть бы: слезы щеко-
чут горло. Мне жаль Сивокониху, по правде сказать, жаль и Ваньку Бочара,
еще больше себя жалко. Стряхиваю с носа капли слез, чтобы увеличить ру-
чеек, который сполз со щеки и пробирается уже по гладкой коре.
Всего обидне, что нет у меня зеленого галстука, как у псаломщика, ви-
да такого нет и еще, что зовут меня Еремеем, и еще, что мать моя - за-
водская.
II.
Когда идет дождь, хорошо тоже забраться в большую из-под рафинада
бочку и сесть на кучу синей и серой бумаги. Бумага как пахнет-то! - так
бы и ел. Сверху, по крышке, барабанит дождь, а в бочке и душно, и хоро-
шо.
Вот мы и сидим с Колькой, Наташиным братом. Надо мне ему сказать та-
кие слова, что и начать стыдно, а сказать нужно, - в бочку влезли для
того.
- Коль, а Коль?
У Кольки губы большие, никак не может подобрать их. Меня он не слуша-
ет и старательно обкуривает толстую сигару из сахарной бумаги.
- Коль, а Коль?
- Ну?
- Любит она духи?
- Кто?
- Наташа.
- Наташка?
Я молчу, - стыдно.
- Она... любит...
Колька выжимает дымные слезы кулаками, оживляется:
- Она любит. Раз у матери пузырек целый вылила, а сказала на меня...
Ей блузу за то чернилами вымарал, а отчим драл вечером ремнем, - только
не очень больно, ему больше досталось: в живот ногой саданул. Здорово!
Х-хо! Аж рот раззявил!
Колька помолчал и добавил:
- А то идет мимо и дернет за ухо или за волосы потянет... Заброд-
чик... Пан Твардовский...
Колька дерет бумагу на полоски и грустно решает:
- Убегу я от них... от отчима...
- Куда?
- Уйду в кочегары на пароход. Уеду в другой город, через море, и по-
том поступлю в музыканты.
Слышал уж и это по сту раз. Отчим у Кольки рыжий: все рыжие - черти.
Конон - тоже рыжий.
"Сказать Кольке сразу... или не сказать?"
- Коль, а Коль!
- Ну?
- Что, как я ей подарю?..
- Кому?
- Ну, - "кому", ну, - Наташе...
- Что подаришь?
- "Что", "что", "что", - духи подарю.
Кольку это мало удивило. Сверля пальцем ноздрю, он басовито ответил:
- Рубель стоит.
- Семьдесят пять!
- Рубель.
- Не "рубель", а - рубль, не рубль, а - семьдесят пять: сам спраши-
вал.
- Семьдесят пять - вонючие.
- Не твое дело, какие хочу.
- Какие хочу - учох еикак. Давай навыворот.
- Передашь Наташе? Ладно?
- Ондал.
- Дурак ты!
- Ыт каруд...
Лучше Кольки нет никого. Он друг до самой смерти. Бросился на него,
опрокинул, подмял под себя. Сам стал на голову и вытянул ноги под самую
крышку.
И вот крышка над нами поднялась. Вижу над собой лицо Наташи. Русая
коса скользнула вниз.
"Вот так, вот так..."
Дрыгнуть ногами, - еще ей в лицо попадешь.
"Вот так - так".
А она смеется:
- Ах, Еремей, Еремей...
"Все слышала, все"...
III.
Прямой, как палка, слепой дед-баштанник греется на закате. Уставился
сыч-сычем в солнце, которое краем врезалось в вишняк, и сидит... Бабушка
распрямила сгорбленную спину, прижалась к стене хаты, вяжет она. А дед
очень хитрый. Он и не дед мне, а так - живет у нас в сарае, Христа ради.
Прищурил один глаз, подмигивает солнцу:
- Быдто вижу иной раз корону такую... красную...
"Быдто, быдто, быдто"... Ему вовсе и не жаль мученицу... Все видит, а
притворяется... чтобы больше давали.
- Ты слушай, а не мешай другим.
Бабушка тоже недовольно покосилась. Посмотрел, много ли осталось до
конца книги. Читаю я хорошо, без запинок, со знаками препинания. Очень
много только запятых, - где и не нужно - наставили.
"В иной день инок, взяв веревку из фиников
─Ёрьр