╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
ивал, захватил ли мистер бумажник.
От полустанка они пошли мимо дач, лесной просекой, вышли на пустыри, в
поле, за которым был лес. Мистер Смит шел впереди, высокий, в черном
пальто, в кэпи. Было немного прохладно, и у обоих были подняты воротни-
ки. Уже совсем стемнело. Шли они без дороги, и когда подходили к лесу,
Емельян Емельянович выстрелил сзади, из револьвера, в затылок Роберту
Смиту. - Через час после убийства Емельян Емельянович был на квартире
мистера Смита, в Москве, где спрашивал, дома ли мистер Смит? - и оставил
ему записку, в которой сожалел о неудавшейся поездке.
---------------
Через два дня агенты русского уголовного розыска арестовали граждани-
на Разина, он был увезен. Через месяц на суде, где судили бандитов, Ра-
зин говорил в последнем своем слове:
- Я прошу меня расстрелять. Я все равно мертв. Я убил человека, пото-
му что он был богат, а я не мог - физически, органически не мог видеть
стоптанных ботинок жены. Я, должно быть, болен: вес мир, все, русская
революция, отовсюду, от столов, из-под нар, из волчка на меня глядит
черный кружок дула ружья, тысячи, миллионы, миллиарды дул - на меня,
отовсюду. Я все равно мертв. -
Гражданин Разин был расстрелян. -
---------------
- - Фиты из русской абевеги - нет, не может быть. Есть абевеги без
фиты. Емельян Емельянович Разин - был и мистером Смитом - но и ижицы -
нет. Я кончаю повесть.
Богомать.
Я, Пильняк, помню день, выпавший мне написания этой повести, весной,
в России, в Коломне, у Николы на Посадьях, - и помню мои мысли в тот
день. Сейчас я думаю о том, что эти мысли мои не историчны, неверны: это
ключ, отпирающий романтику в истории, позволивший мне крикнуть:
- Место - места действия нет. Россия, Европа, мир, братство. -
- Герои - героев нет. Россия, Европа, мир, вера, безверие, культура,
метели, грозы, образ Богоматери. - -
1) К соседям приехал из голодной стороны, - год тому назад она назы-
валась хлебородной, - дворник. На Пасху он ходил в валенках, и ноги у
него были, как у опоенной лошади. Дворник был, как дворник: был очень
молчалив, сидел как подобает на лавочке около дома и грелся на солнце,
вместо того, чтобы подметать улицу. Никто на него, само-собою, не обра-
щал внимания, только сосед раза два жаловался, что он темнеет, когда ви-
дит хлеб, мяса не ест совершенно, а картошки с'едает количество неверо-
ятное. - И вот он, дворник, третьего дня - завыл, и вчера его отвезли в
сумасшедший дом: дворник пришел, здесь у нас, в какое-то нормальное, че-
ловеческое состояние и вспомнил, рассказал, что он - с'ел - там, в хле-
бородной - свою жену.
Вот и все. Это голод.
О голоде говорить нечестно, бесстыдно, нехорошо. Голод - есть:
го-лод, ужас, мерзость. Тот, кто пьет и жрет в свое удовольствие: конеч-
но, участник, собутыльник, состольник того дворника, коий с'ел свою же-
ну. Вся Россия вместе с голодной голодает, вся Россия стянула свои чаш-
ники, чтоб не ныло брюхо: недаром в России вместе с людоедством - эпопея
поэм нарождения нового, чертовщин, метелей, гроз, - в этих амплитудах та
свеча Яблочкова, от которой рябит глаза миру.
