╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
ые глаза на улицу, точно прикидывая про себя, в
каком он городе, потом надтреснуто и гулко протянул:
- Н...не вспоминаю...
Тогда она бросила ему скороговоркой:
- Антон Иваныч Энгель, сын Энгеля... чулочной мастерской...
И, передохнув, еще:
- А я - Нюрка. Помните, Нюрка, Нюра, - когда еще вы студентом?..
Тогда у него лысина вдруг поползла с темени на затылок, и глаза зас-
лезились, и толстые губы зачмокали смачно, и он потянулся к ней обеими
руками.
И она не дала, а отдала ему свои руки, сняв с груди, и он мял их не-
больно, потряхивая, пожимал и, точно животом, поговаривал одно слово:
- Да, да, да... Да, да, да... Да, да, да...
И тут же то выдавливал из живота и выдувал вместе со словом да, то
всасывал в себя короткие хорошие смешки:
- Дак-ха-ка-ах, дак-ха-ках!..
А она, как запыхавшаяся девочка, только дышала шумно, сжимая дрожав-
шие губы и не сводя с него своих стоячих желтых глаз.
Потом он обернулся и сказал:
- А это - мой сын... Володька... Пряники себе покупаем...
Володька, с длинной, вылезавшей из воротника голой шеей, потной ла-
донью мазнул по руке Анну Тимофевну и скучно заерзал глазами по полкам с
леденцами.
И из всего, что говорил Антон Иваныч и что говорила ему Анна Тимофев-
на, ничего не сохранилось в ее памяти.
Одно запомнила: когда прощались, взглянула она на обручальное кольцо
Антона Иваныча.
Было оно тоненько, поцарапано, тускло и носил его Антон Иваныч на ле-
вой руке, на безыменном пальце.
Глава двенадцатая.
Плавным молочным кругом дыма обойдены зеленые зонты ламп, и свет от
ламп волочится следом за дымом бессильный и тупой. Пожелтелые костяные
шары, как слепые, неслышно и осторожно катятся по суконному полю.
- Левка, помели!
Левка-маркер подхватывает кий - упругий и звонкий, точно из стали -
вынимает из лузы мелок - привычно, как табак из кисета - потом не спеша,
с достоинством натирает кий мелом.
- Я вас, Антон Иваныч, сразу понял. Такому, думаю, в рот палец - не
тае... Разве Пашка Косой может с вами, а то нет...
- Пашка Косой отыгрывается. Я ему десять фору всегда дам.
- Ну, и кладет тоже, Антон Иваныч: вчерась о трех бортах рассчитал,
словно по чертежу, так и всадил!
Антон Иваныч вырывает у маркера кий и вопит:
- Ставь, как хочешь! Закладывай трешку, ну?!
Левка-маркер в развалочку удаляется.
- Разве я говорю? Разве я говорю, Антон Иваныч? Биллиардер вы, несом-
ненно, правильный...
Володька берет у отца кий, долго примеривается к пятнастому битку,
потом коротко ударяет.
Шары носятся по зеленому полю, как оголтелый от грома табунок жере-
бят.
Антон Иваныч наливает в стакан пива, говорит:
- Шумно ты играешь, Володька, - не в шуме дело. На, выпей.
Володька смотрит пиво на свет, потом скучно тянет клейкую жидкость
через зубы. Видно, как по длинной его шее медленно ходит вверх и вниз
молодой кадычек.
- Мало налили...
За грязным окном, в знойном свете дня дрожат, громоздятся уличные шу-
мы. В тени, у каменных оконниц, неподвижными кисеями повисли ошпаренные
солнцем толкуны. В биллиардной тихо стынет кисловатая плесень.
Антон Иваныч смотрит на часы:
- Ну, я поехал...
Володька кривит улыбочку, показывая коричневый оскал, и говорит немо-
лодо:
- Любовь крутить?
Антон Иваныч натягивает чесучевый пиджак, поправляет галстух, отхар-
кивается, плюет, растирает плевок подошвой долго и шумно, говорит, слов-
но жует халву:
- Чорт тебя знает, Володька, в кого ты? Пьешь пиво, да и водку, поди,
потихоньку с девчонками ходишь, а из реального выставили...
- А вы за ученье внесли?.. Дайте-ка лучше на папиросы...
Антон Иваныч кидает на стол полтинник, одергивается и выходит на ули-
цу, потрясывая отвислым, мягким животом.
Володька подмигивает маркеру:
- Разобьем пирамидку?..
Неустанно стонет пестрая улица. Мечется стон ее по дворам, раскалыва-
ется дверьми, застревает в окнах. Беспокоит, влетев в комнату, Анну Ти-
мофевну, торопит, теребит ее неотвязно.
