╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
ночка Белоклюцкая - закружилась вместе с Гараською, на Га-
раськину голову закружилась...
* * *
А Ниночка - вот она.
Был в уезде помещик Федор Белоклюцкий, деды его Белым Ключем владели,
большим селом, с мужиками оборотистыми. У самого Федора Михайловича от
прежних владений осталась только усадьба при селе и старинный дом в го-
роде. Остальное все было прожито и пропито. Хорошо жил Федор Михайлович
- со смаком: выезды, дамы, пиры, а когда война стукнула в дверь - глядь,
от прежних богатств одни дудоры остались да дочка Ниночка - глупенькая
немного, но хорошенькая, словно куколка. У Ниночки было одно очень цен-
ное достоинство: она умела отлично одеваться и причесываться. И между
уездными ленивыми воронами - она была как пава... Всю войну она с офице-
риками пробегала - летом в городском саду, а зимой на улице на Московс-
кой. Идет, бывало, по улице, каблучком четко постукивает, смеется, - ко-
локольчик звенит, - а офицерье гужем за ней и смотрят на нее жадно, как
коты на сметану. Лишь под утро возвращалась она в старый отцовский дом,
пьяная и от вина и от угара любовного; прикрикивала на няньку ворчунью и
ложилась спать вплоть до вечера, чтобы с вечера начать все снова... А
отцу... Не дело было пьяному отцу смотреть за Ниночкой. Нянька бывало
ему:
- Внуши ты ей, Федор Михайлович. Непорядки ведь, люди смеются.
А он:
- Цыц, хамка. Не твое дело.
Пойдет нянька - старая старуха (лет сорок у Белоклюцких жила), пойдет
в свою комнату, станет перед иконой "Утоли моя печали" и начнет поклоны
бить. Все выложит, все свои горести. Начнет просить и Богородицу, и Ни-
колу, и все святых - и гуртом и по одиночке - чтобы внушили они разум
глупенькой девочке Ниночке...
Да нет уж, где уж...
Вся жизнь не только в городе одном, а в мире целом с панталыку сби-
лась, все стали с ума сходить, так где же тут Ниночке справиться - неус-
тойчивой, листочку под ветром.
Стали поговаривать про Ниночку в городе - видали ее и на Песках на
Волге ночью, будто она с офицериками... купалась будто...
Подруги от нее, как овечки от волка, смотрят испуганно и жалостливо и
брезгливо, а пересудов-то, пересудов горы.
Но густым басом залаяла революция, и сразу смолкли пискливые голосиш-
ки. Встрепенулось все, закружилось, словно вихрь, и жизнь помчалась,
будто молодая кобылица, - хвост трубой. Офицеры, солдаты, мещане, рабо-
чие с заводов ходили гурьбами по улицам - под руку - угарно пьяные от
радости и выкрикивали непривычными голосами непривычные песни:
- Вперед, вперед, вперед...
Ниночка уже в этой толпе, тоже под руку, грудь колесом, прямая, голо-
ву вверх, вся задор, горячая. Ох, умела она ходить! Вот есть такие:
пройдет по улице, кто увидит, до другого года помнить будет.
И, поглядывая на нее, толпа серых солдат и истомленных рабочих задор-
нее и громче пела привычные песни.
Где-то по углам бабы толкали одна другую в бока и, показывая на Ни-
ночку, говорили:
- Гляди-ка, она уже тут.
- Ах, чтоб ее.
Но в шуме радостном, в песнях задорных голоса эти проходили неслышным
шопотом.
А дни - гужем, гужем непрерывным, и скоро унесли с собою радость пер-
вых дней. Все лето праздный город грыз семячки. И томился от праздности.
Чего-то ждали люди, на что-то надеялись. А чего - никто не понимал. Ну,
вот как есть никто.
Потом пришла осень, и задорным конем жизнь вздыбилась, заупрямилась,
закружилась на месте.
Конечно, Ниночка была против этих, новых-то законодателей. Офицерики
еще кружились возле нее, пристально посматривая, как колышатся ее бока
при походке, но уже были они новые, порой испуганные, порой теряли свой
блеск и неотразимость, и шипели часто, а Ниночка смотрела на них расте-
рянно, и даже ей почему-то не хотелось в эти дни слышать о любви.
Потом через немного месяцев в городе - в тихом, благочестивом - была
стрельба прямо на улицах, и люди убивали друг друга. Две недели Ниночка
высидела в старом доме безвыходно, с пьяным отцом, одряхлевшим, словно
заплесневатый пень.