2) Но в те дни я думал не об этом. - Вот о чем. -
Двести лет назад император Петр I-ый, в дни, когда запад, северо-за-
пад, Украйна щетинились штыками шведов, на Донщине бунтовали казаки, в
Заволжьи - калмыки, на Поволжьи - татары, - когда по России шли голод,
смута и смерть, - когда на-двое кололась Россия, - когда на русских,
мордовских, татарских, калмыцких костях бутился Санкт-Питер-Бурх - в
ободранной нищей, вшивой России (Россия много уже столетий вшива и ни-
ща), в Парадизе своем - дал указ император Петр I-ый, чтоб брали с церк-
вей колокола и лили б из тех колоколов пушки, дабы бить ими - и шведов,
и разруху, и темень Российскую. -
Как ни ужасен был пьяный император Петр, - дни Петровской эпохи оста-
нутся в истории русской поэмой, - и глава этой поэмы о том, как перели-
вались колокола на пушки (колокола церковные, старых, многовековых, со
слюдяными оконцами, с колокольнями, как шатры царей, - на пушки, чтоб
развеивать смуту, муть и голод в России) - хорошая глава русской исто-
рии, как поэма. - И вот теперь, шестой уже год, вновь колется Россия
на-двое. Знаю, Россия уйдет отсюда новой: я ведь вот видел того дворни-
ка, который с'ел свою жену, он не мог не сойти с ума, но мне не страшно
это, - я видел иное, я мерил иным масштабом. Новая горит свеча Яблочко-
ва, от которой рябит в глазах, - шестой уже год. Знаю: все живое, как
земля веснами, умирая, обновляется вновь и вновь.
3) Вот, вчера, третьего дня, неделю, месяц назад - и неделю и месяц
вперед - по России - по Российской Федеративной Советской Республике -
от Балтики до Тихого Океана, от Белого моря до Черного, до Персии, до
Алтая - творится глава истории, мне - как петровские колокола. - Утром
ко мне пришел Смоленский и сказал, что в мужском монастыре сегодня соби-
рают серебро, золото, жемчуга и прочие драгоценности, чтоб менять их на
хлеб голодным. Мы пошли. - -
В старенькой церкви, вросшей в землю, с гулкими - днем - плитами пола
и с ладонным запахом - строго - днем в дневном свете и без богослужения,
- за окнами буйствовал весенний день, - здесь был строгий холодок, ос-
тавшийся от ночи. Мне - живописцу, - - художнику - жить от дать до дать,
от образа, к образу. - В иконостасе, у церковных врат, уже века, в по-
темневших серебряных ризах хранился образ богоматери и видны были лишь
лицо и руки и лицо ребенка на коленях. Все остальное было скрыто сереб-
ром: к серебру оправы я привык, к тому, и серебро залито воском и на
сгибах чуть позеленело. -
- И это
серебро с иконы сняли и этот образ богоматери без риз мне, отринувше-
муся от бога, предстал иным, разительным, необычайным, в темных складках
платья ожившей матери господней. Матерь божья предстала не в парче се-
ребряной, засаленная воском, а в нищем одеянии. Образ был написан много,
сотен лет назад; образ богоматери создала Русь, душа народа, те безымян-
ные иконописцы, которые раскиданы по Суздалям: богомать - мать и защит-
ница всех рождающих и скорбящих. Мне - художнику - богомать, конечно
только символ. -
...А за монастырем, за монастырскими стенами, под кремлевским обрывом
текла разлившаяся Москва-река и шли поля с крестами сельских колоколен.
И был весенний буйный день, как века, как Русь. Образ богоматери - в
темной церкви - звено и ключ поэмы. - В сумерки ко мне пришел сосед, ку-
рил, и, между прочих разговоров, он сказал, что дворник в сумасшедшем
доме - повесился. - - А ночью пришла первая в тот год гроза, гремела,
рокотала, полыхала молониями, обдувала ветрами, терпкими запахами первых
полевых цветов. Я сидел - следил за грозой - на паперти у Николы, - у
Николы - на-Посадьях, где некогда венчался и молился перед Куликовым по-
лем Дмитрий Донской. - Была воробьиная ночь. Гроза была благословенна. -
- А ночью мне приснился сон. Я видел метель, мутный рассвет, Домберг,
- то, как под Домбергом, толпой оборванцев шли наши эмигранты - за Кат-
ринталь, в лес к взморью, - шли из бараков - пилить дрова, валить лес,
чтобы есть впроголодь своим трудом: эти изгои. И там в лесу трудился,
обливаясь потом, Лоллий Кронидов, протопоп Аввакум, Серафим Саровский, -
во имя центростремительных сил. Была страшная метель. Мутное, красное
вставало солнце из России. - -
- Ну, конечно:
- все это неверно, неисторично, все это только ключ отпирающий роман-
тику в истории. - - Я, Пильняк, кончаю повесть. -
- И идут:
июль,
август,
сентябрь -
годы - -
Конец.
