╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
уже начинал те-
рять всякую меру.
Ехал как-то он от одного поселка к другому и встретил мужика. Мужик
обыкновенный, и встреча - дело тоже самое обыкновенное. И то, что мужик
поклонился ему - тоже полагается тут при встрече.
Но у Степана внутри без остатка всколыхнулось: в глаза сроду не видал
мужика этого и он его; а видит вот - фуражка со знаком - и шапку сорвал,
и шею вытянул - согнул, и что-то прожевал.
"Кому кровь свою он по капле расходует? У-у, раб проклятый!.."
И не только не поклонился ответно, но даже привстал и плюнул вслед
мужику запыленному и дико закричал, потрясая кулаком:
- У, падаль! Я тебе покланяюсь вдругорядь...
А у мужика глаза даже выкатились от испуга и изумленья.
- Господи Исусе! Ноне и поклоном не угодишь... Вот жись.
И, втянув голову, поплелся разбитой походкой дальше.
А тут еще перед Тоей у тарантаса колесо рассыпалось, и в деревню он
въехал на боку, на оси - смешно и неловко перед народом. И совсем озлил-
ся-потемнел весь Стеннов на хитрую жизнь.
Председатель Сельсовета живо смекнул, чем, так сказать, начальство
успокоить, и предложил сбегать за самосядкой.
- Никако дело без того начинать незля.
- Что-о?.. А, впрочем, давай, - махнул рукой агент Стеннов.
За первой бутылкой, - другая. Потом корчага целая и солдатка Акулька
со своими прелестями... До третьих петухов песни и гомон был. Что там
было, не все известно, но только даже Акулька вскрикивала и пьяно стона-
ла.
- Чо буошь делать? Акулька на што уж - чем роботит, и то не вытерпли-
ват, - ворочались шабры.
А по-утру, солнце высоко уж встало, председатель, опухший и оморщив-
шийся, обегал поселок, собрал мужиков в школьный сруб и побежал агенту
докладывать: готовы, мол, ждут.
Шумно-матерно галдят поселковые и о фортелях агента, ночных, расска-
зывают, мотают сокрушенно головами.
- Вот и он.
- Ш-ш-ш!
Стихло все - мертво.
Не глядя ни на кого, прошел он к столу в глубине. С темными припухлы-
ми подглазицами и мрачным взглядом. Мутно ему и стыдно настороженных му-
жиков - и от этого еще больше он ожесточается.
Сбоку болтается наган-револьвер, а сзади протискиваются оба милицио-
нера, тоже опитых: вместе гулянку правили.
- Так что, товаришши, почтенное собрание, - замотался председатель у
стола, - человек из города приехамши, агент. Насчет скота. Сам он все
по-порядку доложит.
- Товарищи и друзья, - хрипло заговорил Стеннов. Хрипло, - и тяжелым
взглядом уперся в Фильку, а тот заелозил и заморгал. - Республика Сове-
тов в оченно тяжелом положеньи. Наследство царизма осталось нам - война
и разруха во всех областях. А от неистовой колчаковщины еще хуже стало.
Поэтому Советская власть в невиданно тяжелом положеньи. И еще тяжелей ей
от войны, которую нам навязала Антанта с поляками... - Остановился Стен-
нов, мутит его похмелье. Рыгнул он, и перегаром напахнул на ближних. -
Все мы должны итти на поддержку нашей власти. Потому - это наша власть.
Исконная - от нас завязалась. Республике теперь нужна конница - лошади,
стало быть. Мясо ей нужно для армии. Стало, надо каждому понять. Новый
хомут на нас буржуазия одеть хотит. И все силы мы должны употребить -
власть свою и себя защитить. На вас, друзья, приходится - 60 лошадей, 40
коров и 30 овец. На вашу Тою. Так что раскладывайте. С кулака, с мирое-
да, конешно, поболе: все равно - не его трудами нажито. У кого помене -
с того помене и взять. На голытьбу безлошадную совсем нечего наклады-
вать. Прошу приступить.
Председатель Совета, рыжий, недалекий и опасливый, встал-заметался:
- Ну, как же, старики, почтенное собранье?..
А по собранию гуд пошел. Кряхтят мужики, скребут затылки - в спинах
даже дрожит. И с ними тайга кряхтит - старая, темная, кондовая, замше-
лая.
- Кормильцев-поильцев сдавать, значит.
- С голодухи помирать.
- Решить хотите люд чесной?
- Режьте лучше так!..
"...Так лучше режьте уж!.." доносится обратно из гущи, из лесу.
