╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
орачи-
вала уже в осень и ночь была черна, и волжские просторы повеяли сырою
неприязнью. У лодки во мраке выли бабы, и прощались с ними, как прощают-
ся новобранцы, Егорушка и Кузя. Пыхтели во мраке пароходы, но на парохо-
дах не было огней. Сели, поплыли. Кузя подсел к Некульеву: - "Это что
же, расстреливать нас везут?" - Помолчал. - "Я так полагаю, я все-таки
босой, прыгну я в воду и уплыву"... - Крикнул матрос: - "Не шептаться!"
- "А ты куды нас везешь, за то?" - огрызнулся Кузя. - "Там узнаешь, ку-
да." - Ткнулись о пароходный борт, - "Прими конец", - "Чаль!" - Пароход
гудел человеческими голосами. Некульев выбрался на палубу первым. - "Ве-
ди в рубку!" - В рубке толпились вооруженные люди, у одних пояс, как у
индейцев перьями, был завешен ручными гранатами, другие были просто под-
поясаны пулеметными лентами, махорка валила с ног. - И выяснилось:
седьмой революционный крестьянский полк потерял начальника штаба, а он
единственный на пароходе умел читать по-немецки, а военную карту заменя-
ла карта из немецкого атласа; карта лежала в рубке на столе - вверх но-
гами; седьмой крестьянский полк шел бить казаков, чтобы прорваться к
Астрахани, - и чем дольше шел по карте, тем получалось непонятней; Не-
кульев карту положил как надо, - с ним спорили, не доверяя; а потом всю
ночь сидел Некульев со штабистами - матросами, уча их, как читать русс-
кие слова, написанные латинским шрифтом; матросы поняли легко, повесили
на стенку лист, где латинский алфавит был переведен на русский. Рассвет
пришел выцветшими стекляшками, Некульев был отпущен; Коньков сказал, что
он останется на пароходе; Егорушка и Кузя спали у трубы, Некульев рас-
толкал их. - -
- - И когда шлюпка отчалила уже от парохода, за горой разорвался пу-
шечный выстрел, и вода около шлюпки в грохоте бешено рванулась к небу.
Это обстреливали казаки, пошедшие вперед, навстречу к седьмому (и перво-
му и двадцатому) революционному крестьянскому полку имени матроса Чаплы-
гина. - -
... Такие люди, как Некульев, - стыдливы в любви; - они целомудренны
и правдивы всюду. Иногда, во имя политики и во имя жизни они лгут, - это
не есть ложь и лицемерие, но есть военная хитрость, - с собою они цело-
мудренно - чисты и прямолинейны и строги. - Тогда, в первый Медынский
день, все солнце ввалилось в контору, и было очень бодро, - и потом, че-
рез немногие дни, в той же лунной неделе, в лунной и росной мути, Не-
кульев сказал - всем солнцем и всем прекраснейшим человеческим - "люблю,
люблю!" - чтобы в этой любви были только солнце и человек: тогда пьяно
пахло липами и была красная луна, и они выходили из лесу к полям, где
Арина с рабочими драла корье - драла с живых деревьев живую кору, чтобы
дубить ей мертвую кожу. - - У Арины Арсеньевой было детство, пропахшее
пирогами, которое она хотела выпрямить в прямолинейность, - и она воз-
растала обильно - матерью сырой-землей - как тюльпанная (только две не-
дели по весне) степь, - кожевенница Арина Арсеньева, прекрасная женщина.
Дом был прежний, но дни были иные, очень просторные, и не было ни при-
казчиков, ни бухгалтеров, ни отца, ни матери. Надо было работать во что
бы то ни стало. Надо было все перекраивать. Дом был тот же, но из дома
исчезли пироги, и там, где раньше была столовая (вот чтобы эти пироги
есть) стояли нары рабочих, и для Арины остались мезонин, чемодан, корзи-
на с книгами, кровать, стол, винтовка, образцы кож, и в углу жил волче-
нок (о волченке потом...). Но за домом и за заборами - дом стоял на краю
села - была степь по прежнему, жухлая, одиночащая, в увалах и балках, -
такая памятная лунными ночами еще с детства. А каждая женщина - мать.
