╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
о целую, целую.
- Привезла чего-нибудь?
- Ах, Тонечка, извини, хлеба не привезла. Даже сама всю дорогу голод-
ная ехала. Вот тут в мешке остался еще кусок, да крошки... я сейчас, То-
нечка...
А Тонька смотрит тяжело и неприязненно на меня и очень любопытно на
мешки. Наверное думает, что мама нарочно ничего не хотела послать из де-
ревни. А у нас ведь и у самих не было хлеба; на одной картошке сидели...
Ах, как она смотрит жадно и нехорошо! У меня даже руки трясутся. Лихора-
дочно развязываю мешки и высыпаю крошки на стол в кухне. Развязываю еще,
еще.
- Вот мама прислала немножко грибов сушеных для папы и Шуры... масла
немного... да творогу. А больше и для папы ничего нет.
Антонина совсем разочарована, но говорит:
- Ну, ну, нам и не надо. Мы не нуждаемся. Вот только папка голодает.
Ворчать будет, что ничего не привезла.
- Как? Вы не голодаете, а папка голодает? Разве вы живете отдельно?
- Да, да... И все это папка выдумал. Ты еще не знаешь, какой он стал
скупой! Уходит на работу, а комнату свою на ключ запирает. Словно мы во-
ры. Ну, ладно, пойдем в комнату чай пить.
Господи, как заныло сердце. Разве можно так жить между собой родным?
Неужели папочка такой скупой стал? Восемь месяцев не видала его. Если
такой скупой, то как-то меня встретит?
Вхожу в комнату, а на кровати сидит Тамарочка. Только что проснулась
и в одной рубашечке. Коленочки розовенькие и с ямочками.
- Тамарочка, Тамарочка, ангел мой! Это я, тетя Фея! Узнала тетю? То-
нечка, гляди, ведь она - ангел?.. Ангел ведь?..
Я очень люблю Тамарочку. Верчусь с ней по комнате, как бешеная. Вдруг
входит Александр.
Увидел меня и как будто обрадовался. Господи, какой он худой и блед-
ный! Я знаю, что он любит меня больше других, а я всегда груба с ним. И
я люблю его, но он какой-то забитый и жалкий. Самый старший из братьев,
а как-то глупый.
И теперь, как увидела его исхудалое лицо, сразу стало очень жаль. А
поздоровалась, как всегда, небрежно и, вместо приветствия, спросила:
- Ты еще на место не поступил?
Я знала, что он смутится. Какой у него убитый вид! Наверное, каждый
день донимают его этим вопросом. И я еще... Ах, какая я!.. Бедный, бед-
ный Александр! Он обиделся и ушел из комнаты.
Антонина режет с полфунта хлеба на очень тоненькие ломтики.
- Садись пить чай. Вот только хлеба вчера не успели купить. А так мы
не нуждаемся.
Глаза у ней опущены на хлеб и совсем не смотрят на меня.
- Погоди, Тонечка, не надо мне хлеба. У меня ведь на кухне остались
крошки, да еще кусок... Сейчас я принесу...
- Да ну уж, чего тут! Ешь мой. Мы не нуждаемся.
- Нет, нет, я сейчас.
Побежала на кухню. Господи, где же хлеб? Кто-то с'ел! Вот тут, тут
был сейчас. А теперь нет.
- Тонечка, Тонечка, пойди-ка сюда... Где же хлеб? Вот тут был сейчас,
и кто-то с'ел...
Антонина прибежала сердитая.
- Да кто же? Я не знаю. Наверное, Шура...
- Александр? Не может быть! Да неужели он такой голодный? Ах, вот он
и сам!
- Ты с'ел хлеб?
Молчит. Но я и так вижу, что хлеб с'ел он. Такой большой... Двадцать
пять лет, а губа дрожит нижняя. И жаль, и хочется разорвать его.
- Я не знал. Я думал, хлеб ничей.
- Как ничей? Неужели ты не мог подождать, пока не сядем пить чай? Не
стыдно! Не стыдно! Ведь все есть хотим.
- Да много ли его было-то?
- Много не много, а должен подождать.
Александр смутился окончательно. Он не знает, что говорить. Мне жаль
его. Но перед Тонькой стыдно, и я кричу на него. И самой стыдно, а -
кричу.
Тонька смотрела, смотрела и вмешалась.
- Брось его, Фея. Он в самом деле голодный. Папка его на диэте дер-
жит. Ладно, у меня хлеб есть, идем пить чай.
Сердце словно заплакало. И даже на глазах чуть-чуть не проступили
слезы. Едва удержалась. Бедный, бедный Александр! Папа его голодом мо-
рит. Господи, какой он жестокий стал! Александр даже похудел, и глаза
провалились. Как-то я буду жить с папой?
