╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
и точно не знал о них ничего. Он
сказал им истинную причину перемещения. Мать захворала. Нуждается в ти-
шине. Над белой пеленой улицы с вольным разносчивым карканьем пролетели
вороны. Мимо пробежали санки, подталкивая лошадку. Она еще не свыклась с
новой упряжкой и сбивалась с шагу. "Ты поедешь к Дефендовым, я уже рас-
порядился. А ты..." - "Зачем?" перебила его Женя. Но Сережа догадался,
зачем, и предупредил отца: "чтоб не заразиться", вразумил он сестру; но
с улицы не дали ему кончить, он подбежал к окошку, будто его туда пома-
нули. Татарин, вышедший в обнове, был казист и наряден, как фазан. На
нем была баранья шапка, нагольная овчина горела жарче сафьяна, он шел с
перевалкой, покачиваясь, и оттого верно, что малиновая роспись его белых
пим ничего не ведала о строенье человеческой ступни; так вольно разбежа-
лись эти разводы, мало заботясь о том, ноги ли то или чайные чашки, или
крыльцовые кровельки. Но всего замечательнее, - в это время стоны, слабо
доносившиеся из спальни, усилились и отец вышел в коридор, запретив им
следовать за собою, - но всего замечательнее были следки, которые он
узенькой и чистой низкою вывел по углаженной полянке. От них, лепных и
опрятных, еще белей и атласней казался снег. "Вот письмецо. Ты отдашь
его Дефендову. Самому. Понимаешь? Ну, одевайтесь. Вам сейчас сюда прине-
сут. Вы выйдете с черного хода. А тебя Ахмедьяновы ждут".
- Уж и ждут? - насмешливо переспросил сын.
- Да. Вы оденетесь в кухне. Он говорил рассеянно, и неспеша проводил
их на кухню, где на табурете горой лежали их полушубки, шапки и варежки.
С лестницы подвевало зимним воздухом. "Эйиох!" остался в воздухе студе-
ный вскрик пронесшихся санков. Они торопились и не попадали в рукава. От
вещей пахло сундуками и сонным мехом. "Чего ты возишься!" - "Не ставь с
краю. Упанет. Ну, что?" - "Все стонет", - горничная подобрала передник
и, нагнувшись, подбросила поленьев под пламенем ахнувшую плиту. "Не мое
это дело", - возмутилась она и опять ушла в комнаты. В худом черном вед-
ре валялось битое стекло и желтелись рецепты. Полотенца были пропитаны
лохматой, комканой кровью. Они полыхали. Их хотелось затоптать, как пы-
хающее тление. В кастрюлях кипятилась пустая вода. Кругом стояли белые
чаши и ступы невиданных форм, как в аптеке. В сенях маленький Галим ко-
лол лед. "А много его с лета осталось?" расспрашивал Сережа. "Скоро но-
вый будет". - "Дай мне. Ты зря крошишь". - "Для ча зря? Талчи надо. В
бутылкам талчи".
- Ну! Ты готова?
Но Женя еще сбегала в комнаты. Сережа вышел на лестницу и в ожидании
сестры стал барабанить поленом по железным перилам.
VIII.
У Дефендовых садились ужинать. Бабушка, крестясь, колтыхнулась в
кресло. Лампа горела мутно и покачивала; ее то перекручивали, то черес-
чур отпускали. Сухая рука Дефендова часто тянулась к винту, и, когда
медленно отымая ее от лампы, он медленно опускался на место, рука у него
тряслась, маленько и не по старчески, будто он подымал налитую через
рюмку. Дрожали концы пальцев, к ногтям.
Он говорил отчетливым ровным голосом, словно не из звуков складывал
свою речь, а набирал ее из букв, и произносил все, вплоть до твердого
знака.
Припухлое горлышко лампы пылало, обложенное усиками герани и гелиот-
ропа. К жару стекла сбегались тараканы и осторожно тянулись часовые
стрелки. Время ползло по-зимнему. Здесь оно нарывало. На дворе - кочене-
ло, зловонное. За окном - сновало, семенило, двоясь и троясь в огоньках.
Дефендова поставила на стол печенку. Блюдо дымилось, заправленное лу-
ком. Дефендов что-то говорил, повторяя часто слово "рекомендую", и Лиза
трещала без умолку, но Женя их не слышала. Девочке хотелось плакать еще
со вчерашнего дня. А теперь ей этого жаждалось. В этой вот кофточке, ши-
той по материнским указаниям.
