╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
ет ласково, ласково. Он
ведь лишний кусок хлеба дал...
- Ну, что, сыта?
Я чуть не подавилась этим вопросом, так стало противно. Если бы мог-
ла, вырвала бы у себя из горла с'еденный кусок и бросила бы ему обратно.
Со злобой говорю ему:
- Нет.
А он не ожидал и посмотрел строго, внимательно. Ничего не сказал.
Молча отрезает мне еще кусок и завертывает хлеб в бумагу. Александру
второго куска нет. Мне стыдно перед ним с'есть лишний кусок. Посмотрела
на него, а Александр отвернулся и глядит в окно. Жаль его до слез. Не
дотрагиваюсь до своего куска и говорю папе:
- А Шуре?
Александр все еще глядит в окно.
У папы что-то бегает по лицу и не смеет выпроситься на язык. Без сло-
ва развернул хлеб и отрезал Александру. Александр, не глядя на хлеб,
поспешно взял и ушел на кухню.
Только что он ушел, лицо папы мгновенно изменилось. Он смотрит с ка-
кой-то странной укоризной и вместе с тем торжествующе. Не дождавшись от
меня выражения любопытства, вдруг вытаскивает из кармана фунта 1 1/2 бе-
лого хлеба и показывает мне на него глазами. Потом говорит вслух:
- По карточкам... белый... хороший...
Режет на две части: побольше - себе, поменьше - мне, и все смотрит на
меня с торжествующей укоризной. А у меня краска заливает щеки. Хочу ска-
зать: "стыдно, стыдно, ведь сын же он тебе", и сама не знаю, что обезо-
руживает меня. Ладно, потом я отдам ему половину от своего куска.
А папа как будто угадал мои мысли:
- Ты сыта сегодня?
- Сыта.
- Так давай, я спрячу. Завтра лучше с чаем с'ешь.
29 апреля.
Первое воскресенье.
Александр у нас остается последний день. С понедельника он уходит на
службу и жить у нас не будет.
Папа сегодня ушел с утра. И мне кажется, для того, чтобы я не попро-
сила лишний раз есть. Даже обидно и горько от этого. После обеда к Мите
пришел гость - Николай Павлович Яковлев. Я его знаю.
Не вытерпела и зашла к Мите в комнату. Ведь Николай Павлович - моя
первая любовь. Я любила его два года, пока не встретила Френева.
Господи, как изменился Николай Павлович за эти восемь месяцев! Худой,
бледный, глаза красные от малокровия. Голова выбрита совсем гладко. Он
мне писал в деревню, что теперь увлекается богоискательством. И голова,
наверное, выбрита оттого. А жаль, - раньше у него были роскошные волосы.
И голос роскошный тоже. Как хорошо он песни пел для меня...
Теперь лицо у него спокойное, глаза кроткие. И, вообще, стал как-то
некрасивее.
Обрадовался мне ужасно. Весь просветлел даже. Трясет за руки и загля-
дывает в глаза.
- Вы, вы приехали... учиться, конечно? Ну, как жили в деревне? Как
Сережа?
Он спрашивает не о Сергее Френеве. Николай Павлович Френева не знает.
У меня есть еще брат Сережа, он теперь на фронте. Сережа - лучший друг
Николая Павловича.
И сейчас же я растаяла от его участливого тона. Тороплюсь высказать
все. И что меня оторвали от ученья, и что я все-таки намерена учиться...
Но противный Митюнчик, сияя своей самодовольной, насмешливой улыбкой,
хочет срезать меня:
- Какое уж теперь совместное обучение?! Наверное, во-всю флиртуете с
гимназистами?! Записочки пишете?
Я знаю его привычку всегда относиться ко мне пренебрежительно, и тер-
петь не могу его за это. Что я, в самом деле, девочка, что ли? Вспыхнула
сразу и наскочила на него:
- И неправда, и неправда... Может-быть, первое время и было, пока не
привыкли. А потом учиться все стали. А я... я совсем не увлекаюсь
мальчишками.
Вижу, Митюнчик посмотрел на меня ехидно так и спрашивает:
- А кем же ты, Феюша, увлекалась?
Митюнчик и не понимает, что я нарочно вызвала этот вопрос. Для того,
чтобы поддразнить Николая Павловича. Ведь не только я любила его два го-
да. Кажется, и он любил меня немножко. Чуть-чуть взглянула на него и на-
рочно смущенно отвечаю:
- Я... я - только учителями.
Митюнчик во все горло захохотал.