А за чаем Тонька рассказывает. Лицо строит сердитое, а глаза смеются.
- ...Уж не знаю, как ты и жить будешь с ним? Очень скупой стал! Я уж
не считаюсь куском хлеба, и Митюнчик мой не считается, а он запирает от
нас комнату. Воры мы, что ли? А вчера, знаешь, у нас тоже не было хлеба.
А у него был. Я зову его обедать к нам и спрашиваю: хлеб, папа, есть у
вас? У нас сегодня нет. А он взглянет так зверем: "есть", - говорит. И
несет из комнаты большой кусок. Отрезал нам всем по малюсенькому ломтику
и опять унес. Так это мне обидно показалось, ты и представить себе не
можешь. Разве я и Титюнчик так с ним поступаем?..
Я слушала, а сердце так и замирало от боли, обиды и страха. Ужас,
ужас какой! Он и меня будет морить голодом. Скорей бы мама приезжала из
деревни. Тонька тоже ненавидит меня. Наверное, она радуется, что расска-
зывает про это. Ну, да ладно, я буду веселая.
И я начинаю тоже рассказывать. Ах, как я весело ехала! Всю дорогу до
Вологды провожал Френев. Френев - мой жених. Мы в Вологде даже поцелова-
лись. Но что это Александр не ест хлеба? И вид у него робкий, словно не
смеет.
Вопросительно взглядываю на него.
И сразу Тонька догадалась. Нахмурила свои бровки и говорит:
- Ешь, Фея, и вы, Шура, берите!
Верно, верно! Шура не смел взять без спросу. Фу, как некрасиво он
ест! И старается, чтобы не заметили; хочет быть развязным.
Делает вид, что не обращает внимания на хлеб и спрашивает:
- А мама скоро приедет?
- Скоро. А что?
Он жалко подмигивает глазом и чавкает:
- Вот и скоро... Да, да, вот и скоро.
И сам берет еще кусок, еще и еще.
Тонька следит за каждым куском. Даже противно, и жаль Александра. Я
говорю ему глазами, чтобы перестал есть. Но вдруг мне стало стыдно. Он,
бедный, наверное и сам чувствует, что много ест, да он голоден и не мо-
жет удержаться, когда хлеб на столе. Слава Богу, он уходит!
Тонька провожает его злыми, карими глазами. Потом смотрит на меня.
Что-то она еще скажет?
- ...И знаешь, еще... Папка ужас какой неопрятный стал. Овшивел
весь...
Смотрю на нее широкими глазами. Господи, еще этого не хватало! Больше
не могу делать веселое лицо и кричу возмущенно, прямо в ее вытянутый,
острый, длинный нос:
- Что ты? Не может, не может быть!
- Да как, дура, не может, когда раз в месяц в баню ходит. Понимаешь,
жалеет денег даже на баню. Ну, они и заводятся. А тут еще голодно. По
полу, по стульям так и ползают. Я Тамарочку не пускаю.
Поднимается брезгливое чувство к родному отцу... Фу, фу, гадость! Ни
за что не лягу с ним в комнате! Лучше у Тоньки на полу. И как он дошел
до этого? Ведь так я буду его ненавидеть.
- Тонечка, милая, я у тебя буду спать. Я не могу с ним.
А Тонька опускает глаза на стол. Страх хватает за сердце. Неужели не
позволит?
- Да у нас места нет. Видишь, как все заставлено.
- Я, милая Тонечка, на полу где-нибудь.
- Ложись. Но у нас места нет.
Она опять рассказывает про папу. Двадцать раз повторяет, что он не
доверяет родному сыну: запирает комнату. А сам живет впроголодь. И хлеб
есть: с завода получает достаточно. Даже запасы скопились, и хлеб зап-
лесневел. Селедки тоже вонять стали. А Александра совсем морит голодом.
Если б она его не прикармливала, он ноги протянул бы. И все потому, что
он не может получить места. Завтра как будто обещали место младшего
дворника в Европейской гостинице.
Вытянула шею и слушаю жадно. Уже не брезгливое чувство, а боль подни-
мается за папу. Господи, как голод его исковеркал! С восемнадцатого года
- голод, голод и голод! Хорошо, что завод опять работает, а то совсем
было бы плохо. И по письмам в деревню было видно, что папа изменился.
Писал, чтобы приезжали, но между строчек было видно, что не хочет этого.
Мама тоже скоро приедет. Как-то мы все будем жить с ним?
Звонок.
Тонька срывается с места. Сразу чувствую свое бьющееся сердце. Оно
бьется со страхом. Это - папа.