Дефендов понимал, что с ней. Он старался развлечь ее. Но то заговари-
вал он с ней как с малым дитятей, то ударялся в противоположную край-
ность. Его шутливые вопросы пугали и смущали ее. Это он ощупывал
впотьмах душу дочкиной подруги, словно спрашивала у ее сердца, сколько
ему лет. Он вознамерился, уловив безошибочно одну какую-нибудь Женину
черту, сыграть на подмеченном и помочь ребенку забыть о доме, и своими
поисками напоминал ей, что она у чужих.
Вдруг она не выдержала и, встав, по-детски смущаясь, пробормотала:
"Спасибо. Я, правда, сыта. Можно посмотреть картинки?" И, густо краснея
при виде всеобщего недоумения, прибавила, мотнув головой в сторону смеж-
ной комнаты: "Вальтер Скотта. Можно?"
- Ступай, ступай, душенька! - зажевала бабушка, бровями приковывая
Лизу к месту. - Жалко дитя, - обратилась она к сыну, когда половинки
бордовой портьеры сошлись за Женею.
Суровый комплект "Севера" кренил этажерку и внизу тускло золотился
полный Карамзин. С потолка спускался розовый фонарь, оставлявший неосве-
щенною пару потертых креслиц, и коврик, пропадавший в совершенном мраке,
был неожиданностью для ступни.
Жене казалось, что она войдет, сядет и разрыдается. Но слезы наверты-
вались на глаза, а печали не прорывали. Как отвалить ей эту со вчерашне-
го дня балкой залегшую тоску? Слезы неймут ее и поднять запруды не в си-
лах. В помощь им она стала думать о матери.
В первый раз в жизни, готовясь заночевать у чужих, она измерила глу-
бину своей привязанности к этому дорогому, драгоценнейшему в мире су-
ществу.
Вдруг она услышала за портьерой хохот Лизы. "У, егоза, пострел те-
бя...", кашляя, колыхала бабушка. Женя поразилась, как могла она раньше
думать, что любит девочку, смех которой раздается рядом и так далек, так
ненужен ей. И что-то в ней перевернулось, дав волю слезам в тот самый
миг, как мать вышла у ней в воспоминаниях: страдающей, оставшейся стоять
в веренице вчерашних фактов, как в толпе провожающих и крутимой там, по-
зади, поездом времени, уносящим Женю.
Но совершенно, совершенно несносен был тот проникновенный взгляд, ко-
торый остановила на ней госпожа Люверс вчера в классной. Он врезался в
память и из нее не шел. С ним соединялось все, что теперь испытывала Же-
ня. Будто это была вещь, которую следовало взять, дорожа ей, и которую
забыли, ею пренебрегнув.
Можно было голову потерять от этого чувства, до такой степени кружила
пьяная шалая его горечь и безысходность. Женя стояла у окна и плакала
беззвучно; слезы текли, и она их не утирала: руки у ней были заняты, хо-
тя она ничего в них не держала. Они были у ней выпрямлены, энергически,
порывисто и упрямо.
Внезапная мысль осенила ее. Она вдруг почувствовала, что страшно по-
хожа на маму. Это чувство соединилось с ощущением живой безошибочности,
властной сделать домысел фактом, если этого нет еще на-лицо, уподобить
ее матери одною силой потрясающе-сладкого состояния. Чувство это было
пронизывающее, острое до стона. Это было ощущение женщины, изнутри или
внутренне видящей свою внешность и прелесть. Женя не могла отдать себе в
нем отчета. Она его испытывала впервые. В одном она не ошиблась. Так,
взволнованная, отвернувшись от дочери и гувернантки, стояла однажды у
окна госпожа Люверс и кусала губы, ударяя лорнеткою по лайковой ладони.
Она вышла к Дефендовым пьяная от слез и просветленная, и вошла не
своей, изменившейся походкой, широкой, мечтательно разбросанной и новой.
При виде вошедшей Дефендов почувствовал, что то понятие о девочке, кото-
рое у него составилось в ее отсутствие, никуда не годно. И он занялся бы
составлением нового, если бы не самовар.
Дефендова пошла на кухню за подносом, оставив его на полу, и взоры
всех сошлись на пыхавшей меди, будто это была живая вещь, бедовое своен-
равие которой кончалось в ту самую минуту, как ее переставляли на стол.