Проворно снует в руке Анны Тимофевны блесткая игла, быстро бегают
пальцы по ломкому шелку, мнется, выгибается на коленке каркас.
Прекрасная получилась у Анны Тимофевны шляпа, - пышная, кружевная,
взбитая, как яичный белок, и ленты лиловые падают с примятых полей на
плечи, точно кольчатые змеи. И такие роскошные вокруг тульи цветы!
А накидка у Анны Тимофевны песочно-розового цвета, такая нежная, и
расшита горящим аграмантом, по краям и воротнику. А юбка - совсем как
новая (никогда не подумаешь, что перевернута) и колоколом. Правда, дав-
ным-давно не носят уже накидок и не шьют юбок колоколом, но, ведь, Анна
Тимофевна вовсе не так молода, чтобы гнаться за модой. Довольно того,
что она наденет пояс из бледно-зеленого атласа с массивной бронзовой
пряжкой в камнях, прозрачней изумруда, и возьмет зонт, перевитой на краю
гирляндой роз. Он сохранился у нее с давних лет, этот зонт. Она оденет-
ся, как подобает немолодой вдове - просто и со вкусом. Конечно, ей рано
еще рядиться в темные краски. Ей очень к лицу розоватые и песочные мате-
рии. В этих цветах лицо ее кажется даже моложавым. Право, вспомнить, как
она не узнала себя, придя от дантиста и взглянув в зеркало! Так хотелось
все время смеяться, блестя эмалью ровных, гладких зубов, не отходить от
зеркальца, говорить и улыбаться самой себе от радости и неловкого ощу-
щенья полного, жесткого рта. Удивительно, что вставные зубы расправили
не только морщинки вокруг рта, но, кажется, и на лбу и под глазами. Все
лицо Анны Тимофевны разгладилось, будто налилось молодыми соками. Впро-
чем, это уж только кажется, право, кажется! Да и не в том дело, что на
лице Анны Тимофевны сгладились морщинки. Важно, что тупую, неуемную боль
под ложечкой как рукой сняло. Только ради этого и вставила она себе мас-
тиковые зубы. С каждым днем теперь лучше и бодрее чувствует себя Анна
Тимофевна. Недаром ей всегда думалось, что доктора прекрасно знают, как
лечить больных, и все несчастье в больных, которые не слушают докторов.
Ах, как жалко, что у Анны Тимофевны это маленькое, тусклое зеркальце!
Непонятно, как до сих пор не пришло ей на ум завести себе настоящее зер-
кало? Ну, что увидишь в этаком осколке? Неудобно же ходить всякий раз в
комнаты хозяина. И так он усмехается в свою жирную бороду, когда встре-
чает Анну Тимофевну. И откуда у него такая жирная борода? - сам постный
и сушеный, а борода густая, кольчатая, путаная. Усмехается, даже нелов-
ко. Старик, а такой... Антон Иваныч бороду бреет. Ах, да, Антон Ива-
ныч... Как это он тогда посмотрел и говорил: а, ведь, вы интересная жен-
щина, Анна Тимофевна... Ах, какая досада - нет зеркала! Может сделать
ленты подлиннее, чтобы завязывать бантом?..
Быстро снует игла в проворных руках, неотвязно торопят, зовут уличные
знойные стоны, гулкими комьями врываясь в окна. Скорее, скорее!
Но как радостно, как весело спешить! Шуршать материями и кружевами,
собирать в кулак хрупкую косу, нацеплять галстух и брошку, нащупывать
холодной серьгой с бирюзами заросшую мочку уха, подобрав живот, затяги-
вать пояс с такой роскошной, прочной пряжкой!
И вон на улицу, бойкую, как горная речка, где нельзя итти, где надо
плыть, как в бударке - вот-вот зачерпнешь воды, вот-вот перевернешься.
И вот она несется в качкой, утлой бударке, и парус ее расцвечен гир-
ляндой красных роз, и сама она - песочно-розовая, зеленая, лиловая, си-
няя, широкая, как колокол, в лентах, аграмантах, позументах и кружевах.
А кругом - прасолы, шулера, с глазами, как рулеточный волчок, разбит-
ные, вострые извозчики, зазывалы, шинкари.
- Эй, паря! Держи лошадей, понесут!
- Салоп, ходи к нам, хорошо купим!
- Го-го-ооо!... Отдирай, примерзла!
- Бросила гостиницы, пошла по номерам!