Бабы и ребята малые в проемы сруба влипли, губами шевелят, а тетка
Евленья крестится. По щекам, как по тине пересохшей, слезы текут.
- Налоги-те, орали, отменяются. Вот те и отменили...
Подобрался к столу, к агенту, Филька и сверлит из-под клочковатых
бровей:
- Ты нам объясни, значит, по-порядку господин-товариш...
- Ну-у, - буркнул тот. Нудно ему от истекшей ночи и от того, что этот
мужичонко липнет, и от того, что за ним, за этим, тысячеглазая злобная
темь притулилась, морем колышется.
- Я к тому, например, - слезливо моргает Филька под острым и чужим
взглядом агента. - В нашей деревне шиисят дворов и всего-то. Как же
это?.. Стало - пошти што по три скотины враз со двора сводить?
- Чо ты понимашь! - крикнул Василий-коммунист. - С тебя, обалдуя, и
вовсе, может, ничо не возмут.
Мужики перекинули на миг глаза на Василья, загудели:
- Ишь застаиват.
- Лыжник. Забегат.
- Ты мне пуговку-то не крути, - мельком только скользнув по Василью,
воззрился Стеннов на Фильку. - Шестьдесят дворов. В волости-то лучше про
то знают - сколь у вас дворов. Вам только распределить, - у кого сколько
свести. - А наложили, значит, верно...
- А хто наложил-то?
- Таки же, как ты!
- Наложили... наложили...
- Нас-то не позвали, - орали Рублев и Хряпов со своими подголосками.
- А... а... а... - заклокотало, заворочалось в срубе, и сотни глаз
налились тяжелым гневом.
- Выборные накладывали. Что вы, как псы, стервеете! - пробовал окри-
ком взять Степан.
- Выборные?!
- О-ох! - гневно охнуло по собранью.
- А хто их назначал? Ты?
- Василей ездил.
- Василей да он.
- Он выбирал их, глот!
"...Он их выбрал!.." - рявкнула тайга.
Но и в Стеннове поднялось все. Все человеческое и гордое поднялось
против этого нелепого зверя, разинувшего клыковатую пасть:
- Молчать! Колчаковцы вы! Контр-революционеры! Для Советской власти
десятину жалеете. Сто тридцать возьмут - еще 500 останется. И то жаль.
Ну, Советская власть не така, - не отступит перед вашим брюхом.
- Ага! Брюха-а... а у вас - животы?
- Ишь орет, как урядник.
- Каки пятьсот? А пало сколь за зиму, за весну...
- Не щитат, живорез.
- Корма-те каки были?
- Товарищи... старики... к порядку. Господи! - лепетал побелевший
председатель.
Но поселковцы уж закусили удила:
- Како право орать имешь? Кобель ты!
- Ишь чего расписыват!
- Не просили, да давали. А тут - на!
- Кака Совецка влась? Чо он облыживат? Камуния этта.
- Зачем это наша-то влась с винтовками-те тебя, халуя такого, посла-
ла? - пропел из задних рядов Хряпов. - Вре-от он, старики.
- А сам-от чо не жретвашь? Псу под хвост, на гулянку этто вам!
- Ты гуляшь, а мы - жретвуй.
- Рабенка без куска оставляй.
"...Без куска... без куска... без куска..." - загремела тайга, и по-
мутнелые от черной злобы глаза, и заскорузлые руки, судорожно скрючива-
ясь, полезли к агенту Стеннову.
А тот, волнуясь и не попадая, отстегивал кобур. Но когда увидали эти
его жесты, еще больше завыло собранье. Жажда крови закипела и поднялась
до краев. А тайга тут - машет над ними и красным в глаза дразнит.
Больше всех орал Семен, и Стеннов, - уже бледный и отрезвевший, -
крикнул:
- А-а... ты народ мутить. Арестуйте-ка этого коновода, товарищи!
Милиционеры было-потянулись к Семену. Но поздно уже было. Прорвало,
как плотину, и понесло. Закружились головы, потные, со слипшимися воло-
сами, ругань и желтая пена с оскаленных губ. Раз только и стрелил Стен-
нов из нагана и повалил Фильку (бедного Фильку!). Раз только и успел
крикнуть, прощаясь с жизнью... А там - чуть не на части разорвали Стен-
нова, и лицо - в кровавый, плоский блин.
Тяжело, наступая друг другу на ноги и на руки, били и топтали тело...
