▌ыхъЄЁюээр  сшсышюЄхър
┴шсышюЄхър .юЁу.єр
╧юшёъ яю ёрщЄє
╒єфюцхёЄтхээр  ышЄхЁрЄєЁр
   ─Ёрьр
      . ╨рёёърч√ 20-ї уюфют Ёрчэ√ї ртЄюЁют -
╤ЄЁрэшЎ√: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  - 66  - 67  -
68  - 69  - 70  - 71  - 72  - 73  - 74  - 75  - 76  - 77  - 78  - 79  - 80  - 81  - 82  - 83  - 84  -
85  - 86  - 87  - 88  - 89  - 90  - 91  - 92  - 93  - 94  - 95  - 96  - 97  - 98  - 99  - 100  - 101  -
102  - 103  - 104  - 105  - 106  - 107  - 108  - 109  - 110  - 111  - 112  - 113  - 114  - 115  - 116  - 117  - 118  -
119  - 120  - 121  - 122  - 123  - 124  - 125  - 126  - 127  - 128  - 129  - 130  - 131  - 132  - 133  - 134  - 135  -
136  - 137  - 138  - 139  -
ам несколько слов, как я попал на германский фронт, а дальше буду... Профессор, кашляя и почему-то ощущая дрожь в ляжках, говорит: - Если бы я имел больше подлости, я бы сказал политруку о вашем офи- церском звании... возможно... Профессор Сафонов внезапно давится: жесткая солома забивает ему рот. Ноздрю больно колет, и слизкая теплота заливает ему небо. Дава-Дорчжи тычет ему кулаком в ребра и, отплевываясь, быстро бормочет: - Счастье твое, скотина, что меньше подл!.. а! Я тебе покажу офицерс- кое звание. Тебе что, хлеба мало или мяса захотел? Наран. Ыйй!.. _______________ *1 Гыген - настоятель ламаитского ордена, живое воплощение Будды или одного из буддийских святых. Женщина зажигает коптилку. Дава-Дорчжи вскакивает. Профессор выплевы- вает солому и напуганно бормочет извинения. Дава-Дорчжи быстро застеги- вает шинель, он глядит в угол и говорит: - Если вам не хватает вашей порции хлеба, мы можем добавить. Если вам нужна женщина, я ей скажу, чтоб она легла с вами, - она же не понимает по-русски. - Отстаньте от меня! - говорит тихо профессор. Тогда Дава-Дорчжи распахивает дверцы и смотрит вниз, под колеса. Сол- дат, закрываясь тулупом, кричит: - Закрой, ый, и так понимат!.. Женщина гасит коптилку: керосину мало, нужно беречь. Дава-Дорчжи го- ворит ему из тьмы: - Или вас интересуют анекдоты более легкого содержания. Тогда я бы мог рассказать вам прекрасный анекдот из жизни великого князя Сергея Ми- хайловича. Клозет великого князя, как вам известно, часто заменял ему кабинет. Там у него была библиотека, преимущественно из классиков, лег- кий музыкальный инструмент и виды Палестины... Профессор тычется лицом в солому. От печки несет холодным железом. Солдаты храпят. - Как вам не стыдно!.. - Я тоже думаю, профессор, как это два интеллигентных человека не мо- гут найти общей темы для разговора... А я же все стараюсь говорить о ва- шей русской культуре, совсем не касаясь наших степных истин. Я ведь по- лагал совсем иное... хотя вы прекрасно сможете обосноваться в Сибири... там есть хлеб и все потребное для нашего существования. Я не настаиваю на Монголии... Профессор вспоминает со злостью, что Дава-Дорчжи ходит, несколько скрючивая ноги. Видимо, ему доставляло удовольствие чувствовать себя степняком. О русских он говорил презрительно. И опять со злостью, млея сердцем, подумал профессор: "этаким он стал после революции. Он после революции говорит так о России". Чтоб убедиться, он говорит в тьму: - Вы где учились? - В Омском кадетском... Увы, считали нужным и воплощенного Будду учить. Впрочем, я сам пожелал, мне пенять не на кого. На войне меня не ранили, притом я доброволец... - У вас был свой отряд? - Да, на Кавказском фронте. - Для чего вы везете Будду? Он хохочет: - Открою этнографический