Бегу за Тонькой на кухню. Она уже отпирает дверь. Гляжу во все глаза,
и сердце бьется, бьется...
Входит.
Что-то как будто ласковое пробегает по худому, усталому лицу.
- А, ты приехала? А как мама?
- Да, папочка. Здравствуйте.
Странно, почему же я его не поцеловала? Никогда этого не бывало
раньше. Даже когда он руку пожал, сердце зашевелилось от неприятного
чувства. У него вши, вши... А смотрит как будто ласково. Только над ле-
вым глазом бровь дергается. Как нехорошо она дергается. Да, да, не верю,
что у тебя ласковое лицо. Нарочно ты, нарочно... Скупой ты... Александра
голодом моришь. И меня будешь. И вши у тебя.
Да, я не ошиблась, и Тонька верно говорила: папа сразу продолжает:
- А у нас Шурка еще без места, вот как мы живем. Ох, Господи!
Обидно стало от этого тона и от этих слов. Ну, конечно, прямо-то ему
стыдно сказать родной дочери, так предупреждает обиняками. Ладно, не бу-
ду твоего хлеба есть. Скорей бы только на место поступить.
- Папа, идите с нами пить чай.
Это зовет Тонька.
Перед чаем папа вытаскивает из кармана свой хлеб. И мне кажется, он
вытаскивает что-то из моего сердца. Оно ноет оттого, что он режет такие
аккуратные, тонкие ломтики. Вот отрезал себе... Шуре... А мне-то где?
Что же это такое?
А он вдруг говорит:
- Ты, наверное, сыта после деревни? Ведь не голодная же ехала?
Кровь бросилась в голову. Чувствую, что глаза заблестели ненавистью,
и прячу их.
- Да, сыта.
- Ну, вот и хорошо. А мы тут голодаем.
Отрезал и завертывает хлеб в газету. Потом убирает в карман.
Смотрю из-под ресниц, как он двигает исхудалыми пальцами, и больно за
него, и жаль его, и - ненавижу. Как страшно он изменился! Какими скупыми
движениями завертывает хлеб в бумагу. Как неприятно сует его в карман.
- Ну-ка, пойдем спать.
Опять он смотрит на меня как будто ласково, а мне вдруг стало страш-
но. Спать с ним в одной комнате? Господи, да я боюсь его теперь! И еще
эти вши...
- А вы где спите, папочка?
- Да у себя в комнате. Разве ты не была? Пойдем, покажу.
Изумленно взглянула на него. Еще новая черта: лицемерит со мной. Раз-
ве он забыл, что комната заперта?
Вошли.
С ужасом переставляю ноги по полу. Наверное, тут все вши. По углам
стоят две кровати. Ага, мне, значит, негде.
- Папочка, тут негде. Я не буду беспокоить вас, я лучше у Тони.
- Не валяй дурака, там тоже негде.
- Да я на полу у них устроюсь.
- Говорят тебе: не болтай глупостей. Ложись, где велят.
Тон грозный. Он рассердился не на шутку. Пожалуй, и выгонит. Теперь
можно всего ждать.
Мне освободили одну кровать, а сами легли вместе.
Через десять минут папа тяжело и неприятно храпит. Я лежу, уткнувшись
в подушку лицом и горько плачу. Господи, Господи! Вызвал меня в Петрог-
рад. Говорит, хлеб нужно зарабатывать самостоятельный. Не дал даже окон-
чить пятого класса гимназии. Оторвал от школы грубо, безжалостно. Трех
недель доучиться не позволил. В деревню писал, что все на его шее сидят.
А какой стал скупой, вшивый, черствый! Александра голодом морит. И меня
будет, если скоро не поступлю на место.
Уже засыпая, слышала через стену, как пришел Тонькин Митюнчик. Он мой
брат. Ему двадцать лет. Я его не очень люблю.
Потом за стеной долго говорили о чем-то. Упоминали мое имя. Я не
расслышала - почему, но сердце сжалось и заныло тоскливо. И вдруг, как
плетью по обнаженному мясу, хлестнула фраза, осторожная, но ясная:
- Хоть бы поскорее вшивые убирались. Еще матка приедет, совсем жрать
нечего будет.
И сразу завозился спящий папа. Неужели он слышал все за стеной и мои
слезы?
А по темноте уже сонно пополз его страшный, глухой голос:
- Комнату завтра запирать не буду... Смотри.
Колючее отвращение забегало по телу. Даже ноги свело, и судорожно
стиснули зубы подушку.
Господи, какой ужас! ужас! ужас!..
26 апреля.
А ночью снились голубые сны.