Женя заняла свое место. Она решила вступить в беседу со всеми. Она смут-
но чувствовала, что теперь выбор разговора за ней. А то ее будут утверж-
дать в ее прежнем одиночестве, не видя, что ее мама тут, с нею и в ней
самой. А эта близорукость причинит боль ей, а главное - маме. И словно
подбодряемая последней, - "Васса Васильевна", - обратилась она к Дефен-
довой, тяжело опустившей самовар на краешек подноса...
---------------
"Можешь ты рожать?" - Лиза не сразу ответила Жене. - "Тсс, тише, не
кричи. Ну да, как все девочки". Она говорила прерывистым шопотом. Женя
не видела лица подруги. Лиза шарила по столу и не находила спичек.
Она знала многим больше Жени насчет этого; она знала все; как знают
дети, узнавая это с чужих слов. В таких случаях те натуры, которые облю-
бованы Творцом, восстают, возмущаются и дичают. Без патологии им через
это испытание не пройти. Было бы противоестественно обратное, и детское
сумасшествие в эту пору только печать глубокой исправности.
Однажды Лизе наговорили разных страстей и гадостей шопотом, в уголку.
Она не поперхнулась слышанным, пронесла все в своем мозгу по улице и
принесла домой. Дорогой она не обронила ничего из сказанного, и весь
этот хлам сохранила. Она узнала все. Ее организм не запылал, сердце не
забило тревоги и душа не нанесла побоев мозгу за то, что он осмелился
что-то узнать на стороне, мимо ее, не из ее собственных уст, ее, души,
не спросясь.
- Я знаю ("ничего ты не знаешь", подумала Лиза). "Я знаю, - повторила
Женя, - я не про то спрашиваю. А про то, чувствуешь ли ты, что вот сде-
лаешь шаг и родишь вдруг, ну вот..." - "Да войди ты", - прохрипела Лиза,
превозмогая смех. - Нашла где орать. Ведь с порога слыхать им!"
Этот разговор происходил у Лизы в комнате. Лиза говорила так тихо,
что было слышно, как каплет с рукомойника. Она нашла уже спички, но еще
медлила зажигать, не будучи в силах придать серьезность расходившимся
щекам. Ей не хотелось обижать подругу. А ее неведение она пощадила пото-
му, что и не подозревала, чтобы об этом можно было рассказать иначе, чем
в тех выражениях, которые тут, дома, перед знакомой, не ходившей в шко-
лу, были не произносимы. Она зажгла лампу. По счастью, ведро оказалось
переполнено, и Лиза бросилась подтирать пол, пряча новый приступ хохота
в передник, в шлепанье тряпки, и, наконец, расхохоталась открыто, нашед-
ши повод. Она уронила гребенку в ведро.
---------------
Все эти дни она только и знала, что думала о своих и ждала часа, ког-
да за ней пришлют. А за этим делом, днем, когда Лиза уходила в гимназию,
а в доме оставалась одна бабушка, Женя тоже одевалась и одна выходила на
улицу, в проходку.
Жизнь слободы мало чем походила на жизнь тех мест, где проживали Лю-
версы. Большую часть дня здесь было голо и скучно. Не на чем было разгу-
ляться глазу. Все, что ни встречал он, ни на что, кроме разве как на
розгу или на помело, не годилось. Валялся уголь. Черные помои выливались
на улицу и разом обелялись, обледенев. В известные часы улица наполня-
лась простым народом. Фабричные расползались по снегу, как тараканы. Хо-
дили на блоках двери чайных и оттуда валом валил мыльный пар, как из
прачечной. Странно, будто теплей становилось на улице, будто к весне
оборачивалось дело, когда по ней сутуло пробегали пареные рубахи и
мелькали валенки на жиденьких портах. Голуби не пугались этих толп. Они
перелетали на дорогу, где тоже был корм. Мало ли сорено было по снегу
просом, овсом и навозцем? Ларек пирожницы лоснился от сала и тепла. Этот
лоск и жар попадал в сивухою сполоснутые рты. Сало разгорячало гортани.
И потом вырывалось дорогой из часто дышавших грудей. Не это ли согревало
улицу?
Так же внезапно она пустела. Наступали сумерки. Проезжали дровни по-
рожняком, пробегали розвальни с бородачами, тонувшими в шубах, которые,
шаля, валили их на спину, облапив по-медвежьи. От них на дороге остава-
лись клоки тоскливого сена и медленное, сладкое таянье удаляющегося ко-
локольца. Купцы пропадали на повороте, за березками, отсюда походившими
на раздерганный частокол.