Надо было на тарантасе мчать в леса на обдирку корья; надо было мчать в
город в совнархоз и там ругаться; надо было лезть на всяческие рожны -
на митингах в селе, на совещаниях в городе; надо было говорить о голье,
о бахтарме, о дерме, о золении, о дублении, об обдирке, обсышке, о шакше
(сиречь птичьем помете), - и надо было иной раз рабочих обложить - в чем
пес не лакал, таким матом, чтоб даже сами скорняки уважили; за забором
стояли низкие бараки, рядами стояли чаны для промывки и зазолки, сзади
пристроена была боенка, строились бараки для мыловаренного и клеевого
заводов, стоял амбарушка, где рушили в пыль лошадиные кости: надо было
все перестраивать, делать заново и по-новому. Надо было носить пиджак
по-мужски, револьвер на ремне, - и сапоги надо было шить на заказ: мала
была ножка! И не надо - не надо было склоняться вечерами над волченком,
смотреть ему в глаза, нежные слова говорить ему, и вдыхать его - горький
лесной запах! - - И вот в солнечный бодрый день - всею матерью сы-
рой-землей, подступавшей к горлу, - полюбила, полюбила! - И тогда, в той
же лунной неделе, в лунной и росной мути, когда Некульев сказал - "люб-
лю, люблю", - остались только луна, толь
ко мать сыра-земля, и она отдалась ему - девушка-женщина в тридцать лет, отдав все, что собрано было за эти тридцать весен. - Он, Некульев, приезжал к ней вечерами и приходил наверх в мезонин; иногда ее не было дома, тогда, дожидаясь, он рылся в чуждых ему книгах о кожевенном деле и пытался играть с волченком; но волченок был враждебен ему: волченок забивался в угол, съеживался и оттуда смотрели чужие, немигающие, абсолютно-осторожные два глаза, следящие за каждым движением, ничего не опускающие, - и волченок скалил бессильную
маленькую свою морду, и от волченка гнусно пахло псиной, кислым, недостойным человека... Входила Арина, и Некульеву каждый раз казалось, что это входит солнце, и он слепнул в счастьи. Некульев не замечал, что всегда она кормила его вкусными вещами, ветчиной, свининой, и очень часто были или пухлые пироги, или сдобные пышки, которые Арина - удосуживалась, все же! - пекла сама. Некульев не замечал, что весь этот дом, даже пироги, пропахли странным, непонятным ему запахом, - кожей, что-ли. - Потом Некульев и Арина шли в степь, спускались в балку, где наверху склоняли головы солнц подсолнухов, а внизу пересвистывались и замирали неподвижно, стражами сурки, поднимались на другую сторону балки, - и были там в местах совершенно первобытных, где не проходили даже татарские орды. Арина отдавалась Некульеву всею матерью сырой-землей, - Некульев думал, что в руках его солнце. - У них не было влазин с черным петухом и с черной кошкой (хотя и было полнолуние) - потому, что у них были любовь и счастье.
И это счастье расколотилось вдребезги, как вдребезги бьют глиняную
посуду на деревенских мужичьих свадьбах. - Некульев понял запах Арины и
пересилить его не мог. -
Некульев приехал днем. В мезонине был только волченок. У заводских
ворот сидел сторож, старик, он сказал: - "Лошадей часотошных пригнали из
армии, дохлых, порченых, - пошла туда Арина Сергевна." - Некульев пошел
по заводу, прошел мимо громоздких протухших чанов, побрезговал зайти в
бараки, калиткой вышел на другой двор, - и там увидел. - - На дворе сто-
яло штук сорок совершенно измызганных лошадей, без шерсти, слепых, обез-
ноживших (когда лошади "безножат", тогда ноги их как дуги), лошади похо-
дили на ужасных нищих старух, лошади сбились в безумии в табун, головами
внутрь - хвостов у лошадей не было, и были лишь серые чешуйчатые репицы
на месте хвостов, которые судорожно дрожали. И тут же, за низким забор-
чиком, убивали лошадей, одну за другой, отрывая каждую насильно от табу-
на. Открылись воротца туда, на бойню, - четверо вталкивали в ворота про-
