╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
ор проводит по ним ладонью. Об сапоги
шурша, дует песок, оттирает его ладонь от забора и сам, радостный и пу-
шистый, лезет в руку. Профессор долго ходит по двору. Верблюды дышат ши-
роко и шумно: запахи от них тоже необ'емные, степные: полынь, молодые
весенние травы.
Савоську видеть тоже приятно. Он подымается, стучит прикладом в ста-
тую.
- А если бы у тебя утащили ее? - шутит профессор.
Ног у Савоськи опять нет, весь он четыреугольный и бурый, как лист
картона, и ружье, - словно воткнутая щепочка.
- Ута-а-ащут?.. кому ее, - ломи-то, эвон, по двору таскается! У нас
дрова вот - пру-ут... это - да-а. Везешь бога-то, дяденька?
- Везу.
- И молятся таким?
- Молятся.
- Чудно!
Песчаный, желто-ребрый город. Белые дома, как выдуваемые камни. Па-
рень со стульями на плечах, мальчишка в туго обтянутых штанах, собаки с
мелким песчаным лаем провожают Будду. Лежит он на арбе, закрытый кошмами
и туго увязанный веревками. Медное спокойное лицо его с плотно прижаты-
ми, как у спящего зверя, ушами.
Сонно-подобный песчаный город. Туманно-смуглы встречные глаза, губ
нет - ровная песчаная пелена начинается от глаз.
Арба в песках идет молча, верблюды широко раскидывают пухлые ступни,
погонщики молчаливы и сумрачны - Будда покидает город.
---------------
Хизрет-Нагим-Бей смотрит в окно и думает о смешном человеке, везущем
в Монголию кусок меди. Хизрет-Нагим-Бей уговаривал его остаться в горо-
де: за проволоку можно хорошо спать, и кошмы длинны: не скатишься, как с
кровати и не проснешься. Хизрет-Нагим-Бей думает о своих четырех верблю-
дах данных человечку с золотым зубом: плохой будет присмотр, совсем
пьяный человек.
Хизрету-Нагим-Бей жалко верблюдов и арбу. Хизрет-Нагим-Бей седлает
лошадь...
Проста и ясна жизнь, как травы, как ветер.
Степь перед профессором Сафоновым.
- Го-о!.. - кричат погонщики.
Профессор Сафонов повторяет:
- Го-о!
Верблюды думают свое. Чалая шерсть большими кусками виснет у них на
холках. Арба скрипит - путь сухой и длинный, арба помогает себе криком.
От своего ли, чужого ли крика, - веселее в пустыне.
Профессор чувствует веселую, искрящую дрожь в жилах. Плечи у него
словно растут, он скидывает шинель, весело смотрит на шмыгающих в норки
сусликов.
- Го-о!..
Бедный зверек, он скрывается в темную норку, а потом вновь выпрыгива-
ет на свет. И профессор радуется своей простой и сентиментальной мысли.
Пустого и глупого Дава-Дорчжи напугала дорога и прельстила пища, он
шмыгнул в норку. Но он придет. Теперь Дава-Дорчжи сидит в канцелярии и
пишет исходящие: учит молодых людей убивать старых и подобных себе.
Будда качается в арбе. Будда, прикрыв войлоком глаза, сонный пройдет
через пески, степи.
Новые, еще пахнущие землей, травы под сапогами профессора. Он срывает
пук, и ладони его тоже начинают пахнуть растущей землей.
- Го-о!.. - кричат погонщики.
Верблюдам нужен ли крик? Они идут и будут итти так год и два, и три,
пока есть пески и саксаулы. Человеку нужен крик.
Профессор тоненьким голоском прикрикивает:
- Го... го... го!..
---------------
На утро третьего дня пути из-за песчаных, поросших саксаулом холмов
мчатся к каравану всадники. У одного из них на длинной укрючине черная
тряпка. Сыромятные повода скользят у них из рук (они неопытны, повидимо-
му), и напуганным вопят они:
- Ыыееей... ыееейй!..
