╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
ползал из этажа в этаж по службам уп-
равления дороги, присаживался к столам и конторкам, наводил справку:
- В каком состоянии прошение о зачислении на службу путейского инже-
нера Энгеля?
Выслушав отказ, неспеша шел в пивную, оттуда - домой, обедать. После
обеда спал, проснувшись - кашлял, плевал, пил пиво, потом уходил в бил-
лиардную.
Возвращался ночью, когда Анна Тимофевна, убрав комнаты, умытая и при-
чесанная, считала выручку. Если был весел, садился за стол и неспеша пи-
сал новые прошения о зачислении на службу.
Анна Тимофевна смотрела на него тогда чуть дыша, застывшая, светлая,
удивленная. Глаза ее были прозрачны и тихи.
Володька как-то сказал отцу:
- И охота вам пороги обивать, насчет службы? Чего вам не хватает?
Анна Тимофевна всполошилась:
- Как можно, Володенька, что это вы? Антон Иваныч - и без службы! Ко-
му же тогда и служить? Только недоброжелание кругом и зависть, а то бы
давно самое важное место...
Антон Иваныч взглянул мельком на сына, хмыкнул:
- Я по-привычке... да и скучно...
Потом хмуро уставился на Анну Тимофевну:
- А ты что волнуешься, ты? Что меня на должности сватаешь! Что я, -
дармоед?
Она испуганно вскрикнула:
- Тонечка, господь с тобой! Да что ты подумал? Что ты, что ты, госпо-
ди!
Он встал, потянулся и бросил неохотно:
-То-то!
Заходил по комнате взад-вперед, шаркая туфлями, дымя папироской. По-
том надумал:
- Пойдем прогуляться. Что ты все дома, да в лавочке...
Анна Тимофевна чуть слышно пробормотала:
- Мне, ведь, хорошо, Тонечка. Пошел бы один...
- Ну, ну, собирайся! И ты, Володька. Всем семейством...
Анна Тимофевна засуетилась. В шкапу нетронутыми со свадьбы висели ее
наряды и перебирать их было ново и радостно.
Антон Иваныч оделся раньше ее и, развалившись на кровати, прислуши-
вался к шелесту платьев.
- Готова? - спросил он, приподнявшись на локоть и разглядывая Анну
Тимофевну.
И вдруг захохотал:
- Володька, хо-хо-хо! Володька, нет ты только посмотри на нее, хо-хо!
Она пудрится! Ты посмотри, хо-хо, нос-то, нос! Ах, ты, чучело... Пойдем,
Володя!
И они ушли, шумно и озорно раздвинув по пути стулья.
Анна Тимофевна опустилась на кровать. Кругом нее на табуретках, по
полу, и на постели топорщились оборочки, ленты, кружева и воланы. Из
открытого шкапа пахло нафталином.
В темноте, неподвижная, тихая, она просидела до зари. Точно разбужен-
ная ею, надела будничное платье, неторопясь, с любовью разгладила, сло-
жила свои наряды, развесила их в шкапу и плотно закрыла его дверцы.
На восходе вернулся Антон Иваныч, и сразу стремительно побежало вре-
мя, и день наступил полный, занятой и скорый.
И так чередовались эти дни, незаметные, короткие, и была в них ра-
дость.
- Анюта, пива!
- Тонечка, выспался?
И еще: сберечь копейками, пятаками, накопить пять, шесть рублей и
невзначай, к слову спросить:
- Может, ты, Тонечка, купить что-нибудь хочешь?
И смотреть, как расправляются и ползут со лба на лысину его морщинки
и слышать обрадованный смешок:
- Кха-ха-ак! Купчиха, право, кха-ха-а...
Осенью Володька перебрался с сушилок в комнаты. В дожди и холод играл
с отцом в шашки, валялся на постели, скучал.
И вот этой осенью, когда холодные дни смели по взвозам на берег шур-
шавшие, как коленкор, листья, этой осенью нечаянно и просто пришел ко-
нец.
Подслеповатая лавчонка Анны Тимофевны стояла на взвозе, косыми окон-
цами поглядывая в реку. Вдоль берега, причаленные к неразобранным пло-
там, поскрипывали дощаники с горками полосатых арбузов. С полудня и до
вечера дощаники разгружали поденщицы, перебрасывая из рук в руки скри-
певшие на ладонях, как сходни, прочные, зеленые шары. По утрам из города
набегали торговцы, лазали, прыгали по плотам и сходням, забирались в до-
щаники, волокли арбузы в корзинах и мешках на берег.