Снился Сергей Френев. Опять провожал всю дорогу до Вологды. Потом
прощальный поцелуй после третьего звонка. Бросилась на грудь и бессвязно
бормотала:
- Сергей, Сергей, не думайте дурно о мне. Через два года я буду вашей
женой.
А он смотрел так нежно, нежно. Поцеловал только в лоб и сказал груст-
но:
- И ты не забывай меня, маленькая Фея. Не забудешь? Нет?
- Нет, нет, Сергей, никогда!
Он соскочил на ходу. Долго стоял и махал фуражкой. И все во мне игра-
ло:
- Он любит, любит меня, почти девочку, с моими маленькими косичками!
Проснулась оттого, что кто-то тянул за волосы.
- Феюсенька, тавай...
Встрепенулась и вижу Тамарочку. Тянет меня за волосы, да и все тут.
Вскочила радостная. Зацеловала Тамарочку и вдруг вспомнила все вче-
рашнее.
Лихорадочно пересмотрела белье. И в самом деле: две, две... Ну, слава
Богу, еще не так много. Тонька, по обыкновению, преувеличила. Скажу ей,
чтобы не врала.
На столе лежит ломтик хлеба. Это, очевидно, моя утренняя порция. Од-
нако какая маленькая. С'ела, и, как будто, ничего. Если так каждый день,
то будет не особенно сладко.
Оделась и бегу к Тоньке в комнату.
- Ты что же меня напугала? Только две...
- Две? Ну, ладно, покажу после чая.
Я знаю, почему меня Тонька и сегодня угощает чаем: пока я не на служ-
бе, мне придется няньчиться с Тамаркой. Она сама служит в почтамте, и у
ней то утренние, то вечерние занятия. Митя тоже служит в почтамте. У не-
го занятия утренние. Он уже ушел.
После обеда Тонька ведет в папину комнату. Тамарочка бежит тоже.
- Смотри.
Она не глядя водит двумя пальцами по шерстяному одеялу и через секун-
ду вытаскивает крупную, серую вошь.
- Видишь? Ну, что?
Лицо ее искажается. С сладострастным напряжением в глазах давит вошь
на полу.
Я - ни жива, ни мертва. Тонька поворачивается и говорит торжествующе:
- Вот каких кобыл завел.
- Тоня, не надо, не надо, я не могу.
Мы и не заметили, как Тамарочка подошла к самому одеялу. Подошла и
кричит:
- Ой, безыт, безыт!..
В три часа Тонька собралась на службу. Уже в шляпке, она что-то долго
ходит вокруг меня. Вижу: хочет что-то сказать и не решается. Ага, гово-
рит!
- Ну, оставайся с Богом, береги детей. И вот еще что, Митюнчик никуда
сегодня ходить не должен и... если пойдет, спроси - куда?.. И заметь, в
какое время.
Говорит, а глаза не смотрят на меня. Куда-то в сторону. Фу, чорт, да
она ревнует его! Еще не легче. Как это низко! Я не стала бы ревновать,
если бы у меня был муж. Прямо сказала бы: "раз мы различны - разойдем-
ся". Мне противно на нее смотреть, и не знаю, что сказать. А она опять
говорит:
- Ну, так сделаешь?
Я тоже не смотрю на нее, но сквозь зубы отвечаю:
- Ладно, ладно, иди.
Ушла и сразу за ней явился Шура. При дневном свете вид у него еще
больше измученный, робкий. Под провалившимися глазами тени. Что-то теп-
лое потекло по сердцу. Говорю ему мягко:
- Ну, как твои дела?
Шура посмотрел как-то боком.
- Послезавтра на службу, младшим дворником в "Европейскую" гостиницу.
- Слава Богу. А какую карточку будешь получать?
- Ударную, 3/4 фунта хлеба... Ах, Фея, если бы ты знала, как хочется
есть!..
Сказал и нахмурился. Потом отвернулся в сторону. Потом опять посмот-
рел на меня. Глаза сделались, как у ребенка, - жалобными, просящими. Но
где же? У меня самой ничего нет. Наверное, он думает: "привезла хлеба из
деревни и спрятала где-нибудь"...
- Да что же я тебе дам? Ничего нет.
- Папа разве тебе ничего не оставил?
- Ничего. Ах, подожди... кажется, что-то видела в кухне на окне. Пой-
дем вместе, посмотрим.
На окне нашли вареную свеклу и картошку. Обрадовалась страшно, но
смотрю: свекла полугнилая, а картошка мерзлая. Ах, папа, папа... Верно
Тонька говорила: гноит продукты. Какой скупой! Противно даже. Говорю Шу-
ре чуть не сквозь слезы:
- Да тут, Шура, все гнилое.
