╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
или молотками по ногам, даже день
каторжанина глядел на него, а он стыдил...
Гнев взбурлил кровь, и кисть хрустнула в руках. Пимен, как ножом, вы-
резал ею укоряющие глаза, вытянул скулы и долго не отрывался от глазниц.
Заглушал зыбь тревоги и от полотна отступил тихо, нагнув голову, будто
ждал удара.
И глаза Кандальника ударили его: в них расцвела страдальческая улыб-
ка. Рука казалась вскинутой придушенными слезами. Рот бредово лепетал:
- Как же? Меня, в кандалы? И закуют?
- Да, такого закуют и сгноят, - жарко шепнул Пимен и, словно струпья,
снял кистью с глаз улыбки.
Преодолевая судорогу, гневно переносил волнующее из груди на полотно
и верил: Кандальник прозреет, станет волною, посланной разбить или раз-
биться. Но Кандальник вновь глянул на него одинокой каплей: потерял силу
размаха океана и всхлипами заглушал свои, только свои, муки.
С головы Пимена на спину хлынули ледяные капли. Он вперил взгляд в
ненужные ни ему, ни толпам выцветшие глаза и стал оглядывать окно, ноги
мольберта и пространство между собою и полотном. Сам воздух восстал про-
тив него, бывшего батрака, рабочего, арестанта... Сам воздух дергал руки
и порошил глаза, чтоб желанное не ожило на полотне.
Бросил кисть и метнулся к двери, к окну, к двери и обратно. Пол загу-
дел под ногами. Со стен сто тридцать зрачков крест-накрест прострелили
его тревогой: опять он вздыблен, опять мечется и стонет в стременах?
Опять неудача гонит его на новые дороги? А они, глаза, останутся на сте-
нах набросками, не оживут на полотне, не будут бороздить криками лиц,
глаз и сладкую одурь выставочек и затекающих слюною витрин? Когда же?..
Ведь, мастер их вот, здесь. И вдруг они сжались и замерли.
Пол смолк под ногами, тень мастера срослась с полотном. Шея его вытя-
нута. Жилы вздыблены. Глаза горели, росли. И глаза Кандальника росли.
Оба они, живой и нарисованный, близкие, родные, глазами кричали друг в
друга:
- Ты продал меня сытым!..
- Нет, нет! Ты мне дороже всего, не клевещи!
- А не ты просил продать что-нибудь из картин? Или я для тебя тоже
"что-нибудь"?
Стыд как бы обнажил череп Пимена, стегнул по нем ледяными крупинками,
и глаза его повлажнели:
- Да, да... я забыл, что и тебя могут продать... повинен...
С полотна:
- И еще: ты узнал, кто меня купил, вспыхнул, но не пошел искать меня.
Из глаз Пимена:
- Да... и это... да...
С полотна:
- И еще: ты радовался, что за меня дали много денег...
Из глаз Пимена:
- Нет, нет, я радовался возможности работать... Ты же знаешь: я ни-
щий...
С полотна:
- А на автопортрете ты нищий? Мне легче было на каторге, чем быть
проданным тобою и висеть пред глазами врагов.
Из глаз Пимена:
- Я не вешал тебя там, я не продавал тебя... Пойми ты: болезнь.
С полотна:
- Не оправдывайся! Ты к кисти шел от тюрьмы, от фабрики и завода. За-
был? Я, это - ты... А ты написал себя же в кандалах, продал врагам и
опять начал писать... Тысячи лепечут о нашей силе, о нашей борьбе, о не-
избежности нашей победы, но самые жгучие слова о нас, слова-орлы слетают
с их уст воронами, воробьями... И ты хочешь быть таким?
Из глаз Пимена:
- Ты не смеешь... я не продажный... я не стану таким...
С полотна:
- Ты был похож на такого...
...Грохот наружной двери и ворвавшиеся в коридор звуки шагов оборвали
спор. Пимен выпрямился, и глаза Кандальника погасли. Шаги вот, вот...
Минута - и войдет Феля, а с нею еще кто-нибудь... и увидят позор Пимена,
услышат с полотна крик об его измене... Он схватил кисть, краски, черно-
тою лихорадочно затянул глаза Кандальника и отошел.
Шаги прокатились мимо. Волнение схлынуло, и глаза потянулись к полот-
ну. Кандальник бил веками о муть мазков, силился сорвать ее и увидеть.
Пимен накинул на него занавеску, отошел к окну и прислушался к себе.
