╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
ar
niente, - в Берлине исчезли дамы и мистрис, сошел японский дипломат,
впереди русский бунт, - поезд пошел деловым путешественником, подсели
новые пассажиры, много русских. Из гама города, из шума автобусов, так-
си, метро, трамваев, поезд выкинуло в тишину весенних полей, на восток:
каждому русскому сердце щемит слово - восток. Вечером за ужином, в рес-
торане-вагоне, в электричестве, ужин был длинен, пили больше, чем следу-
ет, и не спешили перед скучным сном. Обера и метр-д'отель были медли-
тельны. Окна были открыты, ночь темнела болотной заводью, иногда ветер
заносил запахи полей. Американцы из АРА, ехавшие в Россию, говорили
только на английском, молчали, сидели табунками, породистые люди, курили
трубки, пили коньяк, ноги закинули на соседние стулья, привольность
мужской компании. Большой столик заговорил, громко, по-русски и по-не-
мецки - о России: - и это было допущено, такое неприличие, - впереди
русская революция - впереди - черта, некая, страшная, где людоедство.
Дипломатические курьеры - французские, английские, российские - сидели
сурово. Русский профессор-путеец радостно познакомился с российским
курьером, у курьера было лицо русского солдата, он был в американских
круглых очках, у него болели зубы, он молчал: профессор - тоже в очках,
заговорил таинственно о "аус-фуре". Поезд подходил к польскому коридору.
В той перекройке географических карт и тех, которыми гадают цыганки, -
перекройка, швами которой треснула Европа, европейская война и русская
революция, рубец Польского коридора был очень мозолящим. В купэ были
приготовлены подкрахмаленные постели, открыты умывальники, - американцы
и англичане пошли спать, сдав паспорта проводнику. Сторки были опущены.
В коридоре негромко разговаривали русские. Одиночками у окна стояли нем-
цы, обиженные коридором, - и одиноко, один единственный, стоял англича-
нин, с трубкою в зубах, перед сном. Русский профессор заспорил с латы-
шем.
... - В России крепостное право, экономически изжитое, привело к лю-
доедству. В России людоедство, как бытовое явление, - сказал латыш.
- Да, моя родина, моя мать - Россия, - сказал профессор: - каждому
русскому Россия, нищая, разутая, бесхлебная, кладбищенская - величайшей
скорбью была - и радостью величайшей, всеми человеческими ощущениями,
доведенными до судороги, - ибо те русские, что не были в ней в эти годы,
забыли об основном человеческом - о способности привыкать ко всему, об
умении человека применяться: - Россия вшивая, сектантская, распопья,
распопьи-упорная, миру выкинувшая Третий Интернационал, себе уделившая
большевистскую смуту, людоедство, национальное нищенство.
Говорили почему-то оба: профессор и латышский капиталист по-немецки,
но слово - людоедство - употребленное несколько раз, каждый раз именова-
ли по-русски, понижая голос. Латышу, сраставшемуся с Россией детством и
десятилетиями зрелой жизни, ему ведь часто ночами, спросонья в полусне
мерещились тысячи серых рук у глотки, высохшие груди из России, с плохой
какой-то картинки, тогда его мучила одышка вспоминалась молодость, всег-
да необыкновенная, ему было тоскливо лежать в простынях, он пил содовую
и старчески уже думал о том, что он боится - не понимает - России и от-
гонял мысли, ибо не понимать было физически мучительно.
В купэ горели ночные фиолетовые рожки, светили полумраком. Англичанин
выкурил трубку, ушел. Поезд замедлил ход. В'езжали в коридор, по вагонам
пошли польские пограничники, позвякивая шпорами. Профессор заговорил об
аусфуре. Пограничники ушли, за окнами в небе светила мутная луна, - ко-
ридор опустел, вагон затих. Едва пахло сигарами, фиолетовые рожки свети-
ли полумраком. Тогда по коридору бесшумно прошел помощник проводника,
собрал у дверей башмаки и понес их к себе чистить, - у проводников за
плотно притворенной дверью горело электричество, на столике стояла бу-
тылка коньяка, на диване против проводника сидел джентльмен, французский
шпион, составлял списки едущих в Россию. Разговаривали по-французски, -
мальчишка чистил башмаки.