Погонщики, закрыв затылок руками, падают ниц. Верблюды же шагают впе-
ред. Тогда один из всадников кричит:
- Чох!
Верблюды ложатся.
Профессор Сафонов спокоен, он всовывает для чего-то руку в карман ши-
нели. Пока он идет от дороги к всадникам, он успевает подумать только:
"необходимо было требовать охрану". Профессор Сафонов, чувствуя себя
слегка виноватым, замедляет шаг. Здесь всадник с черной тряпицей под"ез-
жает к нему вплотную. В бок профессора трется лошадиная нога и слышен
запах мокрой кожи. Киргиз, - у него почти русское толстоносое лицо и
крепкие славные зубы, - наклоняется из седла и, закидывая повода за лу-
ку, спрашивает:
- Куда едешь?
Профессор еще острее ощущает свою непонятную вину и поэтому несколько
торопливо отвечает:
- В Сергиополь... вы же куда направляетесь, граждане?..
Но тут киргиз взмахивает и бьет его по голове чем-то тупым и теплым.
Профессор хватается одной рукой за седло, другую же тянет к своей шее.
Все кругом слизкое, желтое, вяжущее - запашистое. Киргиз бьет его в пле-
чо гикая.
Профессор падает.
Тогда всадники, гикая, крутятся вокруг арбы, стегают лошадей и, устав
гоняться друг за другом, под'езжают к Будде. Погонщики подымаются и все
с ожиданием смотрят на холмы. Оттуда скачет еще всадник, на голове у не-
го маленькая солдатская фуражка, она плохо держится, и его рука прыгает
на голове. Это Хизрет-Нагим-Бей. Он ждал их за холмом. Киргизы торопят-
ся, рубят бечевки и скатывают Будду на песок. "Сюда", говорит Нагим-Бей,
и они бьют топорами в грудь Будды. В груди Будды ламы часто прячут дра-
гоценности, но грудь Будды пуста. Тогда один из киргизов отрубает золо-
ченые пальцы и сует их в карман штанов. Хизрет-Нагим-Бей подходит к ле-
жащему человечку. Нагим-Бею жалко его, но верблюды еще дороже. Киргизу,
ударившему палкой человека, хочется иметь золотой зуб, но Хизрет-На-
гим-Бей говорит строго:
- Китер... пущай умирает с зубом!
Тропа эта в стороне от тракта (человек был глуп: умный понимает доро-
ги). Киргизы медленно поворачивают верблюдов.
И после, вечером, перед смертью, профессор Сафонов отдирает от земли
плечи и хватает руками: вперед, назад, направо... под пальцами вода гус-
тая, тягучая...
Но это не вода - песок.
Песок.
---------------
...Темной, багровой раненой медью наполнена его расколотая грудь.
Сосцы его истрещены топорами. Высокий подбородок его оплеван железом.
Золотые пальцы его мчатся, ощущая вонючую кожу киргиза. А глаза его об-
ращены вверх, они глядят мимо и выше несущихся песков. Но зачем и кого
могут они там спросить: "куда теперь Будде направить свой путь?".
Потому что, -
Одно тугое, каменное, молчаливое, запахами земли наполненное небо над
Буддой.
Одно...
Всев. Иванов.
БРОНЕПОЕЗД N 14.69.
Повесть.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
I.
Бронепоезд "Полярный" под N 14.69 охранял железнодорожную линию от
партизанов.
Остатки колчаковской армии отступали от Байкала: в Манчжурию, по Аму-
ру на Владивосток.
Капитан Незеласов, начальник бронепоезда, сидел у себя в купе вагона
и одну за другой курил манчжурские сигареты, стряхивая пепел в живот
расколотого чугунного китайского божка.
Капитан Незеласов сказал:
- Мы стекаем... как гной из раны... на окраины, а? Затем в море, что
ли?
Прапорщик Обаб оглядел - наискось - скривившееся лицо Незеласова,
медленно ответил:
- Вам лечиться надо.