музей в аймаке Тушуту-Хана... Вы заведующим будете, профессор. Мы же договор подписали - уплатить большевикам пятьсот голов за Будду... Вы думаете, даром говорил нарком? Пятьсот крупного рогатого скота мы вручим им на границе... Пятьсот голов они по- лучат... Музей нынче дорого обходится непросвещенным варварам... вот русские взяли, отняли у графов дворцы, превратили их в музеи, а на не- нужное им имущество творят национальную политику Востока... И дешево, и благородно. Утром, когда профессор идет за кипятком, позади себя он замечает мон- гола солдата. Монгол смотрит ему на руки и хохочет. У монгола широкие и длинные, как сабля, губы. Зубы в них, - как гуси в реке. Профессор спрашивает: зачем он следит за ним? Подмигивая, монгол про- сит у него кольцо с руки. Профессор, не набрав кипятка, возвращается. Дава-Дорчжи, качая плечами, слушает профессора. Затем он просит показать кольцо и удивляется: почему профессор в такой голод не променял кольца. Монгол же, об'ясняет он, убьет профессора, если тот вздумает прогуляться куда-нибудь, например, в Чека. Он глуп, по-русски понимает плохо - но к доносам так привыкли у нас, что губы при доносе человек складывает так: - Покажи, Сань-да-гоу. И Сань-да-гоу косит губы. В груди профессора Сафонова медово-сосущая боль. Женщина уходит за кипятком. Когда она спрыгивает, профессор заме- чает сжавшиеся толстые мускулы ее икр. В этот же день сбежал из теплушки монгол-солдат. На станции Вологда был митинг, и монгол остался. Вначале Дава-Дорчжи смотрит профессору на палец, на пальто. Отворачивается: - Он слишком много понимал по-русски, профессор. Я боюсь - не повре- дило бы это вам. Знание... Солдат, конечно, не возвратится. Или он напу- гался, или донесет... хотя за доносы большевики не платят. Коптилка горит всю ночь: ждут ареста или боятся бегства профессора. У дверей на бревне сидит часовой. Профессору скучно: ему дали больше, чем всегда, хлеба, он сначала не хотел есть, а потом с'ел. Часовой шинелью заслоняет весь свет коптилки, в теплушке так же темно, как и всегда ночью. Все же профессору не спит- ся. Профессор Сафонов думает о своем кабинете, о даче под Петергофом. Вспоминает умершую жену - образ ее плосок и неясен, как фотография, а он жил с ней шесть лет. После ее смерти жениться не решался, и каждую суб- боту к нему приходила девушка. Иногда, чаще всего в усиленные работы, он заказывал девушке приходить два раза в неделю. Сегодня суббота. Он ловит себя: не подумал ли прежде о девушке, а потом о жене. У него согреваются ноги. Теплота подымается выше. Он оглядывается на часового. Тот кидает окурок к печи и дремлет. Какое кому дело, о чем ду- мает он. Он покрывается с головой, но ему душно, потеют подмышки. Он подымается, чтоб подкинуть полено в печь, но неожиданно для себя ползет. На полдороге останавливается и смотрит на часового. Дремлет тот. Он смотрит в угол, где Будда. Веки вспотели, и он протирает их теплой ладонью. Потеют и слюнявятся губы. Он, низко наклонившись к полу, спле- вывает. Подле ящика Будды спит женщина. Он не подкидывает дров, подползает к рыжему тулупу и трогает круглое выпуклое тело. Тело подымает голову, не узнает его, повидимому, и привычным движением оттягивает ногу. Тогда он лезет под тулуп к женщине. ...