И здесь, как на базаре, нельзя было приметить Анну Тимофевну в пово-
ротливой толпе, и здесь она отбивалась локтями от наседавших завистниц,
голосила, рвала из чужих рук свою удачу, ничем не отличная от крикливых
торговок.
В это утро - придавленное частым дождем - река завилась беляками, и
ветер гонял их широко и шумно. Дощаники, точно насаженные на тугую пру-
жину, подпрыгивали неровно, и глухо стукались об их бока растеребленные
бревна плотов. Сходни закопались в береговой песок. Были они скользкие,
как тесина, пролежавшая долго в воде, и кладь катилась по ним, как по
льду.
Наложив через края двуручную корзину арбузами, Анна Тимофевна докати-
ла ее почти до берега, когда, пробираясь на дощанике, кто-то толкнул
корзину ногой. Она скользнула со сходней коротким полукругом и тяжело
плюхнулась в воду. Один за другим на поверхность вынырнули и поплыли,
покручиваясь, арбузы.
По берегу, на дощаниках поднялся крик и хохот.
- Багром их, багром, маманя!
Анна Тимофевна сбежала со сходен и, точно не слыша смеха, не задумы-
ваясь, вошла в воду. Берег был отлогий, кругом, точно раздерганная моча-
ла, плавали бревна, постукивались лодки - к ним плотно прибило арбузы.
По пояс в воде, Анна Тимофевна собрала их в корзину под немолчный, весе-
лый хохот поречан, увязала кладь в тележку и потянула ее по крутому
взвозу.
Непереставая хлестал ветер, и, как туман, колыхалась над землей гус-
тая сетка дождя. В размытой грязи ноги и колеса ползли назад - под-гору
- и повозка была тяжела. На руках и вытянутой шее Анны Тимофевны высту-
пили жилы, извитые и блестящие, как дождевые ручьи. Липкая, тяжелая юбка
цеплялась за ноги, и переставлять их было так трудно, точно они были
вправлены в колодки.
Анна Тимофевна только раз остановилась, чтобы вытереть лицо и пере-
дохнуть. И когда утиралась, ощутила на губах вкус соли и подумала, что
вспотела. Но тут же по влажной щеке скользнула торопливая слеза, и она
улыбнулась самой себе. И вспомнила, как пришла ей в голову притча - одна
на всю жизнь - притча о жизни, которую надо пройти, и опять улыбнулась.
Потом злегла в намокшую ременную лямку, натужилась и, оступаясь, поч-
ти падая, потянула повозку выше.
Дома встретил Анну Тимофевну Антон Иваныч - хмуро и неприветно. Но
сразу повеселел, окинув ее взглядом:
- Ах, чучело! Где это ты, а?
Переодеваясь, она рассказывала, как ловила в воде арбузы, и как ей
было весело, и как она думала, что посмешит Антона Иваныча, вернувшись
домой после купанья.
Антон Иваныч хохотал, а она, ожившая от его смеха, снова и снова пов-
торяла рассказ, придумывая веселые подробности и принималась хохотать
вместе с ним.
Наконец он отвел душу и сказал:
- Ну-ка, пивка, что ли, купальщица, ха-ха!
И опять побежал день, как всегда.
Но на другое утро время остановилось.
На обычный утренний зов Антона Иваныча Анна Тимофевна не откликну-
лась. Антон Иваныч покашлял, поплевал, закурил папироску и крикнул еще.
Потом поднялся и, поругиваясь, зашаркал в кухню.
Там, заглянув в закоулок, где стояла кровать, развел руками и промы-
чал:
- Г-м-м-н-да...
Анна Тимофевна спала.
Он подошел к ней, дотронулся до раскрытого плеча, потолкал ее:
- Что это ты?
Она вздохнула и забормотала что-то, но не проснулась.
Антон Иваныч приложил ладонь к ее лбу, снова помычал:
- Г-м-нда...
и побрел к сыну.
Володька протер глаза, привстал в постели и уставился на отца.
- Заболела наша хозяйка-то, Володя.
- Кто? Что?
- Анна-то Тимофевна.
- Ну, что Анна Тимофевна?
- Больна.
- Так я-то что же?
Антон Иваныч погладил себя по лысине, вздохнул и пропустил сквозь зу-
бы:
- Ты бы пошел самовар поставил...
В окна пощелкивал дождь, и в комнатах было серо и зябко.
До обеда два раза из кухни долетел крик:
- Тоня!
Антон Иваныч подымался с кровати, надевал туфли и шел в кухню. Но Ан-
на Тимофевна бормотала несвязное сквозь сон, и, постояв у ее изголовья,
он уходил.