Скорее из качкой бударки, скорее в сторону, в тихий переулок. Там,
как устойчивый, ровный баркас, распустить все паруса и сонно плыть мимо
мирных, слепых домов. Что в том, что мальчуганы перестают играть в козны
и, разиня рот, глядят на Анну Тимофевну? Что в том, что сокрушенно кача-
ет головой какая-то старуха?
Анна Тимофевна несет себя в своем наряде торжественно, достойно, Анна
Тимофевна идет по делу.
Вот дом, у которого бросит якорь баркас, и вот ворота, через которые
войдет и выйдет Анна Тимофевна.
На круглой верее набита жестяная дощечка, и там, куда еще не доползла
кочковатая ржа, можно прочесть:
...такъ же предсказываю любовное отношенiе одного лица къ другому и
проч. Плата за сеансъ 50 коп. въ зависимости отъ подробностей.
Выйдет Анна Тимофевна перед сумерками, когда из-под воротен, высуня
языки, начнут вылезать отощавшие псы и навстречу холодку палисадов рас-
пахнутся ставни тесовых домишек.
В трепете и нежности она закружится по уличкам, закоулкам и садам,
через город, который вдруг вырос из-под земли, большой, прекрасный, пол-
ный необычайных людей, красивых и добрых.
Обнять бы, обнять бы людей, обнять дома, сады, покормить и потрепать
за уши всех псов, таких потешных, ласковых, глупых. Встретить бы старую,
старую подругу, расцеловать ее, рассказать ей обо всем - о чем расска-
зать? - а так, прошептать два слова, или три, вот так: знаешь, скоро ре-
шится. Все, все решится! Ах, как же она не замечала, как же не замечала
Анна Тимофевна, что на акациях уже стручки!..
И правда, скоро все решилось.
Собрались ехать на лодке на подгородний остров.
Антон Иваныч подстриг усы, надел вымытую панаму. Анна Тимофевна приш-
ла расцвеченная, гофрированная, крахмальная, в бархотке на шее, в бирю-
зовых своих сережках, вся в бантах, розетках и воланах.
Володька, подсаживая ее в лодку, изогнулся складным аршином, спросил
хриповатым баском:
- Вы, мадам, в Париже обшивались?
- Не дури, - сказал Антон Иваныч.
- А шляпка у вас бо марше алле ву д'ор? Это самая теперь модная...
Антон Иваныч засмеялся. Анна Тимофевна украдкой взглянула на Во-
лодьку, потом спросила Антона Иваныча:
- А Володя и по-французски может?
- Ничего он не может, дурак растет.
- О, как же, мадам, ву зет тре галант, перфект, поссибель - отлично
говорю, а папаша только из скромности и от зависти...
Анна Тимофевна старательно укладывала кошельки и пакетики под лавку.
Антон Иваныч посмеивался, с присвистом всасывая в себя короткие кусочки
воздуху. Потом спросил:
- Вы природу любите?
Анна Тимофевна не успела подумать, что ответить, как Антон Иваныч на-
чал объяснять:
- Ну, лес там, вода, цветы, все такое...
Анна Тимофевна опустила голову, завозилась на дне лодки с узелками.
- Ну, как можно, папаша, вы же видите, что мадам понимает!..
Антон Иваныч опять засмеялся.
Потом молчали до острова. Володька сидел в веслах, отец правил кормо-
вой лопатой. Анна Тимофевна лицом к корме, следила за водяными кругами,
катившимися от лодки. Иногда ее глаза перебегали на руки и голову Антона
Иваныча, но взор тотчас соскальзывал в воду, быстрее капель, стекавших с
весел.
Остров короткой глиняной ступней упирался в воду, и только ступня эта
была голой и гладкой. В немногих шагах от воды дружно дыбился сочный
тальник, густой и путаный, как шерсть, податливый и мягкий. Точно окуну-
тая в воду, лоснилась и млела жирная листва. Сверху тальник накрывала
неподвижная сетка мошкары.
Хорошо было смотреть, как сетка подымалась и редела, когда расступал-
ся тальник, хорошо было ступать по прутьям, пригнутым ногами Антона Ива-
ныча и покорно лежавшим на топкой глине. И разве не тонул в зарослях и
чаще веток почти неслышный звон мошкары? И разве не в первый раз за всю
жизнь увидела Анна Тимофевна, как цветут травы, как кружит ястреб и рас-
черчивает небо береговой воронок?
Как не опьянеть в зеленой гуще тальника, где ничего не видно, кроме
неба и листьев? Как не закружиться голове от прохлады стоячей воды и от
крепкого, как пиво, запаха глины?