- Ну, еще чище! Я так и знал. Эх, ты, Феюша. Все вы на один покрой
шиты.
Николай Павлович тоже чуть-чуть улыбается, и мягко так, хорошо.
- А как же в будущем, Фея Александровна? Думаете учиться?
- О, о, Николай Павлович, обязательно!
И тут Митюнчик с'ехидничал.
- На словах, Феюша, - да, ведь?
- И ничего подобного, вовсе не на словах. Буду, буду, буду.
- Ну, а служить-то как?
Служить как? Я и не знаю как, но милый Николай Павлович приходит на
помощь. Сложил руки на колени, и ласково смотрит на меня.
- И служить, и учиться можно. Чего же тут особенного?
Я всегда волнуюсь, когда Митюнчик донимает меня этим самодовольным,
небрежным тоном. Всегда как-то теряюсь и не знаю, что отвечать. И с до-
сады чуть не плачу. Спасибо теперь Николаю Павловичу. Выручил. Кричу Ми-
тюнчику прямо в смеющиеся глаза:
- И верно, верно Николай Павлович сказал. Буду служить и учиться.
Митюнчик прехладнокровно отвечает:
- Вот как, Феюша.
Достал папиросу, поколотил ее о палец и заговорил:
- Ну, предположим, ты будешь учиться. Окончишь школу второй ступени.
Предположим даже, что поступишь в университет. Ну, а дальше что?
- Ну... Ну, дальше буду с высшим образованием. Найду себе призвание.
Вот и все.
Говорю и краснею. Николай Павлович смотрит внимательно, а Митюнчик
пускает дым колечками и просто смеется.
- Да я тебе и так скажу твое призвание, если хочешь.
- Ну?
- Замуж выйдешь.
Господи, какой он идиот! Я никогда, никогда не выйду замуж. Ах, Фре-
нев... Ну, это совсем другое дело. Митька, противный, всегда старается
сконфузить перед людьми.
- Не выйду, не выйду... Ошибаешься ты. Нельзя всех женщин мерить на
один аршин. Ведь есть же и другие пути.
Митюнчик слушает и глазки прищурил. Откинулся на спинку стула.
- Э, Феюша, уж тысячу лет известно, что женщина, какая бы она ни бы-
ла... да, вообще, женщина всегда ниже мужчины.
- И вовсе не ниже, вовсе не ниже... В физическом отношении, мо-
жет-быть, и ниже, а в умственном - никогда, никогда...
- И в умственном, Феюша, и в физическом.
Я знаю, что Митюнчика никогда не переспорить. Он всегда остается
прав. И с ним как-то говорить трудно. Кричу со слезами в голосе:
- Как не стыдно, Митя! Какие у тебя отсталые понятия.
Я нарочно переменила фронт, но это также не помогает. Митюнчик спо-
койно возражает:
- Ничего, Феюша, не отсталые. Самые нормальные. Запомни раз навсегда,
что женщина может быть только женщиной.
Николай Павлович во время нашего спора ведет себя очень деликатно. Он
все время избегает смотреть на меня. Я понимаю: это для того, чтобы не
смутить меня еще больше. Милый он, тактичный, хороший. А Митюнчик гру-
бый. Но я ему докажу.
- Глупо не признавать ничего за женщиной. Я тебе сейчас докажу...
- Ну, ну, Феюша, постарайся, слушаю со вниманием.
- А разве не было женщин - великих людей?
- Были. Так что же?
- Как что же? Разве... разве это ничего не доказывает?
- А сколько их, милая Феюша? Хочешь я тебе по пальцам пересчитаю?
Противный Митюнчик, не спеша, считает и все пускает дым колечками.
- Не считай, не считай, пожалуйста. Я тебе докажу, что вы нарочно
держали нас так. Фу, кухня, стряпня, стирка. Гадость какая. Вовсе женщи-
на не ниже...
И вдруг неожиданно вмешивается Тонька:
- Да другая баба в сто раз умнее мужика...
Митюнчик быстро оборачивается к ней и, переменив лицо, жестко спраши-
вает:
- Уж не себя ли и меня имеешь в виду?
И, не дождавшись ответа, с прежней самодовольной, непогрешимой улыб-
кой издевается надо мной. Чувствую, как краснеет лицо. Сейчас брызнут
слезы. Прячусь за самовар и кричу оттуда:
- Все равно, тебе не убедить, не убедить, не убедить...
- Я, Феюша, и не хочу убеждать. Сознайся, что ты из ложного самолюбия
говорила?