На другой день к полдню, у Эйдкунена появился снег, - проводники рас-
порядились к вечеру затопить вагоны. В Эйдкунене, на таможенный осмотр,
американцы вышли в дэмисезонных пальто, в дорожных кэпи, с шарфами нару-
жу, перекинутыми через плечо, в желтых ботинках и крагах; американцы на
платформе немножко поиграли - в импровизированную игру вроде той, кото-
рою мальчишки в России и Норвегии занимаются на льду: катали по асфальту
глышки, и тот, кому этой глышкой попадали в башмак, должен был попасть
другому и бегать за глышкой, если она пролетала мимо. Русский профессор
заговорил обеспокоенно об аус-фуре - с российским курьером, у курьера
болели зубы, он молчал, - профессор вез с собой кожаную куртку, коричне-
вую, совершенно новую, купленную в Германии, - в сущности нищенскую, - и
у него не было разрешения на вывоз; латыш посоветовал выпороть с ворот-
ника клеймо фирмы, профессор поспешно выпорол; в таможенной конторе нем-
цы, в зеленых фуражках, кланяющихся туда и обратно, сплошь с усами, как
у императора Вильгельма II на карикатурах, осматривали вещи: затем каж-
дый пассажир, кроме дипломата, должен был пройти через будку для личного
осмотра, - и в этой будке у профессора, когда он вынимал из кармана
портмонэ и платок, выпал лоскутик клейма фирмы, - чиновник его поднял, -
профессора окружили немцы в зеленых фуражках, профессор стал школьником.
Поезд передали в Вержболово, профессор отстал от поезда. Метр-д'отель
пригласил к обеду, обед был длинен, ели и бульон с желтком, и спарфу с
омлетом, и рыбу, и дичь, и телячий карбонат, - на столиках стояли водки,
коньяки, вина, ликеры, - после обеда долго курили сигары, - за зер-
кальными окнами ползли дюны, леса, перелески, болота. Все больше попада-
лось снега, лежал он рыхлый, бурый, - а когда пошли песчаные холмы в
соснах, - в лощинах тогда снег блестел в зимней своей неприкосновеннос-
ти, как молодые волчьи зубы. Небо мутнело. - После обеда в комфорта-
бельности, неспешности, долго курили сигары, пили коньяк, метр-д'отель и
обера были в такте этой неспешности. Впереди Россия. -
- Впереди - Россия. -
- И через два дня, - поезд, - разменяв в Риге пассажиров, - сменив
международные вагоны на советские дипломатические, выкинув из обихода
вагон-ресторан, враждебный в чужой стране, с винтовками охраны у подно-
жек, -
- исчезли англичане, французы, французские проводники, начальником
поезда ехал курьер с больными зубами, очень разговорчивый, появились не-
суразно одетые русские, курьеры, дипломаты, сотрудники учреждений столь
же необыденные, как их названия - Индел, Весэнха, Внешторг, Гомза, Про-
фобр, Центрэвак, -
- прокроив болота и леса прежнего российского Полесья, спутав часы,
запутанные российскими декретами о новом времени, -
- все холоднее становилось, все больше снегу, все зимнее небо, и пу-
талось время тремя часами вперед, чтобы спутать там дальше, в России - и
ночи, и дни, и рассветы, - чтоб слушать американцам в необыденные часы
рассвета непонятную, азиатскую, одномотивную песню проводника, на многие
часы, валявшемуся у себя в тендере на гробах дипломатических ящиков с
поленом и фуражкой в головах, -
- поезд пришел в Целюпэ, к границе Р. С. Ф. С. Р.
В Целюпэ, на одинокой лесной станцийке, поезд нагнал эшелон русских
иммигрантов из Америки в Россию. Небо грузилось, по-российски, свинцами,
снег лежал еще зимний. Станция - станционные постройки и домики за ней -
упиралась в лес, и лес же был напротив, вдали виднелся холм в сосновом
боре, в лесу напротив шли лесные разработки, и станцийка была, как в
Швеции, на северных дорогах, стояли елочки по дебаркадеру, дебаркадер
был посыпан желтым песком. В деревенской гостинице, на скатертях в
складках, из серого домашнего полотна, в плетеночках лежал черный хлеб,
какого нет на материке Европы, и в комнатах пахло черным хлебом. Хозяйка
в белом чепчике приносила деревенские жирные блюда, в тарелках до краев,
и в клетке у окна пел чижик. В восемнадцати верстах была граница Р. С.