Прапорщик Обаб был из выслужившихся добровольцев колчаковской армии,
обо всех кадровых офицерах говорил:
- Лечиться надо!
Капитана Незеласова он уважал и потому повторил:
- Без леченья плохо вам.
Незеласов был широкий, но плоский человек, похожий на лист бумаги:
сбоку нитка, в груди - верста. Капитан торопливо выдернул новую сигарету
и ответил:
- Заклепаны вы наглухо, Обаб!.. Ничего до вас не дойдет!..
И, быстро отряхивал пепел, визгливо заговорил:
- Как вам стронуться хоть немного!.. Ведь тоска, Обаб, тоска! Родина
нас... вышвырнула! Думали все - нужны, очень нужны, до зарезу нужны, а
вдруг ра-а-счет получайте!.. И не расчет даже, а в шею... в шею!.. в
шею!..
И капитан, кашляя, брызгая слюной и дымом, возвышал голос:
- О, рабы нерадивые и глупые!.. Глупые!..
Обаб протянул длинную руку навстречу сгибающемуся капитану. Точно
поддерживая валящееся дерево, сказал с усилием:
- Сволочь бунтует. А ее стрелять надо. А которая глупее - пороть!
- Нельзя так, Обаб, нельзя!..
- Болезнь.
- Внутри высохло... водка не катится, не идет!.. От табаку - слякоть,
вонь... В голове, как наседка, да у ней триста яиц!.. Высиживает.
Э-эх!.. Теплынь, пар... копошится теплое, слизкое, того гляди... выле-
зет. Преодолеть что-то надо, а что, не знаю, а не могу?
- Женщину вам надо. Давно женщину имели?
Обаб тупо посмотрел на капитана. Повторил:
- Непременно женщину. В такой работе - каждомесячно. Я здоровый -
каждые две недели. Лучше хины.
- Может быть, может быть... попробую, почему мне не попробовать?..
- Можно быстро, здесь беженок много... Цветки!
Незеласов поднял окно.
Запахло каменным углем и горячей землей. Как банка с червями, потела
плотно набитая людьми станция. Сыро блестели ее стены, распахнутые окна,
близ дверей маленький колокол.
На людях клейма бегства.
Шел, похожий на новое стальное перо, чистенький учитель, а на плече у
него трепалась грязная тряпица. Барышни нечесаные и одна щека измятая,
розовая: должно быть, жестки подушки, а, может быть, и нет подушек - ме-
шок под головой.
"Портятся люди", - подумал Обаб. Ему захотелось жениться...
Он сплюнул в платок, сказал:
- Ерунда.
Беженцы рассматривали стальную броню вагонов всегда немного смущенно,
и Незеласову казалось, что разглядывают его голого. Незеласов голый был
сух, костляв и похож на смятую жестянку из-под консервов: углы и серая
гладкая кожа.
Он оглядел вагон и сказал Обабу:
- Прикажите воду набирать... непременно, сейчас. Вечером пойдем.
- В появлении? Опять?
- Кто?
- Партизаны?
Обаб длинными и ровными, как веревка, руками ударил себя по ляжкам.
- Люблю!
Заметив на себе рыхлый зрачок Незеласова, прапорщик сказал:
- Но насчет смертей! Не убивать. А чтоб двигалось. Спокой, когда мясо
ржавеет...
Обаб стесненно вздохнул. Был он узкоглазый, с выдающимися скулами,
похожими на обломки ржаного сухаря. Вздох у него - медленный, крестьянс-
кий.
Незеласов, закрывая тусклые веки, торопливо спросил:
- Прапорщик, кто наше непосредственное начальство?
- Генерал Смирнов.
- А где он?
- Партизаны повесили.
- Значит следующий?
- Следующий.
- Кто?
- Генерал-лейтенант Сахаров.
- А он где?
- Не могу знать.
- А где командующий армией?
- Не могу знать.
Капитан отошел к окну. Тихо звякнул стеклом.
- Кого ж нам, прапорщик, слушаться? Чего мы ждем?