В сумерки она очнулась. Антон Иваныч присел на краешек кровати и
спросил:
- Тебе, может, дать чего?
Она ответила не сразу, сухим, треснувшим голосом:
- Пить.
Но тотчас поправилась, точно испугавшись, что он уйдет:
- Ничего... сиди.
- Гм-м-нда... Жар.
Он положил руку ей на голову, откинув жидкие пряди волос на подушку.
Она схватила его руку и крепко прижала ко лбу.
Он опять промычал:
- Н-да... Может доктора, Анюта?
- Нет, ничего, завтра встану, - прошептала она, улыбнувшись одними
губами. Потом закрыла глаза и спросила: Как вы... нынче?
Потом опять начала бредить, не выпуская его руки.
Антон Иваныч попросил сына:
- Ты бы сходил к доктору, недалеко тут, видишь - без памяти.
Володька заверещал:
- Ну, куда теперь пойдешь! В такую погоду хороший хозяин...
Тогда Антон Иваныч стал собираться сам. Одевался он долго, как по ут-
рам, кряхтя и покуривая, перекидываясь сам с собою словечками и заме-
чаньями. Перед уходом, в дверях, обратился к Володьке:
- Хорошо сказать, доктора... А какого?.. Ты подай ей, в случае че-
го...
Раскрыл зонт и окунулся в сырую темень.
От земли подымалась холодная испарина, ветер кидал в лицо пригоршнями
колючих капель, улицы были устланы лужами и пустынны.
Антон Иваныч зашел в пивную отогреться. Через час он опять появился
на улице, постоял, запрятал поглубже в карманы пивные бутылки и напра-
вился домой.
Там, отряхнувшись от дождя, спросил:
- Ну, что?..
- Все тебя звала, - отозвался Володька.
Антон Иваныч пододвинул к постели больной табуретку и заглянул ей в
лицо.
На нем лежал блеклый свет лампы, и оно было строго и просто, как лицо
постника. Губы Анны Тимофевны шевельнулись и ему показалось, что она
спросила:
- Ты?
- Да, я, Анюта, - сказал он.
Она вздрогнула и открыла глаза. Остановила на нем свой взор, но лицо
ее не изменилось, только тени на нем переместились и посветлели, и вок-
руг рта заблестели мелкие капельки пота.
- Посиди, - чуть внятно сказала Анна Тимофевна.
И еще, погодя:
- Как ты... без меня... милый...
Потом опять закрыла глаза и часто, хрипло задышала.
Антон Иваныч подождал, пока утихнет, уляжется хриплое дыханье, но оно
не утихало, и он задремал.
А когда очнулся - Анна Тимофевна вытянулась на спине непокрытая, пря-
мая, и глаза ее - неподвижные, стекольно-желтые - были устремлены на не-
го. В ту же секунду он ощутил на руке своей холодную тяжесть. Он вскочил
и отступил на шаг. С его руки скатилась и звонко стукнулась о табуретку
прямая рука Анны Тимофевны.
---------------
Когда закопали могилу и Антон Иваныч остался с Володькой, он сел на
мягкую насыпь и закурил.
День выпал теплый и кое-где в последний раз зардела рябина. Было ти-
хо. Синеватый дымок папиросы почти недвижным облаком висел над головой.
Чье-то омертвелое, придушенное стояло в воздухе стрекотанье.
Володька просверлил каблуком в земле ямку, закопал в нее жука. Погля-
дел на небо, сказал:
- Пойдем, что ли?
Потом присел рядом с отцом, но тотчас вскочил.
- Ну, я пойду!
И, перепрыгивая через могилы, быстро пошел к дороге.
Тогда Антон Иваныч поднялся и стал лицом к кресту.
Крест был гладкий, некрашеный, сучковатый.
Антон Иваныч стоял, сгорбившись, засунув руки в пиджачные карманы.
Потом, что-то нащупав в углу кармана, вытащил руку и разжал пальцы. В
них оказался кусочек мела.
Антон Иваныч пододвинулся к кресту и начал выводить на поперечной пе-
рекладине мелом:
- Анна Тимофее...
Но мелок вдруг рассыпался, и белый порошок медленно осел на насыпь.
Антон Иваныч постоял еще, отряхнул руки и пошел следом за сыном.
1921-22 г.г.
Ив. Соколов-Микитов.
ЧИЖИКОВА ЛАВРА
I
Неладно у меня в груди.