И какой острой ненавистью пылала она к этой бунтующей солдатне...
Вспомнит, как тогда, весной, она ходила под руку, и вся вспыхнет:
- Уф...
Но странными путями жизнь скачет по российским просторам.
Они, эти серые, резкие, крикливые - они стали у власти.
Пропали офицерики. Выйдет Ниночка на Московскую, а там, то-есть, ни
одного приятного лица, ни одних закрученных душистых усов.
Но во все времена Ниночка - Ниночка. Она чувствовала, как со всех
сторон жадно смотрели на нее эти серые, эти с резкими лицами - смотрели
откровенно, как кривились толстогубые большие рты в улыбках. Взгляды
впивались остро в каждую частицу ее тела. И крик порой:
- Э-эх, малина!..
А подземное, звериное уже бьется в сердце, привычно трепетом проходит
и брызжет в смехе, глядит в улыбке, в походке... Ниночка-Ниночка.
* * *
Но дорога направо, дорога налево, дорога вперед. В этой кутерьме во-
истину никто не знает, где он будет завтра.
Дума. Старинное здание. Те же двери, окна, полы, надписи, сторожа. Но
не дума это - совет. И новых барышень в нем тьма.
- Товарищ Ефимова, вы занесли в книгу эту повестку?
- Занесла, товарищ Высоцкая.
- Товарищ Белоклюцкая, вы куда?..
Здесь уже, здесь Ниночка. Шашки передвинулись. Служит, пишет что-то.
Никому не нужное, в ненужных книгах. Ниночка, писавшая до этого только
любовные записочки, да прежде задачи в тетрадках.
В этой массе новых служащих она, как канарейка среди воробьев, потому
что у Ниночки было одно великое достоинство: она умела прекрасно со вку-
сом одеться и причесаться к лицу.
И всяк, кто войдет в совет, всяк глазами зирк на канарейку. Это же
закон - к хорошему тянуться. Комиссары ли там, солдаты царапают взгляда-
ми Ниночку, воровскими, острыми...
И месяца не прошло, еще раз передвинулись шашки - Ниночка стала сек-
ретарем, знаете ли, секретарем у самого Бокова, о котором и в совете, и
в городе, и в уезде говорили со странным смешанным чувством ненависти и
страха.
* * *
День. Товарищ Боков - за большим резным столом, где прежде городской
голова. Товарищ Белоклюцкая - сбоку, за столом маленьким. На лице - де-
ловитость и важность. Боков толстыми негнущимися пальцами перебирает во-
рох бумаг.
- А это вот что?
Ниночка словно пружина.
- Это просят сообщить.
- А это?
- Это нам сообщают...
Все об'яснит точно и понятно, повернется и пойдет к своему столику, а
Боков воровским взглядом поверх вороха бумаг - трах! - так и пронизает
Ниночку всю, всю...
В голове разом кавардак.
И через минуту опять.
- А здесь про что?
Ниночка к его столу.
От нее духами. Ноздри у Бокова ходенем ходят. Вот бы всю втянул ее...
Угрюмым взглядом он подолгу смотрел на нее, откровенно смотрел, как
двигались ее круглые плечи, вздрагивала грудь, и вздыхал, и пыхтел, как
запаленная лошадь, и лицо становилось шафранным...
* * *
Время было темное, полным-полно было тревоги кругом.
Горели восставшие села и деревни.
Боков ураганом носился по уезду, - там, здесь, везде.
Как острая игла в кисель, врезывался он в эту бунтующую, безалабер-
ную, нестройную жизнь. С ним были люди, для которых было ясно все.
- Вот как надо, Боков.
И Боков делал быстро и решительно, потому что он был на самом деле
человек храбрый и решительный. Прадедова кровь, старая повольная бурли-
ла.
В город он возвращался победителем, будто уставший, как гончая собака
после охоты, но готовый хоть сейчас в новый поход.
- А, контреволюция? Я-а им... Вот они у меня где.
И показывал широкую, будто доска, ладонь, и сгибал ее в кулак, похо-
жий на арбуз.
А Ниночка - хи-хи-хи да ха-ха-ха, серебряным колокольчиком рассыпает-
ся.
- Ах, какой вы храбрый, Герасим Максимович!
Боков рад похвале.
А вокруг него закружились разные люди - ловкие да юркие - советники.
- Товарищ Боков, как вы думаете, не надо ли этого сделать?
Боков пыхтел минуту, морщил свой недумающий лоб и брякал:
- Обязательно. В двадцать четыре часа.