Обаб посмотрел на чугунного божка, попытался поймать в мозгу какую-то
мысль, но соскользнул:
- Не знаю. Не моя обязанность думать.
И как гусь невыросшими еще крыльями, колыхая широчайшими галифе, Обаб
ушел.
II.
Тщедушный солдатик в голубых французских обмотках и больших бутсах,
придерживая левой рукой бебут, торопливо отдал честь вышедшему капитану.
Незеласову не хотелось итти по перрону. Обогнув обшитые стальными
листами вагоны бронепоезда, он пошел среди теплушек эвакуируемых бежен-
цев.
"Ненужная Россия", - подумал он со стыдом и покраснел.
- Ведь и ты в этой России!
Нарумяненная женщина с толстым задом, напоминавшем два мешка, всуну-
тые под юбку, всколыхнула в мозгу предложение Обаба.
Капитан сказал громко:
- Дурак!
Женщина оглянулась. Были у ней печальные потускневшие глаза под ма-
леньким лбом в глубоких морщинках.
Незеласов отвернулся.
Теплушки обиты побуревшим тесом. В пазах торчал выцветший мох. Хлопа-
ли двери с ремнями, заменявшими ручки. На гвоздях по бокам грязных две-
рей висело в плетеных бечевочных мешках мясо, битая птица, рыба.
Над некоторыми дверьми - пихтовые ветки и в таких вагонах слышался
молодой женский голос.
Пахло из теплушек больным потом, пеленками и подле вагонов густо пах-
ли аммиаком растоптанные испражнения.
Ощущение стыда и далекой, какой-то таящейся в ногах злости не прохо-
дило.
Плоскоспинный старик, утомленно подымая тяжелый колун, рубил полусг-
нившую шпалу.
- Издалека? - спросил Незеласов.
Старик ответил:
- А из Сызрани.
- Куда едешь?
Он опустил колун. Шаркая босой ногой с серыми потрескавшимися ногтя-
ми, уныло ответил:
- Куда повезут.
Кадык у него, покрытый дряблыми морщинами, большой, с детский кулак,
и при разговоре расправлялись и видны были чистые белые полоски кожи.
- Редко, видно... говорить-то приходится, - подумал Незеласов.
- У меня в Сызрани-то земля - любовно проговорил старик, - атличней-
ший чернозем. Прямо золото, а не земля - чекань монету!.. А вот поди же
ты - бросил.
- Жалко?
- Известно жалко. А бросил. Придется обратно.
- Обратно итти далеко... очень...
- И то говорю - умрешь еще дорогой?
- Не нравится здесь?
- Народ не наш! У нас народ все ласковый, а здесь и говорить не уме-
ют. Китаец, так тот совсем языка русского не понимает. И как живет, Бог
его знает! Фальшиво живет. Зачервивешь тут, обратно пойду. Брошу все и
пойду. Чать, и большевики люди, а?
- Не знаю, - ответил капитан, идя дальше.
III.
Вечером на станцию нанесло дым.
Горел лес.
Дым был легкий, теплый.
Кирпичные домики станции, похожая на глиняную кружку водокачка; ки-
тайские фанзы и желтые поля гаоляна закурились голубоватой пеной и люди
сразу побледнели.
Прапорщик Обаб хохотал:
- Чревовещатели-и!..
И, точно ловя смех, жадно прыгали в воздухе его длинные руки.
Чахоточная беженка с землистым лицом в каштановом манто подпоясанном
бечевкой, которой перевязывают сахарные головы, бегала мелкими шажками
по станции и шопотом говорила:
- Партизаны... партизаны... тайгу подожгли... и расстреливают...
Ее видели сразу во всех двенадцати эшелонах. Бархатное манто покры-
лось пеплом, вдавленные виски вспотели. Все чувствовали тоскливое томле-
ние, похожее на голод.
Комендант станции - солдаты звали его "четырехэтажным" - большеголо-
вый, с седыми прозрачными, как ледяные сосульки, усами, успокаивал:
- А вы целомудрие наблюдайте душевное. Не волнуйтесь!