Ф. С. Р., город Себеж, кругом были холмы и болота, и болота Полесья, в
лесах. Иммигранты возвращались на родину - из Америки. Еще - последний
раз - пограничники осматривали паспорта. К сумеркам пошел снег. К сумер-
кам пришел из России, с Себежа, паровоз - баба (в России мешечники под-
разделяли паровозы на мужиков и баб, по звуку гудка, бабы обыкновенно
были товарными). Баба потащила вагоны. Баба первая рассказала о русской
разрухе, ибо у той дощечки, где сердце каждого сжималось от надписи -
граница, - текла внизу речушка в синих льдах и были скаты холма, а вда-
леке внизу лежал поселок с белой церковью, - баба остановилась, и пасса-
жирам предложили пойти грузить дрова. -
И Себеж встретил метелью, сумерками, грязью, шумом мешечников, вопля-
ми и матершиною на станции. Метельные стервы кружились во мраке, лизали,
слизывали керосиновые светы. Забоцали винтовками, в вагоны влезли русс-
кие солдаты. Американец вышел на минуту, попал ногою в человеческий по-
мет, на шпалах, и никак не мог растолковать, волнуясь, проводнику, чтоб
ему продезинфецировали башмаки. Задубасили поленом в стену, проорали,
что поезд не пойдет до завтра, осадили на запасный путь, снова завопили,
побежали мешечники с мешками, баба кричала: - "Дунька, Дунька, гуртуйси
здеся", - у пассажиров тихо спрашивали: - "Спирту не продаешь ли?" - Ме-
тель казалась несуразной, снег шел сырой, на запасном, в тупике, когда
толпа мешечников умчалась с воем, - стало слышно, как воет ветер, гудит
в колесах, в тендере, как шарит сиротливо снег по стенам, у окон, шара-
хаясь и замирая. Американцы говорили о заносах в прериях. Приходившие
стряхали мокрый снег. В вагонах стало холодно и сыро, новый примешался -
над всей Россией веющий - запах аммиака, тримитиламина, пота. Был позд-
ний час, за полночь никто не понимал, ложиться спать иль нет? -
- И - тогда - пришли и сказали, что - в театре культ-просвета комсо-
мола - митинг, предложили сходить. - Вот и все. - Во мраке - первый -
русский - сразу покатился под колеса, сорвавшись с кучи снега, сваленной
на шпалы, встал и сматершинил добродушно. Пошли в метель. У водокачки
промочили ноги и слушали, как мирно льет вода из рукава, забытая быть
завернутой. Не один, не два, а многие понесли на башмаках удушливые за-
пахи. Англичанин освещал себе путь электрическим фонариком. В вокзале на
полу в повалку, мужчины, женщины и дети, лежали пассажиры. Был уже час
за полночь. Когда спросили, где комсомол, - рукой махнули в темноту,
сказали: - "Вон тама. - Нешь не знаешь?" - Долго искали, путаясь в шпа-
лах, поленницах и мраке. В поленницах наткнулись на двоих, они сопели,
англичанин осветил, - в поленнице совокуплялись солдат и баба, стоя.
Барак (у входа у барака была лужа, и каждый попадал в нее во мраке)
был сбит из фанеры, подпирался из-нутри столбами. В бараке был, в сущ-
ности, мрак. Плечо в плечо, в безмолвии, толпились люди. На сцене, на
столе, коптила трех-линейная лампенка, - под стрешни в фанерном потолке
врывался ветер, и свет у лампы вздрагивал. На заднем плане на сцене ви-
сел красный шелковый плакат: - "Да здравствует Великая Рабочая и
Крестьянская Русская революция". У лампы за столом сидели мужики в шине-
лях и овчинных куртках. Театр из фанеры во мраке походил на пещеру. Го-
ворил мужик в шинели, - не важно, что он говорил.