Он посмотрел и улыбнулся так, что мне плакать захотелось.
- Да мы и всегда гнилое едим. И этого-то не дает до-сыта. Смотри, те-
бе попадет за то, что и это с'едим.
- Ничего, ешь. Я не боюсь его.
- А сама-то?
- Я... я не хочу...
На самом деле я не нехочу, но меня просто тошнит от этой гнилой свек-
лы и картошки. А Александр ест жадно, жадно... Я... я бы не могла есть
такой свеклы...
Через час после того, как ушла Тонька, пришел Митя. Лицо розовое, си-
яющее и самодовольное. Верно Тонька говорила, что они не нуждаются в
хлебе. И как не стыдно, что не помогают Шуре?! Ведь брат же он!
Увидя меня, сказал небрежно:
- Приехала, Феюша?
И все.
Потом, не раздеваясь, походил вокруг меня и осторожно спросил:
- Тоня на службе?
- Да.
- Феюша, мне надо с тобой поговорить.
А я уже знаю, о чем он собирается говорить, и смеюсь:
- Ой, Митюнчик, смотри!..
Он тоже засмеялся. И почему он не чистит свои зубы? Говорит ухарски:
- Ничего не поделаешь, Феюша. "Она" ждет... Так ты скажи Тоне, что я
ушел ее встречать.
Он смотрит на меня, как на девчонку. Я чувствую это и вся раздражена,
но отвечаю, как девчонка. Сознаю, что не хорошо же обманывать друг дру-
га. Разошлись бы лучше. Но ему говорю:
- Иди, иди, что уж с тобой делать?
А вечером у них разыгрался скандал. Тонька кричала, как бешеная, и
приплетала меня:
- Нехорошо, Фейка, нехорошо: не успела приехать - начинаешь врать...
Девчонка испорченная...
Я тоже кричала, сердилась на обоих и со злобой топала ногой:
- Я не при чем, не при чем, не при чем...
27 апреля.
Я ошиблась: вчера утром папа оставил на столе не утреннюю порцию, а
на весь день. Папа получает по гражданской карточке, как рабочий, 1 1/4
фунта хлеба, да еще какой-то бронированный паек: 1/2 фунта за каждый
проработанный день. Я еще пока не имею карточки, и из этого полуфунта
папа уделяет мне кусочек на весь день. Говорит, что больше не может. Сам
он обедает в заводской столовой. Я пока обедаю у Тоньки, но она смотрит
косо. Еще никогда мы не жили так, чтобы каждый кусок делился. Наверное,
все от этого и смотрим так, что готовы перегрызть горло друг другу.
Александр получает в день 1/2 фунта хлеба. Он также имеет столовую
карточку. Вечером готовим, отдельно от Тоньки, ужин: селедку с картошкой
и свеклой.
Оказывается, та свекла и картошка, что я вчера отдала Александру, бы-
ла приготовлена на ужин. Папа строго спросил меня: "где она?". И больше
ничего не сказал, за то мы все сидели без ужина. Уходя сегодня утром, он
запер все на ключ.
Митя обещал для меня найти службу в почтамте. Поскорей бы... Папа на-
поминает каждый день, что я приехала не баклуши бить, а служить и помо-
гать ему кормить семью.
Господи, как тяжело все это, когда вспоминаю, что надо бы учиться!
Лягу спать и плачу...
28 апреля.
Совсем уже примирилась с мыслью, что папа стал скупой, черствый и за-
ботится только о себе, но сегодня он меня страшно удивил.
Вечером принес из заводской лавки фунтов шесть хлеба. Александр весь
день жаловался на голод, но ничего не просил. Он знал, что все на запо-
ре. Ноет сердце, а дать ему нечего.
Как только пришел папа, я говорю:
- Ох, папа, как хочется есть.
У папы сразу нахмурились брови, но сказал все-таки:
- Иди, приготовь селедочку.
И сам провожает меня на кухню. Сам отпер шкаф и достал селедку и
свеклы вареной. У него этой свеклы заготовлено, кажется, на неделю. И
даже сварена вся.
Хочу мыть селедку, а от нее запах. И свекла полугнилая, как вчераш-
няя.
- Ой, папа, да это все гнилое...
Папа не смотрит на меня и говорит наставительно:
- Не гнилое, а приморожено только. Не бросать же теперь... За все
деньги плачено.
Ну, что же? Не бросать, так не бросать. Приготовила, и все сели. От
свежего хлеба папа отрезает по ломтику мне и Александру.
Конечно, быстро с'ели. Папа вдруг спрашива