Утром за чаем Дава-Дорчжи говорит ему о своих лошадях. Профессор думает: узнала она его или нет. Он смотрит на нее украдкой и вдруг заме- чает на своем рту ее медленный - как степные озера - испаряющийся взгляд. Он чувствует жар в щеках. - Как ее имя? - спрашивает он. Дава-Дорчжи наливает чай в блюдечко: - Чье? - Этой женщины. - Не знаю. Он спрашивает имя у солдат, шумно вздыхая, тянет чай и сообщает: - Цин-Чжун-Чан... очень длинно, профессор. Но у русских есть еще длинней. Как звали вашу жену, Виталий Витальевич? Глава IV. Высокопарные рассуждения о мандатах наших душ, крушение цивилизации, сосновых ящиках различных размеров. Неисправные истопники, по вине кото- рых в степи видны волки. Гюген волнуется. ...В вечер его остановки на этой мысли, Будда, словно видение, проле- тел в воздухе, показав свое золотистое тело... (Сказание о строительнице Пу-А.) Виталий Витальевич делает вид, что забыл происшедшее ночью: он улыба- ется и острит. От улыбки седоватые его усы щекочут щеки, и чем он больше улыбается, тем неприятнее щекам. Похоже - чужие усы в чужой улыбке щеко- чут его щеки. Но гыген Дава-Дорчжи не глядит на него, он строгает длин- ным перочинным ножом лучину, и монгол Шурха заглядывает через плечо гы- гена. Из лучины получается сначала меч, затем рыба, - и в виде птицы она исчезает в печи. Шурха визгливо смеется; череп его кочковат, волосы рых- лы и походят на лоскутья. Виталий Витальевич видит в лучине какое-то предзнаменование, и он мастерит лучину крестом. Скрепляет нитками. Ножа у него нет, значит, он совершенно безоружен. Он кидает крест в печь, но и здесь гыген не обора- чивается. Везде за профессором следит монгол Шурха. "Разве написать за- писку, кинуть" - и ему смешно. На станциях все больше плакатов. Везде один и тот же краснощекий ге- нерал колет рабочего и крестьянина. Везде подле плакатов споры. В вок- зальных буфетах отпускные солдаты голосуют: пропускать им этот поезд или задержать. Никто не возьмет его записки. Кому нужен его призыв? Люди читают воззвания, плакаты, листовки, брошюры и сводки о фронтах в серых газе- тах. Поезд идет с длинными остановками. Кондуктора в черных тулупах, и днем и ночью с зажженными фонарями - вагоны длинны и темны, как гроба. Рельсы визжат и рвутся - говорят о взрывах. На поездах охрана, - каждую ночь перестрелки с бандитами. Если зеленые задержат поезд, то коммунис- тов ставят налево, беспартийных путешественников - направо. Левых расстреливают тут же у насыпи. Виталий Витальевич думает: "куда же поставят меня?"... - Узнаете в свое время, - говорит Дава-Дорчжи. За Вяткой начинаются туманы. Шурха ходит совсем у самого плеча про- фессора и, кашляя, заглядывает ему в шапку, он, должно-быть, пугается туманов. Сосны подле насыпи выскакивают иногда, как напуганные огромные птицы. Зыбко дрожат полы вагона, дрожь отдается в колени и оттого - тош- нота. От туманов тоже вытягиваются и темнеют встречные лица: стрелочники, люди в длинных шинелях, - словно весь перрон, - серые, вялые складки ши- нелей. Голодным, сжавшимся взором провожают они поезда. Локомотивы, сги- бая шеи, рвутся в туман, и туман рвется на них. Пассажиры у насыпей ва- лят сосны, пилят и колют их - это когда локомотивы останавливаются. Чу- гунное чрево накаляется вновь - и паровоз долго бьется в вагоны, сталки- вая их с примерзших рельс. Иногда нужно воду (на станциях водокачки опустошены другими поездами), тогда в тендеры валят снег. Солдаты, жен- щины, кондуктора далекой цепью вытягиваются в туман и передают ведра со снегом. Однажды ночью передавали воду в тендер с реки подле моста. Далеко в кустах (возможно, что шуршали не кусты, а