тивящуюся лошадь, один из них ломал репицу хвоста, вынуждая лошадь итти
убиваться, - вышла из ворот Арина, ударила поленом лошадь по шее, лошадь
качнулась от удара и пошла вперед. Арина была в окровавленном фартуке и
в кожаных штанах. Некульев побежал к воротам. Когда он взбежал туда, ло-
шадь уже лежала на земле, дергались судорожно ноги, сползли с зубов
мертвые губы и язык был зажат в зубах вместе с желтой слюной, и двое ра-
бочих уже хлопотали над лошадью, распарывая - живую еще - кожу; сломан-
ная репица лошади торчала вверх. Некульев крикнул: - "Арина, что вы де-
лаете?!" - Арина заговорила деловито, но очень поспешно, так показалось
Некульеву: - "Кожа идет на обделку, жировые вещества идут на мыло, бел-
ками мы откармливаем свиней. Сухожилия и кости идут на клееварню. Потом
кости размалываются для удобрения почвы. У нас все использывается." -
Руки Арины были в крови, земля залита была кровью, - рабочие обдирали
лошадь, другие конские трупы валялись уже ободранные, - лошадь подвесили
за ноги, на блоке, к виселице. Некульев понял: здесь пахнет так же, как
всегда от Арины, и он почувствовал, что горло его сжала тошнотная судо-
рога. Некульев приложил руку ко рту, точно хотел рукою зажать рвоту, -
повернулся и молча пошел вон, за заборы, в степь. Некульев был целомуд-
рен в любви. Он был всегда бодр и любил быть "без дураков" - в степи он
шел как дурак, без картуза, который забыл в мезонине у волченка. Больше
Некульев не видел Арины. - -
Леса лежали затаенно, безмолвно, - по суземам и раменьям (говорил Ку-
зя) жил леший, - горели в ночах костры, недобрые огни. Если бы было та-
кое большое ухо - оно услыхало бы как перекликаются дозорные, как валят-
ся деревья, миллионы поленьев (чтобы топить Волгу и революцию), услыхало
бы свисты, посвисты, пересвисты, окрики и крики. - Лежала в лесах мать
сыра-земля. - - Был рассвет, когда над лесами полетели ядра, чтобы ядра-
ми ставить правду. - Некульев прошел в дом, позвал за собой Кузьму и
Егора, сказал, став за стол:
- Товарищи. Я ухожу от вас, в Красную Армию. Поступайте как знаете.
Если хотите, идемте со мной.
Кузя помолчал. Спросил Егора: - "Ты как понимаешь, Ягорушка?" - Егор
ответил: - "Мне нельзя иттить, я избу новую построил, никак к примеру
нельзя, все растащуть, - я лучше в деревню уеду." - Кузя за обоих отве-
тил - руки по швам:
- Честь имею доложить, так что мы остаемся при лесах!
Некульев сел к столу, сказал: - "Ступайте, что останется от меня,
разделите по-ровну, я уйду только с винтовкой. Кузьма, приди через час,
я дам тебе письма, отвезешь." - Кузьма и Егор вышли. Над домом разорвал-
ся снаряд.
Некульев написал на клочке, поспешно:
"В Губком. - Товарищи, я покидаю леса. Я спешу, потому что около идет
бой. Я ухожу в Красную армию, но это не конец, - я хочу работать, только
не с землей, чтобы черти ее прокляли: пошлите меня на завод. Работать
надо, необходимо." -
"Ирине Сергеевне Арсеньевой. - Арина, прости меня. Я был честен - и с
тобой, и с собой. Прощай, прости навсегда, ты научила меня быть револю-
ционером."
...............
О волченке.
Была безлунная ночь. Шел мелкий дождик. Ирина шла из степи, прошла
селом, слушала, как воют на селе собаки, село замерло в безмолвии и мра-
ке. Вошла во двор, прошла мимо чанов, никто не повстречался, - поднялась
в свой мезонин. Прислушалась к тишине - рядом здесь в комнате дышал вол-
ченок. Зажгла свечу, склонилась над волченком, зашептала: - "Милый мой,
звереныш, ну, пойди ко мне!.." - Волченок забился в угол, сидел на зад-
них лапах, поджал под себя пушистый свой хвост и черные его глаза сте-
регли каждое движение рук и глаз Ирины. И когда глаза их встретились,
глаза волченка, не мигающие, стали особенно чужие, враждебными навсегда.