Что ж, у него - живо. Революция - все на парах, одним махом, в двад-
цать четыре часа.
Ниночка теперь - правая рука у него.
- А ну, прочтите, что вот здесь.
Ниночка читала. Боков на нее этак искоса - на ее тонкие руки, на
вздрагивающую грудь, на... на... вообще так глазами и шпынял.
- Подписывать?
- Непременно.
И Боков подписывал:
- Г. Бокав.
Каракульками. Пыхтя. И губами помогал, подписывая.
Неделька прошла, другая, третья... В уезде тихо, в городе - тихо.
- А-а, поняли?..
Так-то.
Прежде вот от утра до вечера бумаги, бумаги, бумаги. Строгость во
всем. Теперь нет. Ловкие советники пооткрыли отделы, все дело себе заб-
рали. По реквизициям ли там, по контролю, по уплотнению... К Бокову
только особо важные. И еще - по знакомству.
Раз пришла баба. Без бумаги. Ниночка ей:
- Изложите просьбу письменно.
А та:
- Неграмотна я. Да мне бы просто Гарасеньку повидать.
Ниночка сказала Бокову.
- Впустить.
Зашла баба в кабинет (теперь уже не в думе заседал, а в особняке куп-
ца Плигина), оглянулась на темные резные столы, этажерки, поискала гла-
зами икону, не нашла и перекрестилась на гардину крайнего окна.
- Еще здрасте.
- Что надо?
- Аль не узнал, Герасим? Ведь это я, Варвара Губарева.
Боков осклабился.
- А-а, тетка Варвара; ты зачем же?
- Да вот говорят, будто ты все могешь. Леску бы мне на баньку ссудил.
Все равно, лес-то вот со складов все зря тащут.
- У, это можно. Для тебя, тетка Варвара? Все можно.
И после этого попер свой народ к Бокову... Только вот мать... не при-
ходила мать-то... Заговорят с ней соседи, Варвара та же:
- Вот он, Герасим-то какой. Вот банька-то - из его лесу.
А Митревна угрюмо:
- А ты молчи-ка, девага. Я про него и слышать не хочу. Бусурман.
- Да ты гляди...
- Нет, нет, не хочу.
Вот ведь - радоваться бы, что сын - герой, так она не-ет.
* * *
Будни. У ворот плигинского дома часовой с красной лентой на рукаве.
Другой на углу, третий в саду, что по яру сбегает до самой Волги. Они
всегда маячат - часовые - и оттого дом глядит жутко, как тюрьма или кре-
пость. Но идут люди, хоть и мало, идут в дом, всяк за своим, скрываются
в белых каменных воротах, кружатся. И в городе, и в уезде клянут Бокова,
а в дому уже бродят улыбистые, угодливые люди, спрашивают почтительно:
- Принимает ли товарищ Боков?
И много их закружилось здесь.
Ходит по комнатам благообразный, волосатый с полупьяными наглыми гла-
зами - Лунев, адвокат, тот самый, что защищал на суде Павла Бокова.
Этот знает и жизнь, и пути к людскому сердцу...
А за столом в зале, со странной надписью на дверях: "политотдел", си-
дит чернявый, суетливый, с очень серьезным лицом, деловитый такой - то-
варищ Любович. Это - чужой, не белоярский.
И в других комнатах: в пятой, десятой, пятнадцатой - велик-превелик
купеческий дом, - в каждой люди: кто войдет, увидят деловитость, а де-
ла-то нет - зевают, слушают, лущат семячки; ждут четырех часов, чтобы
поскорее домой.
Только Ниночка - она вся деловитость. Каблучки тук-тук-тук. Платье на
ней из креп-де-шина, все в волнах, черное, ярко оттеняет белизну шеи и
рук.
Тяжелые Гараськины глаза, как магнитная стрелка - все на Ниночку, все
на Ниночку. А Лунев жулик, - знает, чем раки дышат, - Ниночка за дверь -
он к Бокову:
- Хороша девица?
Улыбка блудливая.
- Целовал бы такую девку, целовал, да укусил бы напоследок, - брякнул
Боков и рассмеялся скрипуче, с хрипотцой.
- Да дело-то за чем стало? Удивляюсь я.
- Чему?
- Раз, два и готово. Или вы женщин стали бояться?
Герасим лицом сунулся в бумаги. А Лунев на него с улыбкой так, из
уголка, с дивана.
- У-ди-вля-юсь вам.
И замолчал.