снега) начали обстрел поезда, и кто-то кричал: - Сдавайсь, пиребьем иначе... Кинув ведра, люди поползли, падая (под'ем вдруг обледенел), бежали к вагонам, и женщина, прерывая голос, - точно били ее, - кликала ребенка. Машинист - он принимал и лил в тендер воду - тоже откинул ведро и отку- да-то из угла, где ящик с ключами и гайками, выволок на тендер пулемет. Солдаты, хлопая рукавицами, ложились с винтовками между колес вагона, приглашая пассажиров уйти в поезд. Профессор долго не может заснуть. Утром (опять - разве об'яснишь эти дни?) он долго смотрит в потемнев- шие голодные лица. Конечно, они провожают ежеминутно, ежечасно, ежеднев- но. Слез и воплей не хватит на такие морозные туманы, вьюги и снега - лица у них, как плакаты. - Аргонавты! - говорит Дава-Дорчжи на слова профессора. И гыген точно намеренно рассказывает о раскопках близ города Калгана скалы, именуемой "Верблюжьей Пятой". Он приводит легенду про брата Чин- гис-Хана, Хасара, говорит, вспомнив туманы: - Ясно, здесь не шел Чингис-Хан на Русь... Тогда бы не было таких ту- манов. Все сырые места он очищал человечьей кровью... припомните Туркес- тан, профессор. Иногда в теплушку входят люди в тулупах поверх кожаных курток. Они проверяют мандаты. В бумагу они смотрят плохо, а так поверх голов ку- да-то словно по запаху знают - те ли и туда ли едут. Птицы в перелетах, наверное, такие же. И глаза у них забагровевшие от ветров и необычайно расширенные ноздри. Такие же ноздри увидал профессор у монгола Чжи. Дава-Дорчжи хлопотал у коменданта станции о прицепке к очередному составу. Профессор попросил кружку с теплой водой. Чжи, подавая кружку, сломанной ручкой ее начертил на грязном, заплеванном полу неправильную пятиконечную звезду и, сплю- нув, быстро ткнул пальцем в свою грудь. Нужно было профессору выучить монгольский язык. Он жалеет об этом, - и оттого что ли вода кажется ему необычайно сладкой... В ту ночь, зеленые опять обстреливают поезд. Всех солдат, находящихся в поезде, мобилизует комендант. Теплушку караулят женщина, Шурха и про- фессор Сафонов. Чжи и еще трое не возвращаются. Профессор спрашивает: - Убили? Дава-Дорчжи, тычет револьвером к ящику: - Ушли! С красноармейцами!.. Собственноручно бы пристрелил собак, ес- ли бы не... Что им там, как мне тут понять? Виталий Витальевич вспоминает звезду, нарисованную Чжи на полу, и по- нимает. На той же станции (или монголы понимали по-русски?) теплушку догоняют орудия. Серовато-голубые чехлы машин горбятся и блещут изморозью. Темные глыбы броневиков. Желтое крыло аэроплана. (Или, вернее, ушедшие почуяли запах войны?) Всю ночь с тяжелым грохотом, словно сливая в клубы, звенящие рельсы, мчатся мимо платформы. Теплушки с людьми почтительно сторонятся. В теп- лушку стальные машины бросают плакаты, клочки газет, на которых, как брызги затвердевшей стали, слова-крики: "Война!.. Товарищи". Вслед за машинами - люди в кожаных куртках. Они кажутся профессору тоже кусками машин, только без чехлов. Он замечает у них одни груди - так, как замечал у женщин в дни своей молодости. Странно дыхание этих грудей; ровные, чуть выпуклые блестящие четыреугольники, - они наверное очень теплы, выпуская такое сильное и едкое дыхание. Туман оседает за соснами. Профессор задумчиво уходит в теплушку. Вскоре туда торопливо прибегает Дава-Дорчжи и за ним потный Анисимов. Портфеля у него нет, но кожаная куртка удивительно напоминает портфель. Он горячо пожимает руку профессора