Сюда слеталось то воронье, которое, раздольно каркая, проносилось над
их домом. Только тут они не каркали. Тут, подняв крик и задрав крылья,
они вприпрыжку рассаживались по заборам и потом, вдруг, словно по знаку,
тучею кидались разбирать деревья и, толкаясь, размещались по опростанным
сукам. Ах, как чувствовалось тогда, какой поздний, поздний час на всем
белом свете! Так, - ах так, как этого не выразить никаким часам!
---------------
Так прошла неделя и к концу другой, в четверг на рассвете она опять
его увидала. Лизина постель была пуста. Просыпаясь, Женя слышала, как за
ней брякнула калитка. Она встала и, не зажигая огня, подошла к окошку.
Было еще совершенно темно. Но чувствовалось, что в небе, в ветках де-
ревьев и в движениях собак та же тяжесть, что и накануне. Эта пасмурная
погода стояла уже третьи сутки и не было сил стащить ее с обрыхлевшей
улицы, как чугун с корявой половицы.
В окошке через дорогу горела лампа. Две яркие полосы, упав под ло-
шадь, ложились на мохнатые бабки. Двигались тени по снегу, двигались ру-
кава призрака, запахивавшего шубу, двигался свет в занавешенном окне.
Лошадка же стояла неподвижно и дремала.
Тогда она увидала его. Она сразу его узнала по силуэту. Хромой поднял
лампу и стал удаляться с ней. За ним двинулись, перекашиваясь и удлиня-
ясь, обе яркие полосы, а за полосами и сани, которые быстро вспыхнули и
еще быстрее метнулись во мрак, медленно заезжая за дом к крыльцу.
Было странно, что Цветков продолжает попадаться ей на глаза и здесь,
в слободе. Но Женю это не удивило. Он ее мало занимал. Вскоре лампа
опять показалась и, плавно пройдясь по всем занавескам, стала-было снова
пятиться назад, как вдруг очутилась за самой занавеской, на подоконнике,
откуда ее взяли.
Это было в четверг. А в пятницу за ней, наконец, прислали.
IX.
Когда на десятый день по возвращении домой, после более, чем трехне-
дельного перерыва были возобновлены занятия, Женя узнала от репетитора
все остальное. После обеда сложился и уехал доктор и она попросила его
кланяться дому, в котором он ее осматривал весной, и всем улицам и Каме.
Он выразил надежду, что больше его из Перми выписывать не придется. Она
проводила до ворот человека, который привел ее в такое содрогание в пер-
вое же утро ее переезда от Дефендовых, пока мама спала и к ней не пуска-
ли, когда на ее вопрос о том, чем она больна, он начал с напоминания,
что в ту ночь родители были в театре. А как по окончании спектакля стали
выходить, то их жеребец...
- Выкормыш?!.
- Да, если это его прозвище... так Выкормыш, стало-быть, стал биться,
вздыбился, сбил и подмял под себя случайного прохожего и...
- Как? На смерть?
- Увы!
- А мама?
- А мама заболела нервным расстройством, - и он улыбнулся, едва успев
приспособить в таком виде для девочки свое латинское "partus
praematurus".
- И тогда родился мертвый братец?!
- Кто вам сказал?.. Да.
- А когда? При них? Или они застали его уже бездыханным? Не отвечай-
те. Ах, какой ужас! Я теперь понимаю. Он был уже мертв, а то бы я его
услышала и без них. Ведь я читала. До поздней ночи. Я бы услышала. Но
когда же он жил? Доктор, разве бывают такие вещи? Я даже заходила в
спальню! Он был мертв. Несомненно!
Какое счастье, что это наблюдение от Дефендовых, на рассвете, было
только вчера, а ужасу у театра - третья неделя. Какое счастье, что она
его узнала. Ей смутно думалось, что, не попадись он ей на глаза за весь
этот срок, она теперь, после докторовых слов, непременно бы решила, что
у театра задавлен хромой.
И вот, прогостив у них столько времени и став совершенно своим, док-
тор уехал. А вечером пришел репетитор. Днем была стирка. На кухне катали
белье. Иней сошел с ее рам и сад стал вплотную к окнам и, запутавшись в
кружевных гардинах, подступил к самому столу. В разговор врывались ко-
роткие погромыхиванья валька. Диких тоже, как все, нашел ее изменившей-
ся. Перемену заметила в нем и она.