... И где-то, за полярным кругом, в льдах, в ночи на пол-года
бодрствует мистер Эдгар Смит. Льды выше мачт. И ночью и днем, ибо нет
дней, на небе, над льдами горит северное сияние, вспыхивают, бегут,
взрываются синие, зеленоватые, белые столбы беззвучного огня. Льды, как
горы, направо, налево, на восток, на запад (и восток, и запад, и север,
и юг смешаны здесь) на сотни верст одни льды. Здесь мертво, здесь нет
жизни. Здесь северный полюс. - Уже много месяцев судно не встречало ни
одного живого существа, - последний раз видели самоедов и среди них
русского ссыльного, сосланного и закинутого сюда еще императорской
властью, - этот русский ничего не знал о русской революции. Уже много
месяцев, как Эдгар Смит ничего не знает о том, что делается в мире, и
телеграфист с погибшего радио, ставший журналистом, спит двадцать часов
в сутки, в бездельи, ибо вся жизнь стала. - Но жизнь капитана Эдгара
Смита идет по строжайшему английскому регламенту: так же, как в Англии,
в семь обед, - и безразлично, в семь дня или ночи, ибо все время ночи и
нельзя спать, как телеграфист. Перед обедом приходит Стюарт, говорит ме-
ню и спрашивает о винах. Все судно промерзло, сплошная льдышка. После
обеда, после сигары, Эдгар Смит поднимается на палубу, в полярный мороз:
над головой безмолвствует, горит северное сияние, выкидываясь с земного
шара в межпланетное пространство. Мистер Смит гуляет по палубе. Он бодр.
- До утреннего завтрака в четверть первого, перед сном в постели, мистер
Смит думает, вспоминает: все уже прочитано. Капитан Смит редко уже дума-
ет о Европе, о революциях и войнах. Он часто вспоминает о детстве и мно-
го думает - о женщине: он знает, что в немногом, что отпущено человеку
на тот недлинный его путь, который вечность ограничивает рождением и
смертью, - самое прекрасное, самое необыкновенное, что надо боготворить,
- величайшая тайна - женщина, любовница, мать: изредка он вспоминает ту
страшную, осклизлую ночь, когда его брат Роберт застал его с мистрис
Елисавет; - он знает, что единственное в мире - чистота. Все же иногда
он думает не о человеке, а о человечестве, и ему кажется, что в этой не-
разрешимой коллизии нельзя жертвовать человеком, и единственные револю-
ции истинны, - это те, где здравствует дух. - Мир капитана Смита ограни-
чен: вчера на собаках у
ехали матросы, взбунтовавшись, в надежде пробраться на юг, на Новую Землю, - капитан Смит знает, что они погибнут. - Приходит Стюарт, говорит об обеде. Капитан заказывает
коньяку не больше, чем следует. - Сигара после обеда дымна и медленна. - И там на палубе безмолвствует мороз, воздух так редок и холоден, что трудно дышать, и горит, горит в абсолютном безмолвии сияние, выкидывая земную энергию в межпланетную пустоту.
Коломна, Никола-на-Посадьях.
Бор. ПИЛЬНЯК
ЗАВОЛОЧЬЕ
"Уже Pearl отмечает постоянно наблюдающуюся при работе с Decapoda ко-
сость кривых, объясняющуюся тем, что при промерах не различается возраст
экземпляров. Этим обстоятельством несомненно объясняется и пораболичес-
кая регрессия. Необходимо особенно подчеркнуть, что мы наблюдаем здесь
явление прогрессирующего с возрастом деформизма".
В. В. Алпатов, "Decapoda Белого, Баренцова и Карского морей".
"Полундра!" - значит по-поморски - "берегись!".
Даль. Словарь.
[Пустая страница]
Посвящается О. С. Щербиновской.