В груди щемило тлеющей горечью. Глаза вновь поползли с подоконника на
пол, к ногам мольберта и замерли на занавеске против глазниц...
...На перекрестках всех дорог Пимена стал Кандальник. Рука вскинута,
а слепые, зияющие чернотою, глазницы трубят:
- Когда я увижу фабрики и заводы?!.
1923 г.
Вл. ЛИДИН
ПОВЕСТЬ О МНОГИХ ДНЯХ
I.
Были годы метельные, были дни сизо-молочные; ночи пушистые, цыганс-
кие. Русская метель, исконная, все мотала, мотала жемчужными рукавами
над городом, над вокзалами, над путями дольними. В дольний путь уходили
экспрессы; на вокзалах, под сиренево-мутным светом, прощались у междуна-
родного: за зеркальными стеклами было светло, тепло, покойно; проходил
проводник; зимние розы в шелковой бумаге пахли слабо: меха, розы, запах
шипра. Молодожены ехали во Флоренцию; адвокат в Киссинген - отдыхать,
лечить желудок; представитель фирмы возвращался в Берлин; социал-демок-
раты - на с'езд; пока что бегали с чайником за кипятком.
Метель мела, поезд ревел, шел: путь ночной, инейный. В вагоне-ресто-
ране пили кофе, вино; пахло сигарами, жарким; кофе плескалось; в купэ
уже спускали на ночь синие чепчики на фонари. Молодые стояли у окна, на
полутемной площадке, щека касалась щеки; смуглая парча искр лилась в му-
ти за окном. Проводник стелил свежие, холодные простыни; представитель
фирмы играл с адвокатом за маленьким столиком в безик; поезд шел, шел,
качался, ревел; зимние полустанки, станции с жидким светом, с киосками с
веерами газет, с пожарскими котлетами, над которыми склонился котелок
коммивояжера. За станцией - город, черный, затерянный; голодные извозчи-
ки в саночках расписных; два-три огня. Кто жил в этом городе, чем жил,
кого любил, кому молился? Люди утром просыпались в провинциальном горо-
де, видели иней, мохнатые проволоки; крестились, зевали; ставили самова-
ры, пили чай; шли в церковь; шли на службы; стряпали; щелкали в клубе на
биллиардах; пили водку с тостами либеральными - за просвещенное земство;
возвращались, заваливались; одни петухи не спали, сторожили, переклика-
лись. По ночам ревели экспрессы, приходя, отходя; телеграфные столбы ны-
ли сыро. Поезд шел дальше: утром вдруг светлело солнце, снег бурел; про-
езжали ночью в каретке через Варшаву золотую, бессонную - через спящую
Вислу. Потом были: Берлин, серокаменный, двуглавый, императорский - па-
ноптикумы светились, такси крякали; Генуя, крикливая, синяя Адриатика -
три ступеньки в фьезоде, где терпкое вино, запах лука; горбоносый Рим и
лавочки антикваров за Тибром: куски тканей, эмаль, стертая драхма Юсти-
ниана; стеклянно-синяя Венеция со своей стоячей водой, лагунами, зелено-
ватыми на закате, - у окна гостиницы смотрели молодожены на зеленый ве-
нецианский закат - и жизнь вставала долгими годами любви, содружества,
счастья...
Адвокат утром ходил к источнику, пил горькую воду ракоччи, делал мо-
цион - пять раз вперед-назад по аллее, - на склонах темнели руины, замок
Боденлаубе, с Шварцвальда дул ветерок: Шварцвальд лежал позади отрогами
черно-зелеными, скатами, глушью, тенью Гейне. Представитель фирмы в Бер-
лине сидел в Винтергартене, поглаживал белый усик, на сцене проходили
солдатики, отдавая честь, с круглыми задами, косилась задорным глазом:
милая Мицци, которую ожидал за столиком; мотор вез их через город,
сквозь аллею Побед, где стояли каменные, каменновзорые императоры. Поли-
тический деятель в салоне двум дипломатам, одному патеру развивал теорию
экономического сближения, - патер качал головой, после ужина были: тан-
го-америкен, танго-аргентин, ту-степ.
В провинциальном городе гласные думы обсуждали в седьмой раз вопрос о
канализации; гласные разделились на партии: на одну встала бюджетная ко-
миссия - либералы, на другую - правые: жили без канализации испокон с
выгребными ямами - проживут еще сто: лучше деньги ассигновать на чи-
тальню трезвости. В городе строили читальню трезвости, в винных лавках
торговали, стояли очереди. В жандармском отделении сидел полковник в си-
них штанах, жандарм с седыми подусниками прогуливался по вокзалу.