И раз так, и два. Скажет вот такое, что у Герасима все печенки
вздрогнут, и весь он, как струна станет. А Лунев только посмеивается в
гладкую шелковую бороду.
А Боков за дверь, он Ниночке:
- Ну, знаете, убили вы бобра.
Глаза сделает Ниночка большие, а сама ведь знает, куда тянет адвокат.
Бокова-то. Обезумел он от вас. "Целовал бы ее, говорит, целовал, да
на руках бы понес".
Ниночка - колокольчиком...
Как никого в кабинете, так и надо ей непременно отнести бумаги Боко-
ву.
- Подпишите.
И одну за другой выкладывает. Низко нагнется, плечом заденет Га-
раськино плечо, волосами его ухо щекочет. Боков покраснеет, запыхтит,
пот бисером на кончике носа выступит, ноздри, как меха. Вот бы, вот так
и проглотил бы Ниночку со всеми ее бумагами... А та смотрит ему в глаза
пристально, будто зовет, смеется глухо, в нос...
Кружилась голова у Бокова, а вот нет, смущается чем-то.
Лунев, конечно, все прознал. Ходит, улыбается, говорит:
- Не робейте.
Раз Ниночка с бумагами.
А Боков про себя:
- Э, была не была!..
Она к нему - плечо в плечо, волосы к щеке - самые, самые кончики, два
волосика, три...
Боков как клещами ее охватил, будто в озеро вниз головою кинулся,
красноватые большие руки на черном платье резкими пятнами...
- Ах, что вы, что вы, - встрепенулась Ниночка, - не надо...
- Все отдам. Все! Моя!..
И два дня после этого посетителям один ответ:
- Председатель болен...
- А секретарь?
- Тоже болен...
А когда посетители уходили, все хихикали, все, во всем плигинском до-
ме.
* * *
Через три дня Боков и Ниночка при-ни-ма-ли. У Ниночки под глазами ши-
рокие - в палец - синие круги, она зябко куталась в шубку, позевывала
устало, и локоны над висками, всегда завитые задорным штопором, теперь
развились и висели печально, как паруса без ветра.
Боков тоже смотрел устало, со всем соглашался:
- А ну, хорошо, пусть будет так.
И никому в этот день не отказал в просьбе.
Лунев пришел к нему, улыбаясь, кланялся и говорил:
- Поздравляю, поздравляю, поздравляю.
И Ниночку поздравлял.
- Теперь бы свадебку гражданскую сыграть. Да поторжественней.
И долго говорил что-то Бокову и все на ухо, с улыбочкой. А Боков
только головой качал.
После он побывал в других комнатах, шептал что-то своим приятелям (у
него уже много их было) и во всем плигинском доме смеялись в этот день
этаким мелким ехидным смешком.
В этот день Ниночка, перед вечером, в автомобиле ездила вместе с Бо-
ковым домой - в старый дом дворян Белоклюцких. Дом теперь был пустой, и
жила в нем только нянька. Боков - храбрый, буйный Боков - немного оро-
бел, когда проходил за Ниночкой по гулким пустым комнатам, со стен кото-
рых на него смотрели старые портреты крашеных офицеров. А Ниночка щебе-
тала:
- Вот здесь я родилась. А это моя комната. Правда, хорошо? Смотри,
какая яблоня под окном. Это папа посадил в день моего рождения. Видишь,
она уже старенькая. А я? Я тоже старенькая? (И, смеясь, вздохнула)... А
это моя няня. Няня, нянечка, как я люблю тебя. Это кто? А это мой муж.
Герасим Максимович Боков, он все может сделать, что захочет. Венчались?
Нам нельзя венчаться. Теперь закон не позволяет. У нас брак другой -
свадьбу мы справим на этой недели. Приходи, нянечка, я тебе материи на
платье подарю. Правда, ведь, Гаря, мы подарим няне материи на платье?
Ну, да, няня, он самый главный. Его знают самые, самые главные люди во
всем нашем царстве.
А Боков бирюком оглядывался по сторонам и сесть не решался, смущался
под пристальным взглядом старухи.
Спустя неделю в городе было событие: свадьба Бокова.
Хлопот было Ниночке - горы. Этого пригласи, с тем сговорись...
- Да помоги же мне, Гаря. Ах, какой ты, право, тюлень.
Боков открывал полусонные глаза.
- Ну, чего тебе, ну?
- Похлопочи, чтоб угощение было настоящее. Все я да я. А ты-то что
же? Скажи, чтоб кур и гусей доставили из упродкома. Вот подпиши.