- Отчего вы такой грустный?
- Разве? Все может быть. Я потерял друга.
- И у вас тоже горе? Сколько смертей - и все вдруг, - вздохнула она.
Но только собрался он рассказывать, что имел, как произошло что-то
необ'яснимое. Девочка внезапно стала других мыслей об их количестве, и
видно забыв, какою опорой располагала в виденной в то утро лампе, сказа-
ла взволнованно: "Погодите. Раз как-то вы были у табачника, уезжал Нега-
рат; я вас видала еще с кем-то. Этот?" Она боялась сказать: "Цветков?"
Диких оторопел, услыхав, как были произнесены эти слова, привел помя-
нутое на память и припомнил, что действительно они заходили тогда за бу-
магой и спросили всего Тургенева для госпожи Люверс; и точно, вдвоем с
покойным. Она дрогнула и у ней выступили слезы. Но главное было еще впе-
реди.
Когда, рассказав с перерывами, в которые слышался рубчатый грохот
скалки, что это был за юноша и из какой хорошей семьи, Диких закурил,
Женя с ужасом поняла, что только эта затяжка отделяет репетитора от пов-
торения докторова рассказа, и когда он сделал попытку и произнес нес-
колько слов, среди которых было слово театр, Женя вскрикнула не своим
голосом и бросилась вон из комнаты.
Диких прислушался. Кроме катки белья, в доме не было слышно ни звука.
Он встал, похожий на аиста. Вытянул шею и приподнял ногу, готовый бро-
ситься на помощь. Он кинулся отыскивать девочку, решив, что никого нет
дома, а она лишилась чувств. А тем временем, как он тыкался впотьмах на
загадки из дерева, шерсти и металла, Женя сидела в уголочке и плакала.
Он же продолжал шарить и ощупывать, в мыслях уже подымая ее замертво с
ковра. Он вздрогнул, когда за его локтями раздалось громко, сквозь
всхлипывание: "Я тут. Осторожней, там горка. Подождите меня в классной.
Я сейчас приду".
Гардины опускались до полу и до полу свешивалась зимняя звездная ночь
за окном, и низко, по пояс в сугробах, волоча сверкающие цепи ветвей по
глубокому снегу, брели дремучие деревья на ясный огонек в окне. И где-то
за стеной, туго стянутый простынями, взад-вперед ходил твердый грохот
раскатки. "Чем об'яснить этот избыток чувствительности, - размышлял ре-
петитор. - Очевидно, покойный был у девочки на особом положении. Она
очень изменилась. Периодические дроби об'яснялись еще ребенку, между
тем, как та, что послала его сейчас в классную... и это дело месяца?
Очевидно, покойный произвел когда-то на эту маленькую женщину особо глу-
бокое и неизгладимое впечатление. У впечатлений этого рода есть имя. Как
странно! Он давал ей уроки каждый другой день и ничего не заметил. Она
страшно славная, и ее ужасно жаль. Но когда же она выплачется и придет,
наконец? Верно, все прочие в гостях. Ее жалко от души. Замечательная
ночь!"
Он ошибался. То впечатление, которое он предположил, к делу нисколько
не шло. Он не ошибся. Впечатление, скрывавшееся за всем, было неизглади-
мо. Оно отличалось большею, чем он думал, глубиной... Оно лежало вне ве-
дения девочки, потому что было жизненно важно и значительно, и значение
его заключалось в том, что в ее жизнь впервые вошел другой человек,
третье лицо, совершенно безразличное, без имени или со случайным, не вы-
зывающее ненависти и не вселяющее любви, но то, которое имеют в виду за-
поведи, обращаясь к именам и сознаниям, когда говорят: не убий, не крадь
и все прочее. "Не делай ты, особенный и живой, - говорят они - этому,
туманному и общему, того, чего себе, особенному и живому, не желаешь".
Всего грубее заблуждался Диких, думавши, что есть имя у впечатлений та-
кого рода. Его у них нет.
А плакала Женя оттого, что считала себя во всем виноватой. Ведь ввела
его в жизнь семьи она в тот день, когда, заметив его за чужим садом, и
заметив без нужды, без пользы, без смысла, стала затем встречать его на
каждом шагу, постоянно, прямо и косвенно и да