- Товарищи! Потому как вы приехали из Америки, этот митинг мы собра-
ли, чтоб ознакомить вас, приехавших из Америки, где, сказывают, у каждо-
го рабочего по автомобилю, а у крестьянина - по трактору. У нас, товари-
щи, скажу прямо, ничего этого нету. У нас, товарищи, кто имеить пуд кар-
тошки про запас, - спокойный человек. Для вас не секрет, товарищи, что
на Поволжьи люди друг друга едять. У нас колосональная разруха. - Н-но,
- товарищи, - нам это не страшно, потому что у нас наша власть, мы сами
себе хозяева. И нам известно, почему вы приехали из Америки, хоть у нас
свиного сала и нет, не то - чтобы кататься на автомобилях. У нас теперь
власть трудовых советов, а для заграницы у нас припасен Третий Интерна-
ционал. Мы всех, товарищи, зовем итти с нами и работать, - нно, - това-
рищи, - врагов наших мы беспощадно расстреливаем. - Вот, товарищи, какие
газы и промблемы стоять перед нами.
Что-то такое, так, гораздо длиннее, говорил солдат. Люди, плечо в
плечо, стояли безмолвно. К солдатским словам примешивался вой ветра.
Лампенка чадила, но глаз привык ко мраку, и лица кругом были строги. Те-
атр был похож на пещеру. Солдат кончил. Вот и все. За ним вышел говорить
старик иммигрант.
- Дорогие товарищи, я не уполномочен говорить от лица всех. Я девят-
надцать лет прожил в Америке, - не кончил, зарыдал, - выкрикнул: - Рос-
сия. - Его посадили к столу, плечи его дергались.
Двое - англичанин и русский филолог - вышли из театра - клуба комсо-
мола, во мрак, в метель. Англичанин машинально пробрел по луже. - Да,
иная Россия, иной мир. Англичанин поднял воротник пальто.
- Вас поразил митинг? - спросил англичанин.
- Нет. Что же - это советские будни, - ответил филолог.
Поезд стоял в тупике; - поезд впер в Россию. Вот и все.
Вот и все.
Впрочем - вот, чтоб закончить главу, как вступление: -
- о неметельной метели.
5. О неметельной метели.
Я не знаю, как это зовется в народе. Это было в детстве, в России, в
Можае. Это был, должно быть, сентябрь, начало октября. Я сидел на окне.
Напротив был дом - купеческий, серый, дом Шишкиных, направо площадь, за
нею собор, где ночевал Наполеон. Против дома Шишкиных, на углу стоял фо-
нарь, на который в пожарном депо отпускалось конопляное масло, но кото-
рый никогда не светил. Ветер был такой, что у нас повалился забор, у
Шишкиных оторвало ставню и сорвало железо с крыши, фонарь качался: - ве-
тер был виден, он был серый, - он врывался, вырывался из-за угла, несс
собой серые облака, серый воздух, бумажонки, разбитое решето, ветер гре-
мел калитками, кольцами, ставнями - сразу всеми со всего переулка. Была
гололедица, земля была вся в серой корке льда. Одежда на людях металась,
рвалась, взлетала над головами, - люди шли, растопырив все конечности, -
и у фонаря люди, сшибаемые ветром, - все до одного, - бесполезно стре-
мясь ухватиться за столб, выкидывая ногами крендели, летели вслед за ре-
шетом. Мой папа, доктор, пошел в земскую управу, на углу он вскинул но-
гой, рукой хотел было схватиться за столб, - и еще раз вскинул ногой,
сел на землю и дальше пополз на четверинках, головою к ветру: ветер был
виден. Мальчишки, - Васька Шишкин, Колька Цвелев, - и тут нашлись: они
на животах выползли в ветер, и ветер их тащил по ледяной корке. - Была
гололедица, был страшный ветер, как Горыныч, - и все было серо, отливаю-
щее сталью: земля, небо, ветер, дома, воздух, фонарь. И ветер - кроме
того - был еще вольным. - Мама не пустила меня в тот день на улицу, мама
читала мне Тараса Бульбу. Тогда, должно быть, сочинились стихи, оставши-
еся у меня от древнего моего детства:
"- Ветер дует за окнами
Небо полно тучь.
Сидим с мамой на диване.