Ирина нашла волченка еще слепым, она кормила его из соски, она няньчи-
лась с ним как с ребенком, она часами сидела над ним, перешептывая ему
все нежные слова, какие знала от матери, - волченок рос у нее на руках,
стал лакать с блюдца, стал самостоятельно есть, - но навсегда волченок
чувствовал себя врагом Ирины. Приручить его возможности не было; и чем
больше волченок рос, тем враждебнее и чужее был он с Ириной, он убегал
от ее рук, он перестал при ней есть, - они часами сидели друг перед дру-
гом, между ними была его миска, она знала - он был голоден, она умоляла
его нежнейшими словами - "ешь, ешь, голубчик, - ну ешь-же, все равно я
не уйду отсюда!" - волченок следил своими стекляшками глаз за ее глазами
и руками, и был неподвижен, не смотрел на миску, - пока не уходила она,
тогда он поспешно съедал все до дна; он ворчал и скалился, когда она
протягивала руку; он был врагом навсегда, приручить его возможности не
было; Ирина много раз замечала, что наедине волченок живет очень благо-
душно, своими собственными интересами: он бегал по комнате, изучал и об-
нюхивал вещи, грелся на солнце, ловил мух, благодушествовал, задирал
вверх ноги, - но как только входила она, он вбирался в свой угол, и от-
туда смотрели два черных абсолютно-внимательных глаза. - - Ирина поста-
вила свечу на полу, и села против волка на корточки, сказала - говорила:
- "милый мой, звереныш, Никитушка, - ну, пойди ко мне, - у тебя ведь нет
мамы, я приласкаю тебя на руках!" Свеча коптила, мигала, - мир был огра-
ничен - мир Ирины и волченка - спинкой кровати, стеной, печкой, и пото-
лок уже не был виден, потому что коптила свеча и потому что обе пары
глаз смотрели друг в друга. Ирина протянула руку, чтобы погладить вол-
ченка - и волченок бросился на эту руку, бросился в смерть, страшной не-
навистью, - впился зубами в пальцы, упал в злобе, не разжимая челюстей;
- Ирина отдернула руку, волченок повис на зубах, - на руке, - волченок
сорвался с руки, срывая мясо с пальцев, ударился о кровать, - и сейчас
же по-прежнему сел волченок в углу и оттуда смотрела пара немигающих его
абсолютно-внимательных зрачков, точно ничего не было. И Ирина горько
заплакала - не от боли, не от крови, стекавшей с руки: заплакала от оди-
ночества, от обиды, от бессилия - как ни люби волка, он глядит в лес, -
Ирина была бессильна пред инстинктом - вот пред маленьким вонючим, пу-
шистым комком лесных, звериных инстинктов, что сейчас засел за кроватью,
- и перед теми инстинктами, что жили в ней, правили ей, - что посылали
ее сейчас в дождь, в степь, плакать на том увале, где отдавалась она Не-
кульеву; - и в бессилии, обиде, одиночестве (чем больше любила она вол-
ченка, тем злее был он с ней) больно ударила она волченка по голове, по
глазам и упала в слезах на постель, в одиночестве, в несчастии. Свеча
осталась около волченка. - -
Тогда в окно полетел камень, посыпалось стекло, - и за окном крикнул
подавленный голос:
- Товарищ Арсеньева! Беги! Что ты глядишь, все уж ушли, - казаки в
селе, скорей! - Айда в леса! -
и за окном послышался поспешный топот копыт - от села к степи, к ле-
сам. - -
...Степь в осени блекнет сразу, сразу заволакивается степь просторною
серой тоской. Утро пришло в дождевой измороси, неумытое, очень тоскли-
вое. Мимо разбитых заводских ворот проехал с песнями конный казачий от-
ряд. Из ворот выехали три казака и слились с остальными, никто не слы-
шал, как рассказывали казаки о прекрасной бабе-коммунистке, доставшейся
им на случайную ночь... А у заводских разбитых ворот, когда стихла пес-
ня, опять стала тишина. - На дворе на заводе, стояли чаны, пропахшие
мертвой кожей и дубьем, и в средний чан был воткнут кол и на кол была
посажена Ирина - Арина Сергеевна Арсеньева. Она была раздета до-нога.
Кол был воткнут между ног; ноги были привязаны к колу. Лицо ее - краса-
вицы - было безобразно от ужаса, глаза вылезли из орбит. Она была жива.
Она умерла к вечеру. Никто за весь день не зашел на заводской двор.
Кузя опоздал к Арине с письмом Некульева. Он пришел ночью. Дом и двор
были отперты, никого не было. Он пробрался в мезонин, зажег спичку,
здесь было все разгромлено. В углу за кроватью стоял на полу подсвечник
с недогоревшей свечей и смотрели из за подсвечника два волчьих глаза.