А милиционеры в гуще никого и не задели и винтовок не подняли, а по-
корно бросили их на пол. Избитых и истерзанных, их свели в пустой амбар,
заперли и стражу приставили.
Ночью то, что осталось от кипучего человека, верного революционера
Степана Стеннова, стащили за Баксу и там бросили в окна, в топь. Хлюпну-
ла топь со вкусом и равнодушно затихла. Только один, пригнутый стебелек
стал потом медленно, с отрывами, выпрямляться...
Но темный страх и оторопь засели с той поры в деревне.
А тут еще техник Иванов, который в тот день с молодняком одним был на
болотах, жару подбрасывает, кровью исходя за них, за их темную, как тем-
ная ночь в бору, душу.
- Эх, старики, старики. Что вы наделали? Ну - тяжело вам, - послали
бы человека от себя в губернию. Выяснили бы. А вы - что? Человека непо-
винного убили. Как звери - убили.
- Пес - он, а не человек, - храбрились поселковые. - Туда и дорога.
- Кто бы он ни был - но только, как слуга от настоящей власти, от ре-
волюции послан был.
В отрезвелые на миг сердца - широкие и емкие - от этих душевных, ост-
рых слов вползали и гнездились еще большее беспокойство и неуверенность
и ужас, колючий, как еж.
Насупился буйный лес - туго обдумывает.
А рыжий, как охра, лавочник Хряпов бегает из избы в избу, сдабривает
сельчан, запугивает их и обнадеживает:
- Слышьте. Вы этому технику веры не давайте... День миновал, второй -
никто из милиции не едет. Должно - самозванца мы спровадили.
А в другом месте нашептывает:
- Не едут голуби. Не до того им, слышь. Народ, замечай, поднялси. И
живорезы лыжи навастривают. Верный человек мне сказывал. Свою бы им шку-
ру спасти - не токмо што. Так-то, други...
И на деревне то-и-се стали появляться какие-то "верные" люди, шеп-
таться с Рублевым и Хряповым. Все чего-то нюхали они, чего-то гоняли
вершники какие-то изредка - в сумерки и под рассвет.
А милиция, действительно, как в омут канула. Двое же (агентских) си-
дели, как зайцы, и участи ждали, питаясь - кто что бросит.
Ячейковцы, не выходя, сидели по домам.
- Не дыхають! - злорадствовал Хряпов.
6.
Старшего техника - за производителя работ который - не было: дня за
четыре перед тем уехал в губернию.
За отъездом старшего руководство легло на Иванова.
По омутным из-сера водам широкогрудой Оби - по протокам; по бородатым
борам и нарядницам-сограм; по малым речкам-притокам, как рыба, идущая
для метания икры в верховья, - шли злобные, воровские слухи. Раскачивали
столетние кряжи, ломали-рубили кусты и хворост мельчили; мяли поясные
травы в лугах и тропы протаптывали к водопоям; а вечерами костры пылали
и над деревнями вскипали облака - смутные и кровавые.
- Эй, мир хресьянской!.. На выручку поспешай!.. Вырывай закопанные-те
винтовки. Вилы на копья оборачивай. Не дадим-са-а-а!..
Мужики сиднями засели в деревне, и даже Король свою косьбу бросил.
Копошились по двору, кучками сходились, толковали и так и сяк о каких-то
глухих событиях, особливо по вечерам. И если кто приближался из техников
- куда там из ячейки! - стихали и хитро заводили речь про рыбу, про по-
кос, а исподлобья поблескивали:
- Чо слоняешь... шпиен?
Выехать возможности не было, - имущество изыскательское на шесть под-
вод не уместишь: инструменты, планы, провиант на три месяца на пять че-
ловек. А тут и одной подводы не достанешь. Председатель валил на мужиков
- не могу, дескать, сейчас - не властен. А те чесали в затылках и тяну-
ли:
- Никак нельзя, Федор Палыч, в эко время от дому отлучаться. Хто яво
знат. Вишь ты - дело-то како.
Настаивать, предъявлять свои права на прогон - нечего было и думать:
не помиловали бы.
Тайга потчевала:
"...Пе-ей до-дна, гостенек дорогой"...
Но Иванов просто долг думал выполнить. Уезжать ему вовсе не хотелось,
страха перед чем-то неясным надвигающимся он не испытывал и жалел этих,
таежных, которые сбились с пути и перли теперь целиной - куда вывезет.
На работы Иванову ходить не приходилось - не с кем было. И делал он
только полегоньку накладку планов и профилей. Держал себя - в стороне
как будто стоял. А, главное, бродил по бурным, грозовитым местам, как
охмелелый, и пил в кедровнике каждый вечер - не отрываясь - из свежего
берестового жбана оглушающую брагу.