и оглядывается. - Едете? Валяйте, валяйте!.. Я тут пока что повоюю. В отряд наш пи- терский, отряд коммунистов, - так я записался. Генералы наступают, все- общие мобилизации... Да, прилизанная сволочь, да!.. Он еще раз трясет руку профессора: - Я на вас, товарищ Максимов, очень надеюсь... Хоть вы и профессор, а мне с первого взгляда понравились. Сидит и бумагой печку топит - совсем по нашему. Я ему еще говорю - голову повязать надо... Начали мы тут с ним о всемирной революции говорить... всю ночь напролет. Пойдем к нам в теплушку, чаем угощу и в пешки сыграим. Там и Дивель со мной, туда же... Он оглядывается, щупает ящик: "Сидишь?". Дава-Дорчжи ласково трогает плечи профессора. - Едва ли профессор пойдет с вами, товарищ Анисимов. Хотя мы и нахо- димся в отвратительнейших условиях, но, несмотря на это, решили, как просвещенные европейцы... вернее это относится к одному профессору... решили и употребляем весь наш дневной досуг на ряд научных изысканий в области монголоведения. Хотя я и скромный представитель... Анисимов одергивает куртку, щупает вздернутый нос и торопливо шагает к выходу: - Одним словом, некогда!.. Всякому свое, обыкновенная история... я ведь не лекцию читать, - а нельзя - и нельзя!.. Очень просто!.. Он спрыгивает. Звонят на станции. Поезд уходит. Дальше: Поезд стоит в соснах. Может быть, где-нибудь - зеленые. Сосны шумят, трогают друг-друга - холодно, ветер, - соснам тоскливо. Солдаты по пояс в снегу сбирают сучья. В теплушке пахнет смолой, но не от ящика Будды. Женщина Цин-Чжун-Чан спит: ее недавно, перед тем, как поезду остано- виться, посетил сам гыген. Гыген есть живое воплощение Будды: она до- вольна. Профессор Сафонов слыхал это посещение. И вовсе не оттого он говорит сердитым голосом: - Я могу распоряжаться собой так, как хочу. Если у меня было желание пойти к Анисимову, разве я не могу пойти? И потом меня возмущает ваша постоянная ложь. У меня нет к вам доверия!.. - Дорогой Виталий Витальевич! Прежде всего закройтесь плотней: солда- ты постоянно входят, и мы значительно подвержены простуде. Разве можно говорить, что вы не можете распоряжаться собой... Да, о владыка Са- кия-Муни! Все делается в ваших интересах, каждый шаг - это моя сплошная забота, и не моя вина, если вы ее отвергаете. Я привык к путешествиям, - зачем вам подвергаться ненужным опасностям? Итти вам к большевикам-зах- ватчикам, есть и пить их пищу?! Ведь они насильно отправили в путь, на- полненный смертью, войнами и голодом!.. Я же - в заботах... Вам есть пи- ща, тепло, любознательный разговор и женщина молодая и искусная в люб- ви... и не моя вина... Профессор глядит в потолок: - Плохая театральная декламация... - По-монгольски, Виталий Витальевич, выйдет значительно лучше... поч- ти песня... У нас есть мудрая поговорка: никогда не злись на дорожного спутника. Профессор пальцем постукивает в печь. Монголы укладываются: они хотят чаю, но сырые дрова плохо горят. Они длинно со свистом сплевывают. - В результате революций туземцы настолько же будут презирать Россию, насколько раньше боялись. Эта черта гнусная, Дава-Дорчжи. Кроме того, вы глубоко испорчены цивилизацией, и вам не к лицу Восток... - Раздражение обостряет наблюдательность. - Склонность к дешевым сентенциям!.. Ваша любовь к мудрости... Ха... Вы ведь и одни уедете, Дава-Дорчжи, без меня... - Одного меня назовут вором, Анисимов не возвратится, что ему с на- ми?.. Ему поручено разрушать, а мы созидаем и