Кузя зажег свечу, осмотрел внимательно комнату, поковырял на полу следы
крови, сказал вслух, сам себе: - "Убили, что-ли? Либо подранили, - и тут
громили, значит, черти!" - Потом остановил свое внимание на волченке,
осмотрел, усмехнулся, сказал: - "А говорили, что волченок, ччудакии! Это
лиса!" - Кузя собрал все вещи в комнате, завернул их в одеяло, перевязал
веревкой, - взял с постели простыню, спокойно ухватил за шиворот лисен-
ка, закутал его, - взвалил узлы на спину, потушил свечу, подсвечник за-
сунул в карман, и пошел вон из комнаты.
Вскоре Кузя шел лесом. Лес был безмолвен, черен, тих. Некульев удив-
лялся бы, как Кузя не выткнет себе во мраке глаз. Кузя шел кратчайшим
путем, горами, тропками, - о лешем он не думал, но и не посвистывал. Уз-
лы тащить было тяжело.
Кузю, должно быть, поразила история с волченком, потому что он по
многу раз рассказывал Егору, и Маряше, и Катяше: - "А говорили, что вол-
ченок, ччудаки, а это - лиса! У волченка хвост как полено, а у этого на
конце черна кисть, и, заметьте, - уши черные. Конечно, где господам про
это знать: это даже не каждый охотник отличит, а я знаю!"
По осени, к снегам уже сомнения не было, что этот волченок оказался
лисой. Кузя лисенка убил, освежевал и из его шкуры сшил себе треух. - -
Москва, 20 ноября 1924 г.
Поварская, 26, 8.
Бор. ПИЛЬНЯК
ТРЕТЬЯ СТОЛИЦА
Повесть
ПРЕДИСЛОВИЕ.
"Третью Столицу" читали многие до напечатания, и она вызывала неожи-
данные недоразумения. - В каждом рассказе есть печка, от коей танцует
автор, - так вот об этой печке я и хочу сказать.
Я писал "Третью Столицу" сейчас же по возвращении из-за границы, - по
сырому материалу, писал, главным образом для Европы, - поэтому моя печка
где-то у Себежа, где я смотрел на Запад, не боясь Востока (на востоке,
как известно, восходит солнце).
Бор. Пильняк.
Москва. 3 окт. 1922 г.
---------------
[Пустая страница]
Эту мою повесть, отнюдь не реалистическую,
я посвящаю
АЛЕКСЕЮ МИХАЙЛОВИЧУ
РЕМИЗОВУ,
мастеру,
у которого я был подмастерьем.
Бор. Пильняк.
Коломна, Никола-на-Посадьях.
Петров день 1922 г.
[Пустая страница]
1.
ОТКРЫТА
Уездным отделом наробраза
Вполне оборудованная
- БАНЯ -
(бывш Духовное училище в саду) для общественного пользования с про-
пускной способностью на 500 чел. в 8-ми час. рабочий день.
Расписание бань:
Понедельник - детские дома города (бесплатно).
Вторник, пятница, суббота - мужские бани.
Среда, четверг - женские бани.
Плата за мытье:
для взрослых - 50 коп. зол.
для детей - 25 коп. зол.
УОТНАРОБРАЗ.
Сроки: Великий пост восьмого года Мировой Войны и гибели Европейской
культуры (по Шпенглеру) - и шестой Великий пост - Великой Русской Рево-
люции, - или иначе: март, весна, ледолом, - когда Великая Россия великой
революцией метнула по принципу метания батавских слезок, - Эстией, Лат-
вией, Литвой, Польшей, Монархией, Черновым, Мартовым, Дарданеллами, -
русской культурой, - русскими метелями, -
- и когда -
- Европа -
была:
- сплошным эрзацем -
(Ersatz - немецкое слово, значит наречие - вместо) -
Место: места действия нет. Россия, Европа, мир, братство,
Герои: героев нет. Россия, Европа, мир, вера, безверье, - культура,
метели, грозы, образ Богоматери. Люди, - мужчины в пальто с поднятыми
воротниками, одиночки, конечно; - женщины: - но женщины моя скорбь, -
мне романтику -
- единственное, прекраснейшее, величайшая радость.
В России - в великий пост - в сумерки, когда перезванивают велико-
постно колокола и хрустнут, после дневной ростепели, ручьи под ногами, -
как в марте днем в суходолах, в разбухшем суглинке, как в июне в росные
рассветы, в березовой горечи, - как в белые ночи, - сердце берет кто-то
в руку, сжимает (зеленеет в глазах свет и кажется, что смотришь на солн-
це сквозь закрытые веки), - сердце наполнено, сердце трепещет, - и зна-
ешь, что это мир, что сердце в руки взяла земля, что ты связан с миром,
с его землей, с его чистотой, - так же тесн