Деревни лежали в снегах, поезда проходили мимо: горбатые крыши, овины
в снегу, журавли колодцев, торчащие в небо. Мужики у волостного толпи-
лись, стояли розвальни: вызывали судиться, отчитываться, собирать недо-
имки. Государь, с пробором, в гусарском ментике красном, смотрел со сте-
ны: мужики снимали шапки, крестились, чесали лохматые головы, тяжелые от
забот; жеребята жались к шершавым матерям бездумно. Мужики от заботы шли
в винную лавку - сиделец давал сдачу грошики; назад ехали с песнями,
розвальни раскатывало. На постоялом, у целовальника требовали еще пуза-
тый зеленый стаканчик; в лесах подвывали волки; на небе была комета,
павлиний хвост свешивая: обещали глад, мор, засушье. Комета плыла мед-
ленно, серебряной кистью расписывая небо. В деревнях появились кликуши,
пришел поп-растрига Григорий, предвещал муки адовые, бабам брюхатым быть
жабами, лягушками; мужикам - итти на войну. Мужики шли в винную лавку
запивать комету, предсказ.
В Москве иней падал алмазно, дрожал над Тверскими, Ямскими, Всехс-
вятским. По Тверским вдоль звякали глухари, тройки везли к оранжево-зо-
лотистому Яру: в расписных санях сидели Зоя Ярцева, прелестная, темног-
лазая, адвокат, актер Васин, приват-доцент Якорев. Зоя куталась в мех,
следы грима еще были у глаз, подведенных, затаенно-цыганских. Адвокат, в
распахнутых боборах, под которыми белоснежная фрачная грудь сияла, нак-
лонялся, говорил на ушко, глаза Зои становились темнее, туманнее. Васин,
простачек, хохлился - в Праге выпили, настраивался выпить еще; Якорев
говорил, спорил сам с собой, вытягивал руку патетически; выбритый, с се-
ро-желтыми волосами, гладко притертыми от пробора, с личиком скопческим
в продольных морщинках. Премьера, где Зоя выступала, имела успех: автора
вызывали, вызывали Зою; с автором за руку она выходила кланяться. Автора
повезли ужинать в клуб: в старомодной визиточке, опьяненный, волшебный
глядел сквозь чудесный туман, - все были ласковые, близкие, добрые. По-
дали шампанское, с соседних столиков оглядывались - жизнь восходила чу-
десно, умопомрачительно, обещала радость, славу, богатство. В третьем
часу с женой под руку возвращался пешком по черным улицам московским;
снег выпал, белел; деревья над Пречистенским, над укутанным в снег Гого-
лем, нависли коридором белым, кружевным; от Храма Спасителя вскоре пах-
нуло широким ветром, простором: весна шла. С женой под руку, в старой
шубке, милой, знакомой, - вышли к реке. Замоскворечье лежало во мгле
тончайшей; зубчатая стена, башни терялись; дворцы императорские стояли
темные, великолепные. Ветер над рекой проносился. Так стояли, прижав-
шись, как в дальние годы, когда впервые сблизились милые уста, покорные.
В театре огни уже потушили, было черно, зияла сцена. Журналист в редак-
ции, грудью на столе, писал рецензию: в пьесе не было действия, плохо
очерчены основные фигуры; Зоя Ярцева тона не нашла.
В Праге, уже персиковой от приспущенных штор, в кабинете все еще бан-
кет продолжался: знаменитого французского поэта, вислоусого, чествовали;
кстати говорили о великом содружестве России и Франции. Поэт чокался ма-
кал усы, держался за печень, смотрел осовело, поправлял брюки сползав-
шие. Журналист с карандашиком пристроился сзади, просил высказать свое
мнение о великой русской литературе; другой, с другого бока сладкоголосо
допрашивал: возможна ли европейская война. Война была возможна, русская
литература была великой. По лестнице вестибюля, по красной дорожке,
спускались медленно; цвели гиацинты в горшках, мохнатые гортензии; из-
возчики у под'езда приплясывали, лошади под попонами, с курчавыми от
инея мордами, ожидали. Развозили вскоре - в снег, тьму - парочек, скуча-
ющих и влюбленных. У Яра был номер программы 15-й, предпоследний: негри-
тята выстукивали чечотку, отщелкивая подошвами. Столики белели, шампанс-
кое зацветало золотыми цепочками.