- Это что?
- Ах, пожалуйста, не рассуждай. Некогда мне...
Боков подписал.
И вот к вечеру же на плигинский двор приехали пять телег с гигантски-
ми клетками, теми самыми, с которыми агенты упродкома ездили по уезду и
собирали налог птицей.
А из клеток шум: гуси кричат, утки крякают. Базар птичий.
Ниночке еще больше хлопот...
- Гаря, подпиши.
- Что это?
- Пожалуйста, не рассуждай.
* * *
Старый плигинский дом был полон гостей в день свадьбы. Люди в курт-
ках, гимнастерках, рубахах, фрэнчах, ситцевых платьях, с испитыми серыми
лицами, на которых жизнь успела написать длинную повесть, - они толклись
по всем комнатам.
"Совдеп" к этому дню уже был перенесен в другой дом, и здесь во всю
ширь каталась Ниночка.
- Здесь спальня, здесь мой будуар, здесь моя приемная, здесь Гарина
приемная, здесь Гарин кабинет...
Боков орал оглушительно: "пей!", обнимался со всеми и, спьянившись,
потребовал гармонию, саратовскую, с колокольцами - и сам плясал под нее
в присядку.
И снова орал:
- Контр-революция? Всех к стене! У меня вот они где, во!..
Он сжимал и разжимал кулак, стучал по столу, по стенам... А гости
посмеивались, пили, славили в глаза Бокова и Ниночку, кричали ура, и
"любимую" Бокова "Из-за острова на стрежень". Лунев распоряжался. В чер-
ном сюртуке, с красным цветком на груди, он носился по комнатам, угощал
всех, называя себя отцом посаженным, и тенорком подтягивал нестройному
пьяному хору. И за полночь далеко шумел пир.
Автомобили рыкали, светили глазасто, их рык в тихом городе слышался
далеко - из края в край.
А город притаился - злой, как побитый зверь, - на улицу смотрели че-
рез щели чьи-то злые замечающие глаза.
- Советские гуляки, чтоб им...
Сам Боков пьяный, угрюмый, - ездил передом, в открытом автомобиле, и
пьяненькая Ниночка за ним. Он слушал, как гости поют - радовался и гор-
дился. И орал шофферу оглушительно:
- Лева, держи...
* * *
Веселым валом повалила Гараськина жизнь. Пестрая птица-щебетунья ле-
тает вокруг дубка, и дубку весело.
- Я тебя, Гаря, обожаю.
А Гараська обе руки протянет к птице - обнять или щипнуть, когда как.
Э, да что там говорить. Все пошло, как в старинной русской песенке:
Много было попито, поедено,
Много было соболей поглажено.
Лунев окончательно стал в доме своим; как же, сват же. Все перегова-
ривался с Ниночкой, тайно, наедине, показывал ей какие-то бумаги, внушал
ей своим воркующим баском:
- Муж, конечно, голова, но жена - шея, и может повернуть эту голову,
куда хочешь. Вы, Нина Федоровна, все, вы все можете. Дайте ему вот это
подписать.
Ниночка давала. Боков хмурил лоб, читал важно и при этом шевелил гу-
бами.
- Это на счет чего же?
- А ты подписывай, пожалуйста.
И Гараська ставил внизу каракульки. А через день, через два, глядишь,
у Ниночки новая брошь, новый кулон или новое платье.
Лунев ходит этакий таинственный, довольный, хитренько улыбается, бе-
лыми пухлыми пальцами расчесывает шелковую бороду.
И всем хорошо. В городе теперь знали, куда надо итти со своей доку-
кой: к адвокату Луневу. А это главное - знать, куда пойти...
В городе же докуки росли. Все новые, одна острее другой. И злые раз-
говоры пошли про Ниночку. Но не знала она про них.
Так-то вот.
Впрочем, и у ней была порой печаль - размолвки с Боковым. Чаще это
бывало в дни похмельные.
- Гаря, вот Лунин говорит... надо ему устроить. Ты его слушайся, он
образованный.
- Знаем мы этих образованных. К стенке их. Только контр-революцию они
разводят.
- Ну, с тобой не сговоришь.
- А ты не говори. Чего ты, баба, понимаешь? Выпьем лучше.
- Ах, как ты выражаешься... "Баба"... Пожалуйста, я тебе не баба.
Привык там с бабами возиться, и думает, что все бабы.
- Аль ты по другому устроена? Гляжу вот я, гляж