"... Пей, сынок, пей"...
Вечером, когда все стихает, на опушку кедровника (там, где начинаются
таловые и смородиновые кусты и - среди них - высокие травы с крупными
белыми и фиолетовыми цветами-початками) - приходила Варя. В первый раз
после покосного пришла она бледная с тенью в подглазицах и боязливой
тревогой в глазах, вымытых пугливыми девичьими думами:
"Улестил, может, токо. Пришел вот, как бурый, разгреб лапой и мед по-
ел. А теперь, поди, смеется: эка - дура девка... Ребятам, может, хваста-
ет - вот де я каков, и Варвара не устояла".
И шла она по тропе, не озираясь, будто за делом каким, сдвинув брови.
И увидев его сбоку у кедровины - похолодела, и ноги к земле пристыли...
А он вышел и головой к груди ее, как в смородиновый куст, припал и в
самую гущу зарослей повел.
- Люба ли я тебе взаправду? Али так токо путаешься?
Откинулся Иванов:
- Варенька! Как скажу? Вросла ты в мое сердце цепкими корнями. Ношу я
тебя в нем день и ночь, а ты туманишь меня запахом вешним, черемухо-
вым... Качаюсь я, как пьяный хожу. Крепче вина ты: от одной думы о тебе
голова кружится.
- Хвастаешь ты, Федя. Ну, чо я! Девка простая, необразованная...
- Ах, Варя. Духом бы тебя единым выпить всю!.. И то уж допился я. Все
вот мне чудится: тайга - не тайга уж, а хозяйка, старая, добрая и запас-
ливая... Для нас с тобой добрая. А ты будто дочь ее и всеми дарами ода-
рена и цветами засыпана...
- Ну уж ты... говоришь, как книжку читашь. Слушать тебя, што в ба-
гульнике лежать...
А Иванов целовал ее в глубокие глаза, как росную траву, и зарумянен-
ные щеки ее, и ноги, окропленные росой, и губы - трепещущие, волглые и
горячие...
- Феденька, мучишь ты меня... не могу я...
- Как чаша ты - налитая до краев. И плещешь словом каждым и вздохом
через край. Зарыться в тебя, как в кусты, в траву, которая - растет как
- слышно! Силой от тебя пахнет и чистотой, какая была допрежь еще и
только в тайге осталась.
Таяла она, как мед, от его речей и вся отворялась:
- Люби меня, ненаглядный... цалуй меня...
"...Настали времена, и сроки исполнились. Пирую я свадьбы-детей. Лю-
битесь, ребятушки, так, чтобы земля стонала, и вспыхивали цветы. Так,
чтобы слово ласковое смолой янтарной прожигало землю. Так, чтобы яростна
ваша радость была, как огонь в горну, а студеное горе - колодезной во-
дой, - в них закаливается ратное сердце. Пусть ударяются губы о губы
так, чтобы кровь звонко брызгала в них: крепко взрастает все, политое
кровью. Крепко цепляйтесь за землю и пойте песни весени, приходящей каж-
дый год"...
Ночи были сумеречно-светлые.
Однажды, - когда он расстался с девушкой и подождал, пока стукнет за
ней калитка, и потом шел по задам, - три тени, прытких, отделились от
прясла и преградили ему дорогу.
Шел Иванов, неся в себе переливающуюся радость свиданья и победный
крик соленых на губах поцелуев.
В одной фигуре он признал Семена с толстой палкой-корняком, а в двух
других - некрутье. Подходя, он видел, как блестели глаза и подергивалось
лицо у Семена...
- Ну, што, сволочь. Девок наших портить зачал?
- Вы, ребята, я вижу не с добром, - пробормотал Иванов, ища вокруг
чего для обороны.
- Бей его!.. мать-перемать... - взвизгнул Семен, и тяжелая суковатая
палка зашибла со-скользом руку Иванову.
А тайга загоготала:
"... Эгей...го-о!.."
- А-а... - как от ожога скривился Иванов. - Так вы вот как?
"...Так вот... так вот..." - торжествующе зашелестели заросли.
"...Эгей... го-о!" - выкатилось обратно из-за Баксы.
Кинулся Иванов на Семена - там уж налетают остальные двое. Нет в ру-
ках ничего у Иванова.
Горячее что-то потекло по лбу...
Если чего-то не сделает - скоро он свалится.
