▌ыхъЄЁюээр  сшсышюЄхър
┴шсышюЄхър .юЁу.єр
╧юшёъ яю ёрщЄє
╒єфюцхёЄтхээр  ышЄхЁрЄєЁр
   ─Ёрьр
      . ╨рёёърч√ 20-ї уюфют Ёрчэ√ї ртЄюЁют -
╤ЄЁрэшЎ√: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  - 66  - 67  -
68  - 69  - 70  - 71  - 72  - 73  - 74  - 75  - 76  - 77  - 78  - 79  - 80  - 81  - 82  - 83  - 84  -
85  - 86  - 87  - 88  - 89  - 90  - 91  - 92  - 93  - 94  - 95  - 96  - 97  - 98  - 99  - 100  - 101  -
102  - 103  - 104  - 105  - 106  - 107  - 108  - 109  - 110  - 111  - 112  - 113  - 114  - 115  - 116  - 117  - 118  -
119  - 120  - 121  - 122  - 123  - 124  - 125  - 126  - 127  - 128  - 129  - 130  - 131  - 132  - 133  - 134  - 135  -
136  - 137  - 138  - 139  -
город, а постоялый двор. Сдвинулась жизнь со стержня, с тихого места сдвинулась, и пошло что-то непривычное, беспокойное. К зиме весь город заполнился солдатней; заняли училища, заняли казар- мы, - чуждые, злые, жившие, как на вокзале, где вот-вот пожил и ушел; и, может быть, никогда не вернешься. - Эх, где ты, спокойное старинное житье?!. И отчаяние пошло потихоньку капелька за капелькой в каждое сердце, тревога в каждую душу. Пришло уныние, озлобленность, неуверенность в завтрашнем дне... Дела стали сокращаться: - Кончится война, тогда... Штукатуры, маляры, плотники, каменщики, печники - их пруд пруди в го- роде, а дела нет. Знамо, на войну ушли тучи, а все же... И ходили они по городу, как неприкаянные, в черных пиджаках среди серых шинелей. И месяц за месяцем пошли, год за годом, как богомолки в поле, - тем- ные, с печалью в глазах, придавленные скорбью, приниженные. - Когда же конец? Когда? Только Павел Боков будто расцвел в эти годы. Арбуз, аль, допустим, дыня... Проси за них двугривенный - и дадут. Потому, деньги об'явились шалые... Подойдет к боковскому возу солдат. - Почем арбуз-то? - Четвертачек. - Да, что ты?.. - Ай дорого?.. Господи, да самому теперь дороже стоит. Теперь баба по рублю на день берет. Разве я с тебя лишку прошу? - Дорого. - А, ну, сколько даешь?.. - Пятиалтынный. - Давай. Разоряться, так разоряться. - А може он не красный? - Кто? Он?! Боков разом багровел. И - хроп! - с наклески арбуз прямо о мостовую. Вдребезги. Красные блестки во все стороны. - Видал? Да разе Павел Боков обманет солдата? Гляди, народ честной, вот арбузы. И народ честной - гужом к боковскому возу. Улыбки, шум, - а четверта- ки вереницей лезут в боковскую мошну. На утро же опять на всех стенах красные афиши: мобилизация. И плач в новых семьях, и новые чадные свечи в церквах, и еще слезы, и еще горе... - Когда же, когда же конец? И у солдат пошло недовольство: плохо кормят, заставляют много рабо- тать. На базарах, на улицах говор: - Вода одна, а в ней картошка нелупаная. Это - суп Сандецкий. И добавляли слова. Волосы от них дыбом: - Быть беде. Сорвутся, достанется начальству. Но не срывались. На цепях сидели невидимых, крепко прикованные. Однако беда на самом деле пришла в тихий город. И пришла совсем не оттуда, откуда ее ждали. Раз как-то зимой, на втором году войны - трах! - гром: - Убили Вавилиху с дочерью. Была такая купчиха в городе - мучника Вавилова вдова. - Голову отрезали, все перевернули, все унесли... - Батюшки, ведь последние времена... - Кто убил? - Не иначе, солдатня. Кому больше? Вон их сколько. Загрешили на солдат: они... Недели не прошло, - трах, - еще: - Кузнеца Скрипкина задушили... На этот раз и свидетели появились: видали, как