- Ничего не из самолюбия... Я знаю тебя: ты ко мне подходишь с общей
рамкой... Вот Сережа понял бы меня, а ты...
- Ну, Сережу ты оставь. Вы оба с ним витаете в облаках.
Сережа старше Митюнчика на два года. Он - коммунист и теперь на фрон-
те где-то военкомом полка. Митюнчик не любит, когда ему ставлю Сережу в
пример, и всегда говорит, что Сережа витает в облаках.
- Вовсе он не в облаках, а на фронте. Это ты вот не хочешь итти на
фронт. Я ему письмо напишу...
- Пиши, сколько влезет.
Николай Павлович поглядывает на нас обоих и то хмурится, то улыбает-
ся. Потом он прощается. Говорит горячо и мягко:
- Учитесь, учитесь, Фея Александровна...
И смотрит на меня так сердечно. Да, да, я буду учиться. Пусть папа не
позволяет, а я буду. Пусть Митюнчик смеется, а я буду. Сережа тоже гово-
рит, чтобы я училась. Буду учиться и служить.
30 апреля.
Тонька и Митюнчик в самом деле не нуждаются. Не знаю, откуда они бе-
рут деньги, но они каждый день покупают хлеба и суп готовят с мясом.
Редко-редко позовут меня обедать. И это называются - родные. Господи,
хоть бы мама поскорее приезжала! Страшное у нас житье здесь. Слышно по
вечерам, как за стеной Тонька ворчит на папу. А папа делает вид, что ни-
чего не слышит. После закрытия завода, папа жил почти полгода вместе с
нами в деревне и приехал в Петроград только недавно, когда завод опять
начал работать. Своей квартиры не было, и Митюнчик пустил жить почти из
милости. Каково теперь папе? Недаром он так страшно изменился. Может
быть, не только от голода? Ничего не может сказать им, - и делает вид,
что не слышит. Совсем тряпка-тряпкой стал. Обидно за него, горько, и не-
нависть к нему и брезгливость. Скупой стал, черствый, молчаливый, угрю-
мый. Даже страшно по вечерам оставаться с ним в комнате. Придет вечером
молча. Ест тоже молча. Потом наденет свои очки и читает газету. И все
молчит. Господи, как ненавижу его в эти минуты! А он, кажется, чувствует
мою ненависть. Иногда из-за газеты взглянет так исподлобья и ничего не
скажет. Но на сердце сделается нехорошо. И страшно от его тусклых глаз
на похудевшем желтом лице. Слава Богу, что сижу в темном углу, и он не
видит моих слез.
А иногда замечаю, что он как-будто робеет меня. Явно избегает разде-
ваться при мне и искаться. Когда застаю его за этим занятием, вид у него
пойманного школьника. Сразу поднимается острая жалость, ненависть и отв-
ращение.
А вчера легла и вдруг вспомнила: "еще ни один день я не была сытой
после приезда"...
Вспомнила и сразу испугалась почему-то, как никогда в жизни. Лежу,
как раздавленная этой мыслью, а она огромная, огромная. И все другие
мысли притихли.
Потом сердце заныло, и я заплакала. И, наверное, от слез, закопоши-
лись, как червяки, все придавленные, притихшие другие мысли. Забралась
от них и от папиного страшного храпенья под одеяло и плачу, плачу...
А утром бросилась к зеркалу. Приехала румяная и бодрая, а теперь ста-
ла совсем не такая. Еще румянец на щеках есть, но он какой-то бледный. А
раньше у меня был, как красный огонь.
И весь день ходила вялая, ленивая. Не хотелось итти на улицу. До ве-
чера лежала на кровати и читала. И даже не читается как-то. Все думаю о
том, что мне придется голодать.
1 мая.
Сегодня - первое мая.
Папа не работает. С утра нацепил на себя новый пиджак и совсем стал
как прежний папа. Повеселел весь. И мне от этого легче.
Потом вдруг заметила, что он хочет что-то сказать. Ходит вокруг меня
с виноватым видом и поглядывает осторожно. Я, конечно, насторожилась.
Заранее приняла обиженный вид.
Наконец, он говорит:
- Ну, ради праздничка можно и пообедать.
Сказал и посмотрел на меня не по-отцовски робко. А у меня сердце сра-
зу окаменело. Говорю с жестокими глазами:
- Вот как. Ведь мы же никогда не варим обеда. Да у нас сегодня и ва-
рить нечего.
А бедный папа как будто ничего не замечает и говорит раз'ясняюще:
- В столовую пойдем, на Седьмую линию...