Вчера опять выстукивал меня наш доктор, Евсей Романыч. Заставил меня
раздеться и вертел долго. Экие у него холодные и конопатые пальцы, а в
ушах волосья, как у медведя. А пахнет от него горелым болотом.
Выслушал, выстукал и, закурив папироску, посмотрел этак бочком через
очки:
- Неладно, говорит, батенька: верхушки!
Я уж знаю какие такие верхушки: чахотка.
И откудова она ко мне. Всегда был здоров и прочен, как пень. И не
помнится, чтобы сохли во всем нашем роду. Батюшка мой всю жизнь прожил в
разъездах и в своем понятии не имел, какая такая болезнь. А разъезды бы-
ли какие: бывало, осень, дождь, самая непогодь, белые мухи летят через
поле, а он в одной своей кацавейке. По осени всегда уезжал закупать по
деревням скот. Домой, бывало, приедет - гуща-гущей. И все нипочем.
Не люблю я желтых здешних туманов.
А Россия мне, как сон.
По утрам всего тяжче. Проснешься, - сумерок, в окно чужое небо, чужие
деревья. В комнате холодюга. Тут-то и лезут в голову воспоминанья.
А всему-то виною война.
Раз как-то слышу: стонет. Кошек и собак здесь нету, приподнял я голо-
ву, а это старичок наш, "подданный великой державы", Лукич, свернулся
под одеялом калачиком и всем своим телом нет-нет и вздрогнет. Поразило
это меня насквозь. Тогда я виду не выказал. Только уж не мог спокойно
глядеть на Лукича, на бороденку его, на птичью его шею. Такая к нему жа-
лость.
Откудова человеку такая жалость? Больней это больной боли.
Мне Сотов рассказывал, как здесь живут наши. Не знал, - век не пове-
рил бы. Проживает тут русский, Медведков, бывший большой мильонер.
Кой-какие денежки его лежали в здешних банках. Приехал, значит, на гото-
венькое. Купил домик, а домики тут, как конфетки. Так вот этот Медведков
взял к себе в услужение другого бывшего мильонера, Карасева, уж пожилого
человека, в сединах. Приходился ему дальней родней. А капитал у этого
Карасева в России в революцию фукнул. Остался и наг и бос. Уж как попал
сюда, - неизвестно. К родственничку, - зятьком что ль приводился, -
пробрался. Вот зятек и устроил его себе в лакеи, подавать чай. Так он
ежедневно такую над ним манеру: нажмет кнопку и ждет. Тот явится, - сто-
ит, стоит у дверей, а зятек знай ликеры сосет, задеря ноги, ни единого
слова. Раз до трех этак. Потом скажет: - подай мне ботинки!
Сотов тоже из богачей, но приятный. Были у его отца в Петербурге муч-
ные лабазы. Смели все. И старика расстреляли. А сын бегает тут, - комис-
сионером от водочного завода. Весь день в бегах. За день набегает этак
на кусок хлеба. Был он и у Медведкова: не принял. Жена у него милая, ти-
хая, одно слово, - русская женщина. И живут они в комнатенке, что рядом
с нашею переплетной, наверху, где семейные. Целый день она не выходит.
Большой мне Сотов приятель.
А я вот научился переплетному делу. Мы двое: о. Мефодий и я. Ну, ра-
зумеется, работать приходится больше мне. У о. Мефодия свои дела.
Удивительный это человек.
Теперь мы шрифты приобрели для корешков, русские. Я в этом деле нахо-
жу даже вкус. Главное, чтобы не тесно вязать, и чтобы книга раскрывалась
свободно. Теперь переплеты у нас хоть на выставку.
О. Мефодий принимает заказы. У него знакомства. Всякие у нас заказчи-
ки. Есть и писатель, уж много лет здесь проживает, ему я переплел всю
библиотеку. Очень приятный человек и заплатил. Вообще, книг русских пе-
чатается много, и работа есть. Как-никак, - на кусок хлеба.
Эх, все бы, кажись, хорошо, кабы хоть малая весточка. У меня в России
семья и невеста. Уж я и писал и людей просил. А теперь Россия, что тем-
ная ночь. Уж и не знаю, придется ль увидеть кого.
Очень я скучаю по родине.
Бывает, - хоть головой о косяк. До того вдруг здешнее станет в про-
тивность.
Как-то ездил я в центр города к одному человечку получать за перепле-
ты. Три часа просидел на стуле. Бегают люди, а я сижу. В четвертый раз
так-то. Плюнул и ушел.