солдаты к дому подхо- дили. На пятнадцать запоров стали все запираться. И калитку, и ворота, и дверь в сени, и дверь в избу, и окна - и задвижками и кольями. Такие страхи пошли - волосы на голове столбом встают. Бывали в Белом Яру убийства в драке, по пьяному делу, но чтобы из-за грабежа в таком тихом праведном городе? - забыли про это и думать. А здесь, на-ка, пойди. Двух месяцев не прошло, убили семью Потаповых в садах. Да как уби- ли-то: с пытками, с муками... Привязали Потапова к скамье, жгли лицо, бороду выщипали: пытали, где спрятал деньги. И только после пыток убили. А потом... э, да и не перечислить. Заговорили: шайка действует. Пред- водитель - большой чернобородый. Стали чернобородых бояться. Увидят ка- кого: - Не он ли? Полиция с ног сбилась. Исправник Кузьма Дмитрич в отставку подал: невмоготу стало - в городе ворчат, из губернии нахлобучки. Тяжело на старости лет. Приехали откуда-то сыщики - говорили в городе, будто гурьбой ходят. А шайка, словно вызов: в одну ночь три семьи... При сыщиках. Дескать, вот вы искать приехали? На-те же вам. - Вот она война-то. Зверюет народ. Раз на базаре этакий юркий противный человечишко подошел к боковским саням и глядит на них, глядит. А Боков лошадьми торгует. Летом арбузы, зимой лошади... На том и держался. Его крик до самого Саратова слыхать. Человек руку под сено... - Эй, миляк, тебе чего? Отошел человек, как собака, ежели на нее крикнуть. Боков опять хайло западней. А человечек с другим человечком, с третьим. Поглядели на сани, поворошили сено. Ушли. Привели околоточного... И Бокова-то, Павла Боко- ва, известного каждому мальчишке - повели в полицию. Весь базар недоумевал. - Не иначе, как краденая лошадь попала. А на санях-то кровь была. В полиции Боков миллион слов сказал: и свинью-то резал, и корову-то резал, и кур-то резал, и в пьяном виде дрался с приятелями, носы им разбивал... Чем больше говорили, тем веселее становились человечки: - Нашли... Собрали детей каких-то: не всех грабители убивали. Одна девочка - лет пяти - увидала Бокова - ревку! - Этот дяденька маме голову отрезал. Охнул Боков, закрутился. - Что ты, Господь с тобой? Ты погляди на меня. Та еще пуще. - Вот и кричал-то этак. У Бокова обыск, и на сеновале в углу: шубы, золотые вещи, три самова- ра, пятеро сапог... И Вавилихи, и кузнеца Скрипкина, и садовода Потапо- ва... * * * Времена те были строгие. Полгода не прошло, раз в весенний погожий день собиралась Аграфена Бокова спозаранку в церковь. В черном сарафане, белые рукава, белый платок на голове - будто монашенка - соседки коров в табун только погнали. - Куда, Митревна? - В церкву... - Аль кто именинник? - Суд нынче. Пашеньку судят. Соседки головами качают, вздыхают. И, отойдя, промеж себя: - Па-шень-ку. Этого бы Пашеньку из поганого ружья пристрелить. Тихими предутренними улицами пошла Митревна к Покрову, - пусть двери пока заперты, - на паперти стала на колени, лбом к плитам каменным, и лежала так долго, долго, вздрагивая плечами - старческими, костлявыми. А когда подняла лицо и закрестилась, на каменных плитах осталась лужица слез, будто кто водой из чашки плеснул. Двери же были заперты. Большие, железные. И замок на них - весом с полпуда... На суде Павел Боков был все такой-же: суетливый, глаза круглые, голос с хрипотцой, клялся, кричал, будто продавал арбузы, говорил неуемно, так что солдаты-конвоиры порой дергали его за пиджак, унимали. И