...На острове Великобритания, в Лондоне был туман и часы на башнях,
на углах, в офисах доходили к пяти. И в пять после бизнеса потекла из
Сити человеческая волна. Великая война отсмертельствовала, из средневе-
ковых закоулков Сити, где здравствовали до войны и священнодействовали в
домах за датами 1547, 1494 только черные цилиндры, сюртуки и зонтики му-
жчин, черная толпа могильщиков, - теперь потекла пестрая толпа брезенто-
вых пальто, серых шляп и женщин-тэписток, розовых шляпок, шерстяных
юбок, чулок, как гусиные ноги, разноцветных зонтиков. Туман двигался
вместе с толпой, туман останавливался в закоулках, где у церквей на тро-
туарах калеки рисовали корабли, горы, ледники, чтобы им кинули пенни на
хлеб. И через четверть часа Сити опустел, потому что толпа - или прова-
лилась лифтами под землю и подземными дорогами ее кинуло во все концы
Лондона и предместий, - или вползла на хребты слоноподобных автобусов,
или водяными жучками Ройсов и Фордов юркнула в переулки туманов. Сити
остался безлюдьем отсчитывать свои века. Из Битлей-хауза на Моорга-
те-стрит, из дома, где за окнами были церквенка и церковный двор с пуш-
ками, отобранными с немецкого миноносца, а в нижнем этаже до сих пор от
пятнадцатого века сохранилась масонская комната, - вышла девушка (или
женщина?) - не английского типа, но одетая англичанкой, с кэзом и зонтом
в руках, она была смуглолица, и непокорно выбивались из-под розовой шля-
пки черные волосы, и непокорно - в туман - смотрели ее черные глаза; у
англичанок огромные, без подъема ступни, - у нее была маленькая ножка, и
оранжевого цвета чулки не делали ее ног похожими на гусиные, - но шла
она, не как англичанка, ссутулясь. У Бэнка, где нельзя перейти площадь
за суматохой тысячи экипажей и прорыты для пешеходов коридоры под зем-
лей, - лабиринтом подземелий она подошла к лифту подземной дороги и гос-
тино-подобный лифт пропел сцеплениями проводов на восемь этажей вниз, и
там к перрону из кафельной трубы, толкая перед собой ветер, примчал по-
езд. Разом отомкнулись двери, разом свистнули кондуктора, разом размину-
лись люди, - и поезд блестящей змеей ушел в черную трубу подземелья. В
вагонах - разом - лэди и джентльмены развернули вечерние выпуски газет,
- и она тоже открыла газету. У Британского музея - на Бритиш-музэум-сте-
шен - лифт ее выкинул на улицу, и за углом стала серая, облезшая в дож-
дях, громада веков Британского музея, но музей остался не при чем. Деву-
шка пошла в книжную лавку, где в окне выставлено письмо Диккенса, там
она купила на английском языке книги об Арктических странах, о Земле
Франца Иосифа, о Шпицбергене, там она задержалась недолго. И тут же ря-
дом она зашла в другую книжную лавку - Н.С. Макаровой; там говорили
по-русски, девушка заговорила по-русски; в задней комнате, на складе, на
столе и на тюках книг сидели русские, один князь и он же профессор
Кингс-колледжа, один актер и два писателя из Союза Социалистических Рес-
публик, бывшей России; они весело говорили и пили шабли, как отрезвляю-
щее; Наталья Сергеевна Макарова сказала: "Познакомьтесь, - мисс Франсис
Эрмстет". Девушка и здесь была недолго, она молчала, она купила русские
газеты, поклонилась, по-английски не подала руки и вышла за стеклянную
дверь, в сумерки, туман и человеческую лаву. Наталья Сергеевна сказала
ей вслед, когда она вышла за дверь: - "Странная девушка!.. Отец ее анг-
личанин, мать итальянка, она родилась и жила все время в России, ее отец
был наездником, она кончила в Петербурге гимназию и курсы. Она всегда
молчит и она собирается обратно в Россию". А девушка долго шла пешком,
вышла на Стрэнд, к Трафалгер-скверу, к Вестминстерскому аббатству, - шла
мимо веков и мимо цветочных повозок на углах улиц. Темзы уже не было ви-
дно во мраке и тумане, но был час прилива, шли ощупью корабли и кричали
сирены. У Чаринкросса мисс Эрмстет спустилась в андерграунд и под зем-
лей, под Темзой, поезд ее помчал на Клэпхэм-роад, в пригород, в переулки
с заводскими трубами и с перебивающими друг друга, фыркающими динамо ма-
стерских. Там, в переулке, на своем третьем этаже в своей комнате девуш-
ка неурочно стала читать газеты. В полночь заходил отец и сказал: - "Я
все думаю, когда же напишет твой профессор? - Какие замечательные лошади
были на петербургских бегах, какие лошади!.. Какие были лошади, если бы
ты знала!" - В полночь она открывала решетчатое, однорамное, как во всех
английских домах, окно, - рядом во дворе фыкало динамо маленькой фабрич-
ки и в комнату облаком пополз коричневый туман. Она решила, что завтра
город замрет в тумане, не понадобится итти в оффис, - можно было не спе-
шить. Она растопила камин, переоделась на ночь, белье на ней было -
по-английски - шерстяное. В халатике она ходила мыться, и долго потом
лежала в кровати с книгой о Земле Франца-Иосифа, руки ее были смуглы и
девически-худощавы: Земля Франца-Иосифа была в ее руках. - Где-то рядом
на башне часы пробили три, и закашлял отец, не мог откашляться. - -
И в этот же день на острове Новая Земля в Северном Ледовитом океане
из Белушей губы должно было уйти в Европу, в Россию судно "Мурманск".