Зоя Ярцева, адвокат ужинали за сдвинутыми столиками в компании: Мэри
Рундальцева, выкрасившая волосы в рыжий цвет, разведенная жена адвоката,
кокаинистка, картежница; миллионер Крушинский, с бородой ассирийской,
под третьей опекой, с автомобилем оранжевым, виллой с плафонами, распи-
санными знаменитыми. Адвокат говорил тост: за женщин, за искусство,
пластрон фрачной рубахи его выгибался; египетские папиросы обрастали пу-
шистым пеплом. Струны лились мучительно. Некая мечтательность, хмель
проплывали.
В черной открытой машине ехали дальше: в Стрельну. Иней вспыхивал,
елки под снегом стояли рождественские. Крушинский, выставив бороду, гля-
дел туманно, не отрываясь, в черные порочные глаза; рука его коснулась
мягкого колена: нога не дрогнула, Мэри глядела мимо, улыбаясь тайно. Зоя
подставляла ветру худое напудренное лицо, больные глаза прекрасные, вяло
обведенные, распахнула шубку, жемчуг на шее матово дымился. В Стрельне
сразу пахнуло сырым теплом, хрустящим запахом жаркого; черные поддевки
суетились, меха, бобры, соболя спадали на их руки. Зеркало погружало в
ртутную глубь: плечи женщин, открытые, фраки, ногу в шелковом чулке, в
лаковой туфельке. Вниз сходили медленно: к гротам. Розовый студент в зе-
леном тугом сюртуке посмотрел, пригубил из стаканчика. Парочки сидели в
гротах, красное, зеленое, желтое - вспыхивало в рюмках, бокалах, стака-
нах. Румынка, в пестром платке, глядела вниз, со складкой на белой сли-
вочной шее. Под пальмами пили кофе, кофейник плевался под стеклянною
крышкою; разминали на небе терпкий маслянистый ликер.
Адвокат утром выступал защитником в нашумевшем процессе: дело об от-
равлении знаменитой королевы бриллиантов, - королева бриллиантов ката-
лась на скетинге, познакомилась, влюбилась: недавний учитель, с перхот-
ным пробором, разодравшим липкие желтые волосы, отравил ее. На скетинге
катались по-прежнему: колесики шуршали ровно, асфальтовый лед серел,
старичок выделывал па. Мэри из Стрельны звала дальше: возбужденные лике-
ром, с бьющимися сердцами от черного кофе ехали сквозь жемчужную ночь
дальше. В ночном трактире играли два гармониста; Стеша, некрасивая, с
глазами прекрасными, выступала, подбоченясь. Рассвет в колючем инее мут-
нел, возвращались назад в город: курчавые тройки, любовь цыганская. В
городе люд уже спешил; пахло хлебом; адвокат заезжал домой умыться, пе-
ременить сорочку - перед выступлением. Присяжные в буфете суда пили чай;
подсудимого везли в суд: рыжебровый, веснущатый, он глядел на все равно-
душно - от кокаина отвыкал, томился. В последнем слове заявил вдруг, что
королева бриллиантов была больна, его заразила - в суде всполошились,
дело подлежало доследованию. Город уже служил, торговал; на ипподроме
проезжали беговых лошадей, спицы американок сияли; в утренних кафе по-
тертые молодые люди черкали беговую афишу пометками.
В деревнях трубы дымились, мужики ехали в лес, в суд. По Кронверкско-
му в черной карете проезжал великий князь: часовые у дворца каменели.
Знаменитый мистер Крукс давал матч бокса: в мутной зале, со стеклянным
потолком, запрыгал, замахал кожаными кулаками; противник тоже запрыгал,
норовил ткнуть под ложечку; наконец, изловчился, ткнул; мистер Крукс
упал, лежал восемь секунд - на восьмой вскочил, снова запрыгал, ударил
противника в ухо: противник упал, лежал 13 секунд - мистер Крукс был по-
бедителем.
II.
Адвокат, Мэри с курорта едва выбрались; вещи их швыряли; на вокзале
сидели на вещах; с мерным топотом, под трубы, маршем торжественным ряды
проходили, каски прокалывали небо. Двуглавый орел простер крылья: под
крыльями собирались в поход, трубили, плакали, уходили. Артиллерия гро-
мыхала. Громом грознейшим раскатывались барабаны: сухим треском тревоги.
На седьмой день, изнуренных, наконец, привез товарный в Москву.