чем больше говорил он, тем увереннее становились лица судей. В зале все было отчетливо - говорили прокурор, свидетели, адвокаты, плакали дети, показывая маленькими пальчиками на Павла Бокова. - Вот этот дяденька. Боков кричал: - Вре-ет! Оно еще глупое. Оно коровы от гвоздя не отличит. Разве так можно, чтобы дети? Я жаловаться буду. Будто арбузы продавал. Другие подсудимые молчали; их было шестеро, - угрюмо глядели вокруг. А в уголке, вытирая глаза концами головного платка, сидела Митревна и смотрела безмолвно то на Пашеньку, то на строгого седого судью, что си- дел в середине за столом, то в угол на икону. И слезы бисером по щекам. Ненадолго ушли судьи, - в зале была тишина, и Митревна подошла к Па- шеньке, за руку взяла его, плакала. - Сыночек, миленький. Пашенька вырвал руку, сурово сказал: - Ступай сядь, где сидела... Вдруг - тишь. Только шаги: топ-топ-топ-топ... Судьи - трое, один за другим - прошли в тиши, у переднего, седого, бумага. Все в зале столбами. - По указу... бул-бул-бул-бул-бул... через повешение. Пашенька дернулся. Кто-то сдавленно охнул. И тут только поняла Митревна, захрипела, качнулась и упала в тьму. * * * Дни кубарем, как веселые мальчишки, один за другим, один за другим. Прыгнет, мелькнет и нет его. И нет. Вечерами, когда солнце уходило за бугры, на которых четко чернела по- роховушка, - Митревна садилась у окна и глядела туда, на пороховушку, на край красного неба, думала. Поднимая пыль, из-за бугров выползало коровье стадо - сперва одна ко- рова, потом разом две, три, - будто кучи подвижные - все темные на фоне красного неба, - потом выползало плотной подвижной массой и усыпали до- рогу по склону. Митревна думала о коровах, о солнце, о днях уходящих, думала о пере- житом за день, но думы были отрывисты, коротки, словно изношенные лос- кутки, из которых ничего не сошьешь. Только вот, когда Пашенька... И вздох, и слезы, и непривычная к думам голова - все, все подскажет, и сердцу станет больно. - Господи, Господи... А солнце уже за буграми, теперь черными, и стадо прошло, а Митревна все сидит. Одна. В доме одна, на улице одна (чуждаются ее), и в мире це- лом одна. Герасим - вот ее подмога. Он где-то в окопах. - Мамаша, вернусь. Мамаша, не сумлевайся. Письма иной раз хорошие. Если бы не Герасим, зачем бы жить? И блюдет дом Митревна, бережет его Герасиму. И телеги бережет, и са- ни, хотя покупатели на все были - вороньем налетели, когда узнали про несчастье, что Павла повесили - устояла Митревна, ничего не продала. На почте почтальону, что за гривенник письма писал, говорила: - А еще пропиши ты ему, жду, мол, его, берегу все. Придет с войны, женится, внуки будут... Ничего не транжирю. Ночь тихой стопой идет. И не спится Митревне. Все думает, думает она. А думы - непривычно тяжкие, обрывистые. Утром же рано, только-только петух пропоет в хлевушке возле амбара (того самого, в котором Павел прятал награбленные вещи), Митревна уже на ногах. Ходит, вздыхает, крестится, медленно почесывается, затопляет печь и варит в глиняном горшке щи - воду с капустой и щепоткой соли. А там - тупая скука на целый день. Только в праздники и под праздники - едва колокол позовет - тихой улицей пойдет она к Покрову, все одной, одной дорожкой, которой ходила и пять, и десять, и двадцать, и тридцать лет. И жизнь ей кажется вот этой тихой и скучной улицей. Впрочем изредка она мечтала: - Придет Гараська... придет. Кончится