Это было последнее судно, случайно зашедшая экспедиция, и новый корабль
должен был притти сюда только через год, новым летом. Дни равноденствия
уже проходили. Были сумерки, туман мешался с метелью, на земле лежал
снег, а с моря ползли льды. Горы были за облаками. Команда на вельботах
возила с берега пресную воду. Гидрографическая экспедиция шла от солнца
в двенадцать часов ночи, от берегов Земли Франца-Иосифа, куда не пустили
ее льды; она заходила под 79°30' сев. широты, чтобы взять там остатки
экспедиции Кремнева; на Маточкином Шаре она оставила радио-станцию: че-
рез неделю она должна была в Архангельске оставить страшное одиночество
льдов, тысячемильных пространств, мест, где не может жить человек, - че-
рез десять дней должна была быть Москва, революция, дело, жены, семьи;
экспедиция была закончена. "Мурманск" еще утром отгудел первым гудком,
матросы спешили с водой. - На всей Новой Земле жили - только - двадцать
две семьи самоедов. Самоеды, ошалевшие от спирта, просочившегося на бе-
рег с судна, бестолково плавали на своих елах от берега к пароходу. На-
чальник экспедиции, который был помыслами уже в Москве, писал экспедици-
онное донесение. Каюта начальника экспедиции была на спардеке, горело
электричество, начальник сидел за столом, а на пороге сидел самоедин,
напившийся с утра, теперь трезвевший и клянчавший спирта, предлагавший
за спирт все, - песцовую шкурку, жену, елу, малицу. Начальник молчал.
Когда самоедину надоедало повторять одни и те же слова о спирте, он на-
чинал петь, по получасу одно и то же:
Начальник сидит, сидит,
Хмурый, хмурый - -
Начальник обдумывал, какими словами написать в донесении о том, как
север бьет человека: - -
- - на радио-станции Х, в полярных снегах, в полугодовой ночи, в по-
лярных сияниях, зимовали пять человек, отрезанных тысячами верст от ми-
ра; они устроили экспедиции обед, начальник радио-станции положил себе в
суп соли, - и тогда студент-практикант, проживший год с начальником,
закричал: - "Вы положили себе соли, соли! Вы положили столько, что
нельзя есть супа! Вылейте его! Иначе я не могу!" - начальник сказал, что
соли он положил в суп себе и положил соли так, как он любил; студент
кричал: - "Я не могу видеть, вылейте суп! я требую!" - студент заплакал,
как ребенок, бросил салфетку и ложку, убежал и проплакал весь день. Пя-
теро, они все перехворали цынгой; они не выходили из дома, потому что
каждый боялся, что другой его подстрелит, и они сидели по углам и спали
с винтовками, - они, из углов, уговаривались итти из дому без оружия,
когда метелями срывало антенны и всем пятерым надо было выходить на ра-
боту; все пятеро были сумасшедшими.
- - "Мурманск" снял в самоедском становище на Новой Земле уполномо-
ченного от Островного Хозяйства: это был здоровый, молодой, культурный
человек; он прожил год с самоедами: и он сошел с ума: он бросил курить -
и запретил курить всему самоедскому становищу, - он прогнал от себя жену
и запретил самоедам принимать ее, и она замерзла в снегу в горах, когда
пешком пошла (собак он не дал ей) искать права и спасения за сто верст к
соседним самоедским чумам; он запретил самоедам петь песни и родить де-
тей; когда "Мурманск" пришел к бухту, он стал стрелять с берега, и ни
одна самоедская ела не пошла навстречу кораблю; команда с корабля пошла
на вельботе к берегу, - он заявил, что не разрешает здесь высаживаться,
ему показали рейсовую путевку