В Москве площадь была забита подводами - лошадей метили, вымеряли,
забирали; офицерам давали дорогу. Адвокат ехал на извозчике - навстречу
проходили ряды со штыками; вечером, под вспыхивающей рекламой, читали
последние телеграммы: русские войска двигались, враг бежал. Черная толпа
по Тверской ползла взад-вперед; вывески вспыхивали, офицеров качали; в
клубе обнимались, жали руки - за сдвинутым длинным столом, с остатками
осетрины, салата - говорили речи. Под председательством генерала на
экстренном закрытом совещании промышленники поклялись: все отдать на за-
щиту страны - перевести фабрики, заводы на военную ногу, - требовали:
заказов, авансов, ссуд. Фабрики задымились, окутанные дымом чернейшим, -
лягушечья ткань полилась, свинцовые брелочки, латунные пуговки, костыли
прочнейшие - заколотилось, растянулось в машинах, аккуратно складыва-
лось. Из деревень самарских, симбирских, рязанских, тамбовских - гнали,
бабы выли, - мужики шли серьезные, трезвые: грузились. Лето было сушли-
вое; поезда длиннейшие увозили: от полей родных, деревень, пахоты. Ар-
тиллерия уже стучала, распахивала новую пахоту. В казармах лежали впо-
валку, в дыму махорочном: утром выстраивали, гнали за город; за городом
бегали, ложились, окапывались, стреляли. Зарево над землей далеко полы-
хало - шли болотами, по шоссе, - обозы растягивались; на обочинах приса-
живались, разматывали онучи, примачивали стертые ноги.
Поезд серый, санитарный, шел ровно; в поезде Мэри, в косыночке, еха-
ла, распоряжалась, обедала с врачами, сестрами в вагоне-столовой. Уже
много погнали тамбовских, рязанских, симбирских - привозили их серые по-
езда назад: в белых чалмах, в марле, с культяпками, на костылях; грузили
в вагоны трамваев, студенты суетились. Корявые, больные, перевязанные
сидели у окон, смотрели: город сизел, мужчины с женщинами в мехах проез-
жали в санях, окна магазинов светились; из трамваев перетаскивали в ла-
зареты: в лазаретах лежали, писали письма, глазели в окна; нарядные дамы
в косыночках сострадали, писали письма на родину. Спустя месяц - блед-
ные, небритые - выползали, ковыляли с костылями, мешали проходящим.
Другие шли на смену, лежали в окопах, свертывали собачьи ножки, стре-
ляли, лезли на горы в снегах, втаскивали орудия на себе; сырые облака
вздувались из расселин влажными брюхами, серый мышастый неприятель отс-
тупал, виднелся в долинах - уползал змеями обозов, бросал раненых; плен-
ных гнали толпами. Рязанские, тамбовские шли дальше: по горам, долам, в
снегу - завоевывать, побеждать.
Санитарный поезд пришел на станцию, стал, поднял флаг. На фронте было
тихо, пока постреливали; мимо проходили, проходили поезда: в поездах пе-
ли песни, топили печурки, топали лошади, стояли на платформах укутанные
орудия. Санитарный заскучал - наступления не предвиделось, неприятель
отсиживался, занимался своими делами. В санитарный приехали к обеду из
штаба дивизии; повара пылали, в печах трещало, хрустящая индейка была
коричневая, с корочкой; из аптеки по рецепту для медицинских нужд выдали
спирт, коньяк - для выздоравливающих. Обедали в вагоне-столовой, Мэри в
косыночке распоряжалась. Дивизионные - все бравые, отличные щеголи выпи-
ли: за победу, за Россию, за женщин. Индейку подавали на подносе широ-
ченном; лежала коричневая, уверенная, в бумажных манжетках.
После обеда вышли пройтись. Небо синело, снежок поблескивал; вдруг
сзади бухнуло, в небе распух белый дымок - серебряно-белая пичуга, еле
видимая, пролетала; бухнуло спереди, сбоку - дымки размазались: в белых
дымках серебряно-белая скользнула, сзади вдруг завизжало, стало визжать
противно, смертно - земля раскололась, задымилась. Дивизионные бежали к
блиндажам; в блиндажах, сырых, могильных, сидели, выжидали, сразу стало
душно; земля еще раскололась, потом стало тихо; пичуга улетела. Небо бы-
ло синее, снег бел; из дыма выносили: обрывки шинели, развороченное чре-
во, из которого синие внутренности лезли. Дивизион