же эта проклятущая война. Же- нится. И сани нужны будут, и телеги, и дом. Сноха будет. Дети будут у них. Поняньчить бы. Больше всего она думала о внучатах. Хотела их. * * * Была зима - нудная, тяжкая - первая зима, когда Митревна осталась од- на в дому. А зимой старый человек вдвое старее. Кости ломило, по ночам не спалось, тоска и скука глодали беспрерывно... Гараська не писал в эту зиму совсем. Каждый полдень, когда кругленькая низенькая почтальонша в черной запорошенной по подолу юбке с кожаной сумкой через плечо проходи- ла мимо окон, Митревна глядела на нее пристально: - Не завернет ли ко двору? И провожала долгим взглядом... Письма не было и не было. И долгой казалась зима ей, и скучной. Одна на свете белом, - умрешь, похоронить некому. Но рано или поздно все кончается, - и зима кончилась. Вечерами сол- нышко уходило за бугры - большое, красное, улыбчивое, будто говорило: - Не унывай. Завтра приду, дольше пробуду. И правда, приходило, забиралось на небо выше, чем вчера. Капель зве- нела днями целыми, а утром выйдешь - за ночь сосульки наросли на полар- шина. Петух ночью в хлеве и днем на дворе пел яростно и оглушительно, будто чуял себя полным хозяином жизни. И огневое поднималось отовсюду. А там - пришел день, когда женщина с тонкими поджатыми губами, вся в красном, прошла из края в край и стукнула во все двери: - Революция. И каждый вздрогнул, и почти все обрадовались, понимая это слово, как кто хотел, но с пользой для себя. Раз увидела в окно Митревна: бегут бабы по темной обмякшей дороге. И Катя Красная - шабренка, и Варвара Маркелова, и еще, и еще... Дома не успели по настоящему снарядиться на улице уже и бедуимы накидывают, и платки оправляют, бегут. - Ай, батюшки, не пожар ли? - забеспокоилась Митревна. Бедуим на плечи и - на улицу. Там: бабы толпой по углам, все в одну сторону смотрят. Но дыма нет, и сплох не бьют; значит, не пожар. - Чего глядят-то? - Свобода пришла. Конец войне. Наших мужиков вернут... - Конец? Значит, Гаранюшка-то... Митревна так и села на обмякшую дорогу. * * * Революцию так вот и поняли: свобода, значит, - кончены муки, довольно нашим мужикам в грязных окопах сидеть да простужаться. Весна, - город засветился радостью. Летом - солдат попер с фронта, сперва реденько, по- том гуще, гуще, а потом, после Покрова, что ни поезд, то целый полк припрет, так сплошь и засереет дорога от станции до города. Только Га- раськи все не было. И не писал он. И еще тяжелее было Митревне от его молчания. Шли с фронта решительные, крикливые, резкие, с винтовками и тугими мешками за плечами, с зелеными котелками у пояса, с сумраками в глазах, они гужем шли, но совсем не те, что немного лет назад уходили из города. Нет, теперь это были волки - угрюмые, злые. А Митревна все искала, выспрашивала: - Гаранюшку мово не видели ли? - Милиены там народа, а ты - Га-ра-нюш-ка! Но нашлись и такие, кто знал про Бокова. - Воюет. По новому воюет, с нашими буржуями. И-й, герой! Большевиком стал. Командер теперь у них. Не верила Митревна. Слыхала она про большевиков-то. Это те самые проклятики, что всю жизнь мутят. - То Гаранюшка взаправду герой, три креста егорьевских, а то... да неужели? Врут поди. И через немного дней еще весть: - Воюет. Большевик. Вот тут-то и заюжала Митревна. - Да ведь этак-то он и совсем могет не притти? - Могет. - Господи батюшка!.. Ну, к гадалке ходила, молебны служила, просфору