Бросился в глаза кустик березовый - так в аршин, - схватился обеими
руками за него. Рванул. Взлетела кверху березка совсем с накоренной зем-
лей, осыпалась.
А Семен озлился пуще. Сызнова со свистом взнеслась палка, но опус-
титься не успела: поднырнул Иванов и тушей тяжкой насел, подмял Семена и
сразмаху ткнул кулаком в зубы.
Палка-корняк, шишковатая, уже в руках у техника. Вскочил, размахивает
и сам наступает. Звизданул новобранца по башке - завизжал тот.
Не выдержали оба и побежали.
Вынул кисет Иванов и погрозил в спины:
- Я вас, сволочи, перестреляю вдругорядь... псы!
"...Вдругорядь - цыть!" - перешли враз на сторону техника кусты.
Левую руку и лоб здорово саднило, а спина ныла в нескольких местах
(помолотили ее!), но внутри Иванова гремел веселый смех и ликованье.
А палку взял с собой - память.
На утро по деревне все разузнали. Семка и двое призванных исчезли из
поселка, разъяснив домашним, что техник мстить будет. Они уйдут на вре-
мя. Куда - их дело.
- Варьку Королеву с техником застали.
Однако, когда о ночном происшествии спросили техника Иванова и о том,
почему у него покарябаны лоб и рука - он со смехом рассказал:
- Вышел ночью до-ветру и спросонья с крыльца свалился. Руку ссадил и
лбом кокнулся.
Никто этой басне не поверил, но желанье скрыть историю молчаливо
одобрили.
Днем к дяде Михайлу, где жил техник Иванов, зашла Варя. Оглядывается,
взволнованная. Заделье нашла:
- К хресному на выселок собралась. Дочери, поди, есь чо передать,
Прасковья Егоровна.
А сама выискивает глазами. Кого?
Слышала, как в летняке*1 зашагал и вышел на крыльцо, а потом проплыл
под окнами в улицу Иванов с повязанной головой.
А Прасковья Егоровна зашептала:
- Ну, девка, цапаться из-за тя зачали. Лешая.
- Срам-от какой, тетенька, Прасковья Егоровна. Шибко повредили техни-
ка-то?
- Нну-у. Чо ему сделатся, медведю? Царапины на ем. А Семену-то, ска-
зывают, он полрта вынес.
- И чо этто пристал ко мне Семен этот? Проклятый! Шишига бы его в
тайге-то задрала.
- А промежду вами ничо эдакова не было с эттим-то?
Варя до слез скраснела и - пробормотав:
- Штой-то вы, тетенька... - поспешила распрощаться.
- Скажи Степаниде-то: холсты-те, мол, готовы. Пущай придет, возьмет!
- крикнула хозяйка уж вслед Варваре.
В кедровнике на тропе встретил ее Иванов. Он обошел кругом избы, пе-
ребросился через прясла и задами вышел.
- Феденька! Что они, зимогоры, с тобой сделали?
- Да ничего, Варюшка. Ей-ей, ничего: оцарапали только свистуны...
- Тяжко мне будет жить на деревне... - вздохнула, отворачиваясь, Ва-
ря. - Прославят меня теперь.
- Да - ну их к чорту. Пусть славят. В город я тебя увезу. Люба моя...
Варенька... жена моя...
- Не про то я. И не надо мне эттого. Бросишь, ай еще чего - затяже-
лею, - сама и взрощу, и выкормлю. Смотри-ка, руки-то какие. Как корни -
во все вцепятся. Ну, только любил бы ты меня. Ласки охота мне. Не на из-
девки, дескать, я себя бросила. А взял потому, что мила была...
_______________
*1 Летняк - пристройка к избе, неотапливаемая.
7.
Тоя кипела изнутри. Но пуще всего проглядывала наивная хозяйственная
дума.
- Э-эх! До страды бы управиться с эттим.
А Петров день - вот он.
Накануне - воскресенье было - все затихло, о пакете только каком-то
(который вершник, промчавшийся ночью, завез) дядя Михайло шопотом два
слова технику обронил. На вопрос о содержании пакета отрезал:
- Большевицкой, должно.
Повстанческий или от властей - не мог допытаться Иванов. Михайло сам
больше ничего не знал.
Мирно по виду полегла спать Тоя, понижая голоса до молитвенных шопот-
ков в углах, как в ночь, окрыляемую вспышками дальних молний. Игр воск-
ресных никаких не было. Варя до заката ушла к крестному в заболотье, и
техник, провожавший ее за Баксу, рано лег спать, о