В столовую? Вот тебе и на! Да как же я пойду? Мне неудобно... Там
обедают все мужчины...
- Папочка, а в столовой женщины и барышни бывают?
- Экая дурочка. Там целые семьи обедают. Чего же ты беспокоишься?
Вышли на улицу. День ясный, солнечный. Идут рабочие и красноармейцы с
флагами и поют "Интернационал". И оттого, что поют, день кажется еще яс-
нее и солнце еще горячее. Лица у всех такие радостные, сильные. Даже па-
па выгнул вперед свою впалую, сухую грудь. Идет по тротуару и напевает
под свой широкий нос "Интернационал". И вдруг я замечаю, что сама подпе-
ваю. Словно никто из нас никогда и не голодает.
После обеда папа спрашивает меня совсем ласково:
- Ну, как - сыта?
- О, папочка, сыта совсем.
Его глаза улыбаются и все еще напевают "Интернационал".
- Тут недалеко есть чайная... Пойдем-ка чайку попьем...
- Ой, папочка, да что вы? В чайную-то! Да там одни мужики.
Он с ласковой досадой возражает:
- Экая ты какая. Чего же тут особенного? В столовую же ходила?
- Нет, нет, папочка, я не пойду.
- Ну, как хочешь. Не с'ели бы тебя там.
Папа поежил острыми, худыми плечами и вытащил из кармана две конфек-
ты. Говорит с виноватым видом:
- Это вот тебе, а это мне. Вчера получил по карточкам.
Сунул поспешно в руки конфекту и говорит:
- Иди... куда? Домой теперь?
- Нет, папочка, я к подруге.
- С Богом. Да приходи не позже девяти.
Ах, папочка, папочка! Наверное, купил конфекту, а говорит - "по кар-
точкам".
Защемило тоскливо в сердце. Точно кто пальцем больно ткнул его. Голод
испортил моего папу, голод...
3 мая.
Рада я или не рада?
Вчера Митюнчик пришел поздно вечером. Я уже улеглась спать. Слышу,
стучит через стенку:
- Феюша, завтра на службу собирайся... в почтамт, на пятую экспеди-
цию... к Александру Андреичу...
И какая я смешная. Сразу подумала, что у меня еще нет прически, а
только две косички. Очень на девчонку похожа. Смеяться будут. Наверное,
на службе все - взрослые.
А потом заколотилось сердце от других мыслей. Вспомнился Николай Пав-
лович. Если служить, значит, буду учиться. Раз сама буду деньги зараба-
тывать, значит, папа ничего не может сказать. Потом отчего-то стало
грустно. Немного поплакала. Потом опять думала о своих двух косичках.
Решила, что не буду уступать никому, хоть я и девчонка. Не спала почти
всю ночь.
Утром вошел Митя. Подозрительно и торжественно оглядел с головы до
ног. И вдруг говорит:
- Да убери ты хоть косички-то. Александр Андреич посолиднее просил.
И нарочно сказал таким тоном, чтобы сделать мне больно. Обиделась и
покраснела, но промолчала.
А на улице он опять обидным тоном читал наставления:
- ...лишнего не болтай, но будь поразвязней, посолидней. Покажи, что
ты - уж барышня...
А я сейчас же и показала ему:
От здания почтамта протянута через улицу арка. Окна большие, неуютные
такие. И часы висят огромные. Взглянула на арку и почему-то обомлела.
- Митя, Митя, скажи: я не в этом балконе буду служить?
Митя даже плюнул.
- Чего ты мелешь? Это арка, а вовсе не балкон. Соединяет хозяйствен-
ный отдел и канцелярию.
Я и сама спохватилась, что спросила неладно, да делать нечего. Молчу
и краснею, а в душе смешно, что Митя так рассердился. Неужели он в самом
деле подумал, что я такая глупая?..
Вошла в здание, и весь смех пропал. Я всегда робею там, где много лю-
дей. А огромный почтамт битком набит. Все бегают, суетятся и оглуши-
тельно жужжат. У Мити масса знакомых... На каждом шагу с ним здоровают-
ся. Если идет барышня, она поздоровается с Митей, а сама искоса смотрит
на меня. Мите стыдно, что он идет с такой девчонкой, и все бежит быст-
рее. Еще рассуждает о женской самостоятельности... А сам-то? Стыдится
идти с девчонкой.
Бегу за ним, чтобы не отстать. По дороге толкнула красную толстую ба-
рышню и успела только покраснеть, а не извиниться. Фу, какая я неуклю-
жая... Отскочила в сторону от толстой барышни и налетела на мужчину с
усами... Не успела оглянуться, а Митя уж привел меня в какую-то комнату.