каждое воскресение подавала и свечу ставила - каждую службу - пятаковую свечу. Днями ждала она и ночами. Похудела до черноты, и все лицо исхлости- лось морщинками, стало на печеное яблоко похоже, - вот будто из-под ко- рочки весь сок вытек. Днем было хорошо ждать: кто-то по улице идет, - не он ли? - и поду- мать можно о прохожем, снять острую царапинку-думу с сердца. А ночью - вот хуже. Тут одна с думами, одна с муками... Раз весенней ночью (пароходы уже ходили) услыхала она, под'ехал кто-то ко двору. Митревна встрепенулась, подняла голову с подушки: - Не он ли? А в ставню: бот-бот-бот... Он!.. Босиком, в юбченке одной выбежала к воротам. И-и, что было! Сама ведь втащила в сени тяжелый Гараськин сундучишко. Аж хрустели в руках косточ- ки, а тащила. Затурилась старуха, волчком забегала по дому: двадцать лет с костей. А Гараська... Гараська-то был пьяный... Сразу заметила Митревна: ниж- няя губа у него чуть отвисла, точь в точь как бывало у старика, когда он лишку переложит. И глаза были круглые, очень серьезные, сумасшедшие, и сумрак в них, что твой темный лес. - Ерой ты мой. Кресты-то где у тебя? Тут мне все уши проужжали. "Ерой Боков, ерой". А я тебя с крестами-то и не видала. - Ну, кресты, - махнул Гараська рукой, - теперь крестов нет. Митревна ничего не понимала, но просто, по-старушечьи плакала от уми- ления: - Милый ты мой, ерой ты мой... Только вот, когда куражливый Гараська раскрыл сундучек и начал выни- мать из него золотые и серебряные часы (трое часов вынул), кольца, брас- леты, брошки, какие-то круглые штуки из золота (Митревна никогда не ви- дала таких), потом смятые офицерские брюки, тонкое белье, два револьве- ра, - Митревна похолодела: чем-то, как-то эти вещи напомнили ей те само- вары, что Павел прятал на сушилах, в сене... - Откуда у тебя это? - Ты, мамаша, не можешь понимать, каких это денег стоит. Ведь это бо- гатство. - А взял-то ты где? - У буржуев отнял. И Гараська загнул словцо. - А тебе ничего не будет за это? Ой, Гаранюшка, как бы... вот Пав- ла-то... - Меня-я? Одной минуты тот жив не будет, кто меня тронет. Я... И еще словцо. Здоровый, - в плечах косая сажень с четвертью, глаза черные, лицо смуглое, выразительное, брови насуплены, срослись над переносьем, а глотка, что труба... Да, есть вот такой танец: "Метелица". - Берись за руки, сколько ни есть. И все берутся за руки, сколько ни есть. Девки, парни, девченки, мальчишки, глядишь, иной раз бородач прицепился - засмеется, все лицо как старый лоскут измятый станет, тетка порой - под пятьдесят ей, а она: "И я, девоньки, с вами"... Все, все - потому что "Метелица". - Жарь! Гармонист жарнет - эдакую плясовую, что ноги сами скачут; передовой дробно вдарит каблуками в пол, пустит звонкую, невозможную трель, - и "Метелица" началась. По всему простору несется пестрая цепь. По всем углам и закоулкам проведет ее передовой - и змеей, и кольцами, и кругами, и палочкой. Ве- дет - и сам не знает, куда поведет через минуту. В кухню? Валяй в кухню. Вокруг печки? Вокруг печки. Под стол? И все лезут - под музыку, с выкри- ками и приплясом - все лезут под стол. Через лавку? Катай через лавку... Потому что "Метелица". И никто не знает, куда он в ней - в какой угол-закоулок - попадет сейчас. Несется, не рассуждая, не раздумывая, не чувствуя почти. А гармонист в "Метелице" злодей: увидит, все приноровились плясать под "барыню", он пустит "камаринского". Значит, меняй