укрепляем, как вам угодно понять. - Надоели вы мне насквозь, Дава-Дорчжи, и мне хотя больно говорить так... Профессор Сафонов садится. Вероятно от сотрясения вагона у него дро- жат губы. Он долго упрекает гыгена, пересчитывает ему обиды. Дава-Дорчжи лежит на спине, заложив нога за ногу. Он, щупая свои отросшие жесткие, как камыш, волосы, слушает очень внимательно. Монголы спят. Пахнет сырым дымом. Окончив говорить, профессор так же, как и Дава-Дорчжи, ложится на спину. Они долго молчат. Гыген поднимается, чтобы подложить в печь дров. Он садится перед печью, делая ноги лотосом. - Если мои люди... Знаете, что они мне говорят? Надо ехать в Монголию и делать большевиков... Мои стада они оставляют мне пока, потому что я им помогу отсюда выбраться. Они плохо знают по-русски, но успехи делают заметные... так же как вы по-монгольски, профессор... но стада других гыгенов и лам они решили поделить так же, как поделили их в России. Если мои люди мне не верят, как вас я смогу убедить, профессор! Губы у него пепельного цвета, как потухающая головня. Солдатская гим- настерка расстегнута, и видны натянувшиеся жилки: он очень тощь. Профес- сору хочется извиниться, но он молчит. - Я могу доехать в аймак Тушуту-Хана один, без людей и без бурхана Будды... я уже был бы там. А без этого соснового ящика не могу... Пока я воевал с немцами, они захватили мои стада и юрты. - Кто? - Там... разные... Будде они отдадут. Лежащие рядом этому тоже не ве- рят, говорят, что большевикам с красной звездой гораздо больше можно по- лучить стад и юрт. - Так три тысячи голов-то не ваши? - Они мои, но молоко их пьют чужие мне люди, даже не родственники. - Какие же пятьсот голов вы заплатите большевикам? - О прибытии Будды, со мной поедете вы и еще... сообщите, что Будда на границе. Он вдруг, широко раскрыв рот, кричит: - Они отдадут стада, иначе!.. Иначе!.. Женщина испуганно вскакивает. Он машет рукой, она ложится. - Привыкла при крике менять трубку с опием, поэтому и вспрыгнула... Как бы можно было назвать на вашем языке, профессор, проклятие Будды: - он никогда не воплотится в этих родах, которые не возвратят мне стад. У нас оно называется: "хошун-туруин-эрдэни-бэйлэ". - Я первый раз слышу. - Запишите, или лучше запомните. При всем уважении к вам, карандаша никто не одолжит. Денег у меня нет - я истратил их в Петербурге... впро- чем, едва ли вас интересуют финансовые дела экспедиции. - Я тоже не имею денег. Дава-Дорчжи тычет пальцем в огонь. Говорит мечтательно: - На станциях продают калачи... - Я видел также творог и даже гуся... Мясо они меняют исключительно на соль. - Да... у нас с

╤ЄЁрэшЎ√: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  - 66  - 67  -
68  - 69  - 70  - 71  - 72  - 73  - 74  - 75  - 76  - 77  - 78  - 79  - 80  - 81  - 82  - 83  - 84  -
85  - 86  - 87  - 88  - 89  - 90  - 91  - 92  - 93  - 94  - 95  - 96  - 97  - 98  - 99  - 100  - 101  -
102  - 103  - 104  - 105  - 106  - 107  - 108  - 109  - 110  - 111  - 112  - 113  - 114  - 115  - 116  - 117  - 118  -
119  - 120  - 121  - 122  - 123  - 124  - 125  - 126  - 127  - 128  - 129  - 130  - 131  - 132  - 133  - 134  - 135  -
136  - 137  - 138  - 139  -


┬ёх ъэшуш эр фрээюь ёрщЄх,  ты ■Єё  ёюсёЄтхээюёЄ№■ хую єтрцрхь√ї ртЄюЁют ш яЁхфэрчэрўхэ√ шёъы■ўшЄхы№эю фы  ючэръюьшЄхы№э√ї Ўхыхщ. ╧ЁюёьрЄЁштр  шыш ёърўштр  ъэшує, ┬√ юс чєхЄхё№ т Єхўхэшш ёєЄюъ єфрышЄ№ хх. ┼ёыш т√ цхырхЄх ўЄюс яЁюшчтхфхэшх с√ыю єфрыхэю яш°шЄх рфьшэшЄЁрЄюЁє