Проходил я в тот день по улице, где лучшие магазины. Автомобили, лю-
ди, шум, гам. Непривычному человеку пожалуй не вытерпеть. За зеркальными
стеклами манекенщицы в модных платьях: кофей на столиках, и арапчата при
них в голубых куртках. Правда, товар везде великолепнейший. Я понимаю
толк: до того тут все удивительно, такая прочность. Уж если сапоги - так
это сапоги, если сукно - сукно, гвоздь - гвоздь. Здешняя нитка крепче
нашей крученой веревки. Купишь булку, - в такую завернут бумагу, что не
раздерешь руками.
Вот вижу, у самого края, перед зеркальными окнами, стоит автомобиль.
Длинный, новенький, ясный, весь как чайная ложечка. Внутри обит розовым
шелком. Шоффер в картузе, розовый. За спиной у шоффера, рядом с этакими
часиками, цветы в особой трубке с водою, - белые розы. И сидит в автомо-
биле, завалясь в уголок, девица или дама, мисс или мистрисс, - тоже вся
в розовом и смеется: вечернее солнце ей в открытый ротик заглянуло, -
розовый ротик, розовый язычок, а зубки белые, вострые.
И до того я вдруг возненавидел эту самую мисс или мистрисс, даже пе-
ресохло во рту. Валялась у нас на дворе в навозе березовая зимняя оглоб-
ля. Так я эту оглоблю вдруг вспомнил. Оглоблей бы в розовый ротик!
Так это пришло для меня неожиданно, что я даже испугался себя. Побе-
жал и про себя думаю: вот-те и большевик! Потом-то самому стало смешно.
Очень нас, русских, здесь презирают, и очень это тяжело. Тут-то еще
ничего, тут нас мало. А вот, где глаза намозолили, говорят, очень не
сладко. А за какую такую провинность? Говорят нам: предатели! А кто нам
судья? Да и как ответить, кто предавал, а кто нет. Зачем же всех под
один гребешок.
А тут именно так: - "Русский?" - Русский! Ну, и не впускать его! В
роде, как чумные.
И не приходится спорить. Да и как спорить: кто станет слушать? Пропа-
дешь, - ну, и пропадай на здоровье. Сдыхаешь, - ну, и сдыхай, сделай ми-
лость!
Тут человеку погибнуть самое распростое дело. И не единая не заметит
душа.
Я это вот когда понял, - когда из больницы вышел, и отпустили меня на
четыре стороны. Было у меня в кармане пять фунтов с мелочью. Пошел я в
русское консульство, а мне только руками этак: ничего не можем, знаете,
что нынче в России, ничего у нас нет. Выдали мне паспорт: "По уполномо-
чию Российского Правительства".
Спрятал я паспорт и пошел по городу. А город, как океан. Поплыл, что
чешуйка по морю.
Присел я на скамеечке в сквере. И сейчас на меня с дерева - прыг,
прыг, - две белки. Мне на рукав, глазки, как черные бусинки. Эге, думаю,
у нас бы давно с вас, голубушек, сняли шкурки! А тут их тысяча, ручные:
дамы их из карманов кормят орешками.
Купил и я орешков. Набежало и ко мне с десяток. Сидят и этак быстро,
быстро около мордочек лапками.
Очень я тогда задумался: очень большая должна быть культура, чтобы
так со зверями. И о своей подумал доле: а мне-то вот как, мне-то, чело-
веку, - не дадут ведь орешков!
Ходил я в тот день, сказать можно, без пути, куда глаза смотрят. Было
мне и горько и радостно, что вот вышел, наконец, из больницы и хожу жив
и здоров. После болезни всегда так.
Был обочь зоологический сад. Пошел я туда. Я зверей очень люблю. У
нас дома, бывало, и козы, и кошки, и собаки. И за всеми ходил я. Я все
знаю повадки звериные.
До чего все устроено! Вот нашим бы поучиться. И опять подумал: отто-
го, что культурные.
Растрогал меня Миша, медведь. Под клеткой у него надпись: "Привезен
из России". Землячок. Так я ему обрадовался, как родному. Глазки ма-
ленькие, невеселые, - о чем вспоминает? - пожалуй, как и я, о родных на-
ших местах. Скормил я ему большую булку.
Весь тот день прошел для меня непутем.
Забудусь, забудусь, а потом за сердце: пропал! Не пил я, а тут зашел
в ихний кабак. Накурено - свету не видно. Столов у них не полагается.
Стоят округ стойки и сидят на высоких стульях. Тянут по капелькам. И все
без закуски. За вечер иной сколько так вытянет, а пьяных, чтобы как у
нас, нет.
Присел и я, выпил. И от слабости, видно, пошла у меня кругом голова.
Развеселилс