До потолка навалены посылки, а за столом сидит Тонька...
- Тонечка, посмотри за ней.
И Митя убежал.
Тонька прежде всего посмотрела, как я одета, а потом мне в лицо. И
насмешливо спросила:
- Ты уж не нюни ли собираешься распустить?
- Ой, нет, Тонечка... что ты?
- Смотри, сейчас придет Александр Андреич. Читать наставления будет.
Ужасно боюсь всяких наставлений. Господи, а вдруг не пойму!.. Не при-
мет еще.
- Тонечка, а что он будет читать?
- Проповедь... Нужно быть хорошим работником, служить старательно...
Ну, вообще, как начальник...
- А мне что отвечать?
- А ты, дура, подойди и скажи: "постараюсь". Ну, увидишь сама.
Только сказала, а с Митей входит высокий мужчина, с бородой и важный
такой. Сердце так и рассыпалось на кусочки. Господи, это, наверное,
Александр Андреич! Митя велел быть развязной... Слышу голос, как из ту-
мана:
- Вот моя сестра.
Чувствую, что Александр Андреич смотрит на меня, и волосы от стыда
шевелятся. Совсем забыла, что нужно сделать. А тут еще противная Тонька
над ухом шепчет:
- Да подойди, дура...
Шагнула вперед и так тонко пискнула, что услыхала свой голос и пок-
раснела еще больше:
- Здравствуйте.
А Александр Андреич захватил мою руку и жмет очень энергично, как и
следует мужчине.
- ...Ну вот будете полезной единицей в нашем громадном организме...
полезные работники нужны...
Александр Андреич ушел. Тонька сразу наскочила бойкой курицей:
- И еще такую дуру прямо в канцелярию назначили. И чего ты нюни рас-
пустила? Стыдилась бы... Большая уж.
Пришли с Митей в канцелярию. Слава Богу, за столом все барышни и
только один мужчина. И тут Митю все знают... Кричат из всех углов:
- А, Дмитрий Александрович...
- Здравствуйте, Дмитрий Александрович...
А Митя - свинья свиньей. Привел меня на середину комнаты и сказал:
- Вот моя сестра. Всего хорошего... некогда...
Чуть-чуть не убежала за ним. Растерялась и гляжу на всех.
Подходит хорошенькая, тоненькая блондинка. Волосы золотистые, пушис-
тые и вьются. Глаза большие и черные, а лицо бледное. Вся как будто при-
торная...
- Ну, вот, золотце мое, будете у нас служить. Я сейчас покажу работу.
Посадила меня за стол рядом с какой-то черной барышней. Черная барыш-
ня сердечно смотрит на меня, а все другие - с недобрым любопытством. Од-
на, с толстыми губами и надменным смуглым лицом, даже сделала мне грима-
су... Вот дрянь-то. Я тоже ей сделала.
Блондинка что-то об'ясняет. Она не знает, что у меня тоскливо ноет
сердце. Господи, ни одного дружеского лица! Только черная барышня. Обид-
но как. И зачем служить, когда я хочу учиться? Теперь надо сюда ходить
каждый, каждый день. И, может быть, всю жизнь, до самой смерти...
- Вы меня слушаете?
Поднимаю голову и вижу золотистые пушистые волосы.
- Да, да.
- Вот видите эти полки. На них все лежат книги, по которым будете на-
водить справки.
Посмотрела на эти полки, а они идут до самого потолка. Господи, как
же я буду лазить туда?..
- А книги самим доставать надо?
- Нет, нет, золотце мое, у нас есть мальчик.
В двенадцать часов все побежали в столовую. Столовая здесь же в поч-
тамте. Я не обедаю, потому что нет еще карточки. Чтобы получить ее, надо
итти к какому-то уполномоченному нашей экспедиции. Там приложат штемпель
и выдадут карточку. Папа велел в первый же день получить карточку. А как
я пойду? Ужасно боюсь всяких уполномоченных.
Черная барышня не пошла в столовую. Достала из стола хлеб и ест. Гос-
поди, да он еще с маслом... Сразу заныло в желудке. Ведь я сегодня с'ела
только маленький кусочек хлебца. Заболела голова. Не думаю ни о Алек-
сандре Андреиче, ни о золотистых волосах. Не выходит из головы кусок
хлеба, густо намазанный маслом, в руках у черной барышни. Как она аппе-
титно ест. Господи, не смотреть бы хоть. Еще подумает