Ах, да, пиво. Анна Тимофевна никогда не пила спиртного и не могла по-
нять, как уговорил ее Антон Иваныч выпить стакан пива. И теперь чуди-
лось, что еще не вышли из лодки, и что по небу расходятся и плывут водя-
ные круги, и что тальник растет, как отражение в реке - листвой вниз. И
голос Антона Иваныча гудел где-то наверху, над головою, и отделить его
от звона мошкары, тальника и неба было нельзя.
- А я уж беленькой, чистенькой, - говорил Антон Иваныч, наливая в
чайный стакан водки.
И продолжал:
- Да-с. Жизнь была у меня славная. Ездил я по участкам, строил мосты,
получал суточные. А вернешься домой - сын растет здоровый, хозяйство -
сад у нас был, оранжерейка - а тут юг, солнышко, виноград, жена... Жена
у меня была... Да, что, Анна Тимофевна, жена была... Эх... И так это,
знаете, сразу: не было, не было и вдруг - чахотка. Откуда? Почему? С ка-
кой стати чахотка? Через год - нет жены. Тут пошло. Володька сорванцом
стал, дом продали, деньги - чорт их знает, куда ушли!.. Э-эх!
Антон Иваныч налил водки.
- Анна Тимофевна, а? Напрасно, выпить - это целебно. Да-с. Теперь по-
думаешь - даже не верится, неужели так жить можно, а? Придешь, бывало,
взглянешь ей в глаза, и она взглянет, и все, и больше ничего... Чорт...
Он завозился, подминая под себя охапки тальнику.
Анна Тимофевна перебирала пальцами ленточки и розетки. Глаза ее оста-
новились.
Володька ушел бродить по острову, и свиста его, криков и визгов уже
не было слышно.
- Препротивно теперь я живу, Анна Тимофевна. А остановиться... оста-
новиться не с кем. Володька тоже мерзко живет, в отца живет. И ему тоже
противно, конечно. Ему еще призор нужен, мать нужна, материнская ласка.
От меня ему какая ласка? Мне самому ласки надо... Без женщины, без серд-
ца женского пусто... Пусто, Анна Тимофевна...
Антон Иваныч мотнул головой, проглотил водку. Потом заглянул в лицо
Анне Тимофевне, подсел ближе. Плечом покатым и широким прикоснулся к ее
руке.
- Сердце женское, Анна Тимофевна, главное женское сердце...
Он придвинулся еще. Вдруг вскочил на колени, схватился за стакан,
шумно глотнул.
- Что же вы молчите, Анна Тимофевна? Неужели вам нечего сказать, а?
Нечего?..
Тогда, словно из последних сил, приподняла Анна Тимофевна голову и
проговорила:
- Антон Иваныч...
Он невнятно переспросил:
- Что? Нечего?
Она начала опять, чуть слышно:
- Антон Иваныч...
Но он тяжело ухнул наземь, перевернулся на спину, просунул голову под
ее руку и улыбаясь отвислыми губами, обдал ее лицо горячим, прокаленным
водкой дыханьем:
- А, ведь, у нас что-то было, а? Давно, давно, а? Как это, а? Нюра,
Нюрушка, что?..
Он искал ее взор, старался заглянуть ей в лицо, крепко сжав ее руки,
отводил их в стороны, размякший, красный и душный.
Она сидела прямая, вытянувшаяся, вся разряженная, накрахмаленная, под
шляпой в цветах и лентах. Дышала так, будто на всю жизнь хотела наб-
раться этих пряных, пьяных, прелых запахов глины, пива, тальника и стоя-
чей воды.
- Что-то у нас, ведь, было, а? Нюруш, а?
Он обхватил ее крепко, точно хотел раздавить.
Тогда она уронила голову ему на плечо и зарыдала.
Ленты, розетки, кружева, оборочки и воланы колыхались и вздрагивали,
как на ветру, и плечи ее толкались в грудь и лицо Антона Иваныча.
А он мял ее платье, осевшим, большим своим телом, валил ее в сочный
тальник, бормотал неразборчивое, пьяное...
Потом, в лодке, когда возвращались в город и Анна Тимофевна нежно и
стыдливо посматривала ему в лицо, Антон Иваныч хмельным тяжелым языком
сказал:
- Володя, я, знаешь ли, женюсь.
Володька бросил весла, обернулся, прищурился на отца. Плюнул в ладо-
ни, присвистнул через зубы, опять взялся за греблю.
- Володя, не шутя, женюсь.
- Уж не мадам ли сватаете?
- Не дури. Сделал предложение Анне Тимофевне.
Весла булькнули глубоко в воду. Володька вскочил на ноги.
- Что? Что? - вскрикнул он.