- "Ханша, ты меня не мучь". -
- Ханша - это собака. -
---------------
1. С вышгорода - с Домберга, где старый замок, из окон Провинциально-
го музея и из окон Польского посольства, виден весь город и совершенно
ясны те века, когда здесь были крестоносцы и здесь торговали ганзейские
купцы. Из серого камня под откосом идет стена, она вбита в отвес холма:
Калеево, народный эпос, знает, что эта гора снесена по горсти - пращура-
ми - рыцарями. Стена из серого камня упирается в серую башню, и башня
как женская панталонина зубцами прошивки кверху. Домберг высок, гнездо
правителей. На ратуше - на кирках бьют часы полдень, башня кирок и рату-
ши, готика, как застывшая музыка, идут к небу. Там, за городом, во мгле
- свинцовое море, древняя Балтика, и небо, седое как Балтика. -
- Этой ночью палили из пушек с батареи в бухте у маяка, ибо советский
ледокол "Ленин" поднял якоря и пошел без таможенного осмотра - в море, в
ночь: без таможенного осмотра, и пушки палили перед его носом - в учеб-
ной стрельбе, как сказано было в ночи, пользуясь ночным часом, когда не
ожидалось кораблей. В посольстве говорили о контрабандистах, рассказыва-
ли, что в море, в Балтийском море, бесследно погибло пять кораблей, один
эстонский, два финских и два шведских, были улики пиратства, подозрева-
ли, что пиратствуют российские моряки, Кронштадт, - и тогда же шептали о
восстании корелов против России. -
- С вышгорода видны были снежные поля. В башне, как женская пантало-
нина, поэты, писатели и художники устраивали свой клуб, с именем древне-
го клича - Тарапита. В башне до поэтов жили совы. По стене шли еще баш-
ни, две рядом назывались - Тонкий Фауст и Толстая Маргарита: Толстую
Маргариту, где была русская тюрьма, разгромили в 1917 году белою ночью,
в мае. - В старом городе извозцы ездили с бубенцами, ибо переулки были
так узки, что два извозчика не раз'ехались бы. Каждый закоулок должно
было бы снести в театр, чтоб играть Эрика XIV, и Бокаччио мог бы укра-
шать Декамерон стилями этих переулков. На острокрышых домах под черепи-
цею еще хранились годы их возникновения: 1377, 1401, и двери во всех
трех - кононных этажах открывались прямо на улицу, - а на доме клуба
черноголовых, древней купеческой гильдии, до сих пор из-под-угла крыши
торчало бревно с блоком, ибо раньше не было лестниц и во все три этажа
поднимались с улицы по блоку на под'емной площадке, площадку на ночь ос-
тавляли под крышей и жили так: в нижнем этаже лавка и пивные бочки, в
среднем - спальня и жена с детьми, в верхнем - склад товаров. - В пол-
день на кирках били колокола, из Домберга, из окон было видно, как по-
мутнела Балтика и небо и как идет метель на город. - Нет, не Россия. -
- В Толстой Маргарите была русская тюрьма. Россия правила здесь двес-
ти лет, - здесь, в древней русской Колывани. - Русский октябрь хряпнул
по наковальне 917 года: - Великая Россия Великой Революцией метнула в те
годы, теми годами, искрами из-под наковальни, - Эстией, Латвией, Литвой,
- и Эстии, Латвии, Литве, в снегах, в морозах - суденышком всеми покину-
тым, поплыть в историю, партизанствуя, отбиваясь друг от друга, от Рос-
сии, как от немцев, в волчьей мировой драке и русской смуте, возлюбить,
как Бельгия, себя, свои болота и леса. - Россия метнула Эстией, Литвой,
Латвией, Монархией, - императорской культурой, - русской обществен-
ностью, - оставив себе советы, метели, распопье, сектантство и муть са-
могонки, - а здесь в древне-русской Колывани: -
- тор-го-вали ви-ном, маслом, мясом, сардинками, всем, хе-хе-хе, в
национальном государстве, - совсем как десять лет назад в России. Исто-
рик, - размысли. Поэты кликнули клич - Тарапита.
Культура - финско-нормандская. Средневековье смешалось с сегодня.
Здесь запоют еще Калевичи. Здесь есть рыцари-партизаны, которых чтут,
которые своею кровью защищали свое отечество от немцев, от большевиков,
от смуты. Здесь в башне Тарапита поэты, писатели и художники, рыцари в
рыцарском зале - бокалом вина, бочкой пива величали на родном своем язы-
ке, встречая русского бежавшего от родины, писателя: они на родном своем
языке говорили о своей нации, о своей борьбе за свой национальный быт и
за демократию, - переводчик переводил, - русский писатель ответил
по-русски, и его речь перевели, - тогда пили бокалы и кубки:
и все вместе потом стали русские петь студенческую песню о том, как
"умрешь, похоронят" - -
- здесь женщины, чтобы помолодеть, мажут