ногу, бей чаще каблучком. И смех, переполох, катавасия. Но вот справились все, - злодей к чорту "камаринского" - и - р-раз! - "во саду ли в огороде"... Так скачет неровно пестрая цепь, не знает, куда попадет через минуту, не знает, под какую музыку плясать будет... Потому что "Метелица". На фронте еще, далеко от города родного, встал Гараська в цепь рево- люционной метелицы. - Жарь! И запрыгал, заплясал, пошел в цепи с выкриками, и руками, и ногами, и всем телом плясал, - весь отдался бешеному плясу. Зажегся, как огонь бенгальский. Вниз головой в самую гущу кинулся. И не думал, не рассуж- дал. Да и не привык он к этому трудному делу. Просто: - Жарь! Этот революционный пляс стал сильнее его воли, потому что будил в нем подземное, прадедовское, повольное, и звал, и не давал покоя. Недельку всего прожил Гараська дома. По гостям ходил, подарки дарил, все раздарил да прожил, что привез, только два револьвера себе оставил да брюки мятые, офицерские. Как-то услыхал в похмельный день, что в Са- ратове буржуи забунтовали, туда стегнул, Митревна опомниться не успела. - Гаранюшка, Гаранюшка! А Гаранюшки и след простыл. Женить хотела, внуков хотела; сохи, боро- ны, телеги берегла - ничегошеньки Гараське такого не надо. Помануло вол- ка в лес. Плясом крепким пошла революционная метелица по городам, селам и де- ревням. Гром, свист, выкрики, стрельба. Кто знает, где завтра будет: под столом или на столе? Двух недель не прошло - слышь-послышь, про Герасима слух по Белоярью пошел: - Такой храбрец, передом у них идет, нигде не дрефит. Чудаки люди! Где же и перед чем Гараська сдрефит? Это же в нашем Белоярье, городе буйном, песню-то поют во всю глотку: Наша матушка Расея Всему свету голова. Пляши, товарищ! Гуляй!.. И когда эти бородатые кулугуры мещане - белоярские пупыри - забунто- вали (каждый город на Руси бунтовал), их усмирять пришел Гараська с то- варищами. Как же, здесь же ему ведомы все пути-переулочки, он как дома. И прокляли его, и Митревну проклинали за то, что породила такого, дом сжечь хотели, не успели, потому что коршуньем налетел Гараська с товари- щами на город родной, сразу в ста местах сражался, такого страха нагнал и на дьяволов бородатых, и на офицериков блестящих - все от него - кто по щелям, кто по полям. В той метелице, что через Белоярье прошла, через тихий угол этот - Гараська передовым был, заводилою. - Жарь! Бей! Двух месяцев не прошло, в Белоярье ревком появился, а в ревкоме - Га- раська главный. Но тут-то вот, когда метелица закружилась на одном месте, в ее цепь ввернулась Ни

╤ЄЁрэшЎ√: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  - 66  - 67  -
68  - 69  - 70  - 71  - 72  - 73  - 74  - 75  - 76  - 77  - 78  - 79  - 80  - 81  - 82  - 83  - 84  -
85  - 86  - 87  - 88  - 89  - 90  - 91  - 92  - 93  - 94  - 95  - 96  - 97  - 98  - 99  - 100  - 101  -
102  - 103  - 104  - 105  - 106  - 107  - 108  - 109  - 110  - 111  - 112  - 113  - 114  - 115  - 116  - 117  - 118  -
119  - 120  - 121  - 122  - 123  - 124  - 125  - 126  - 127  - 128  - 129  - 130  - 131  - 132  - 133  - 134  - 135  -
136  - 137  - 138  - 139  -


┬ёх ъэшуш эр фрээюь ёрщЄх,  ты ■Єё  ёюсёЄтхээюёЄ№■ хую єтрцрхь√ї ртЄюЁют ш яЁхфэрчэрўхэ√ шёъы■ўшЄхы№эю фы  ючэръюьшЄхы№э√ї Ўхыхщ. ╧ЁюёьрЄЁштр  шыш ёърўштр  ъэшує, ┬√ юс чєхЄхё№ т Єхўхэшш ёєЄюъ єфрышЄ№ хх. ┼ёыш т√ цхырхЄх ўЄюс яЁюшчтхфхэшх с√ыю єфрыхэю яш°шЄх рфьшэшЄЁрЄюЁє