Потом перевернулся, показал пальцем на Анну Тимофевну, присел на кор-
точки и провопил:
- Мадам, ма-да-ам! Ух-ха-ха!
И вдруг неудержимым закатился смехом.
Над водою, под высоким небом, от острова к берегу катились, догоняя
друг друга, взрывы его хохота. Он задыхался, как в коклюше, ловил и гло-
тал воздух, точно рыба, вытащенная из воды, хватался за грудь, бока, жи-
вот, сначала стоял раскачиваясь и качая лодку, потом присел на скамью,
потом повалился на дно лодки и все хохотал, хохотал, и все силился еще
раз выговорить одно слово, которое повергло его в этот невыносимый смех:
- Ма-да-ам!
Антон Иваныч бормотал обидчиво и грозно:
- Шарлатан!.. Дубина!.. Перестань, говорю, олух!..
Анна Тимофевна виновато оправляла на себе оборочки и смотрела в сто-
рону.
Лодку несло по течению, следом за упущенной кормовой лопатой.
Глава тринадцатая и эпилог.
По утрам, чуть занимался рассвет, Анна Тимофевна забирала с собой
платье и босиком прокрадывалась мимо Антона Иваныча, в сени.
Там одевалась, запирала сенную дверь снаружи висячим замком, переки-
дывала через плечо ременную лямку и бежала на базар, волоча за собой те-
лежку.
По улицам торопились торговки с лотками, корзинами, широкозадые и де-
белые, с перетянутыми круглыми животами. Они голосили, остервенело наб-
расывались на возы, рвали и тянули на стороны кочны, капусты, куриные
потроха, помидоры и истошно ругались.
И Анна Тимофевна вместе с ними стервенела, ругалась, пробивала кула-
ками дорогу сквозь полнотелую толпу - сухопарая, ловкая, скользкая, как
угорь.
Потом увязывала в тележке корчаги, кадки, мешки и тянула кладь домой,
под перекрестной лепкой бранью торговок:
- У-у-у, жила дьяволова! Нахапала!..
Дома, в сенях, Анна Тимофевна снимала башмаки и шла в кухню.
Когда на улице поднимался шум, Антон Иваныч начинал кашлять и пле-
ваться. Потом кричал:
- Анюта! Пива!
Она бросалась на погребицу, приносила пива, маринованой вишни, расс-
тавляла посуду на табуретке у изголовья Антона Иваныча и спрашивала, не-
уверенно улыбаясь:
- Выспался, Тонечка?
Он лежал, сбросив с себя одеяло, в белье, раскинув ноги и потирая ла-
донью дряблую, мешковатую грудь. Цедил сквозь зубы неторопясь пиво,
постреливал в потолок вишенными косточками, курил папиросы и кашлял.
Приходил с сушилок Володька, тоже в одном белье, подсаживался к отцу,
закуривал и недовольно гундел:
- Опять не готов самовар? Сколько раз говорилось, мадам, чтобы чай
был готов во-время?..
- Угли, Володенька, сырые, не раздуешь никак.
- Сырые. Надо сушить...
Чай пили полулежа, не одеваясь, покуривая и перекидываясь тягучими
словечками.
Анна Тимофевна, перетаскав в свою лавчонку привезенные с базара мешки
и кадки, открывала торговлю. Босякам, поденщикам, водолеям с реки божи-
лась, клялась, что за сто верст от города не купишь дешевле, что во всем
городе нет таких точных весов, как у ней, а о своей пользе она и не ду-
мает.
Это правда, что она не думала о своей пользе.
В полдень в лавчонку входил Антон Иваныч, за ним его сын.
- Ну, как, купчиха? - говорил Антон Иваныч.
- Ничего, Тонечка, вот воблу теперь покупают очень хорошо.
- Воблу?.. А не завести ли вам омаров, а? Теперь сезон...
- А что это, Тонечка, омары?
- Великолепная, Анна Тимофевна, вещь. Помнишь, Володька, а? На
юге-то...
- Может, здесь их и нет совсем, Тонечка?
- Ни черта в этой дыре нет, Анна Тимофевна, да-с... Дайте-ка мне руб-
лик, полтора... Пойду схожу насчет должности. Сегодня в службе тяги обе-
щали...
Когда уходил, на качкий прилавок взбирался Володька и клянчил:
- Мамочка, дайте рублик! Ну, право-слово, последний раз... на этой
неделе. Ну, мамочка, мамуленочек!..
И, получив, с топотом вылетал на улицу:
- Вот это мадам! Гран мерси баку!
Антон Иваныч, отдуваясь и сопя,