- Чита взята.
- Ничего подобного! Уши у вас чрезмернейшие. Сообщение с Читой имеем.
Сейчас по телеграфу няньку генерала Нокса разыскивали!
И втыкая в глотку непочтительный смешок, четко говорил:
- Няньку генерал Нокс потерял. Ищет. Награду обещали. Дипломатическая
нянька, чорт подери, и вдруг какой-нибудь партизан изнасилует.
Белокурый курчавый парень, похожий на цветущую черемуху, расклеил по
теплушкам плакаты и оперативные сводки штабверха. И хотя никто не знал,
где этот штабверх и кто бьется с большевиками, но все ободрились.
Теплые струи воды торопливо потекли на землю. Ударил гром. Зашумела
тайга.
Дым ушел. Но когда ливень кончился и поднялась радуга, снова нахлыну-
ли клубы голубоватого дыма и снова стало жарко и тяжело дышать. Липкая
грязь приклеивала ноги к земле.
Пахло сырыми пашнями и за фанзами тихим звоном шумели мокрые гаоляны.
Вдруг на платформу двое казаков принесли из-за водокачки труп солда-
та-фельдфебеля. Лоб фельдфебеля был разбит и на носу и на рыжеватых усах
со свернувшимися темно-красными сгустками крови тряслось, похожее на
густой студень, серое вещество мозга.
- Партизаны его... - зашептала беженка в манто, подпоясанная бечев-
кой.
В коричневых теплушках эшелонов зашевелились и зашептали:
- Партизаны... партизаны...
Капитан Незеласов прошел по своему поезду.
У площадки одного вагона стояла беженка в каштановом манто и поспешно
спрашивала у солдат:
- Ваш поезд нас не бросит?
- Не мешайте, - сказал ей Незеласов и вдруг возненавидел эту тонконо-
сую женщину. - Нельзя разговаривать.
- Они нас вырежут, капитан... Вы же знаете...
Капитан Незеласов захлопнул дверь и закричал:
- Убирайтесь вы к чорту. - Пошел, пошел!.. - визгливо кричал он,
обертывая матерной руганью приказания.
Где-то внутри росло желание увидеть, ощупать руками тоску, переходя-
щую с эшелонов беженцев на бронепоезд под N 14.69.
Капитан Незеласов бегал внутри поезда, грозил револьвером и ему хоте-
лось закричать громче, чтобы крик прорвал обитые кошмой и сталью стенки
вагонов. Дальше он не понимал, для чего понадобился ему его крик.
Грязные солдаты вытягивались и морозили в лед четырехугольные лица.
Ненужные тряпки одежды стесняли движения у стальных орудий.
Прапорщик Обаб быстро, молчаливо шагал вслед.
Лязгнули буфера. Непонятно коротко просвистел кондуктор, загрохотало
с лавки железное ведро.
Пригибая рельсы к земле, разбрасывая позади себя станции, избушки
стрелочников, прикрытый дымом лес и граниты сопок, облитые теплым и
влажным ветром падали и не могли упасть, летели в тьму тяжелые стальные
коробки вагонов, несущих в себе сотни человеческих тел, наполненных тос-
кой и злобой.
IV.
А в это время китаец Син-Бин-У лежал на траве в тени пробкового дере-
ва и, закрыв раскосые глаза, пел о том, как Красный Дракон напал на де-
вушку Чен-Хуа.
Лицо у девушки было цвета корня жень-шеня и пища ее была у-вэй цзы;
петушьи гребешки; ма жу; грибы величиною со зрачок; чжен-цзай-цай.
Весьма было много всего этого и весьма все это было вкусно.
Но Красный Дракон взял у девушки Чен-Хуа ворота жизни и тогда родился
бунтующий русский.
Партизаны сидели поодаль и Пентефлий Знобов, радостно прорывая чрез
подпрыгивающие зубы налитые незыблемою верою слова, кричал:
- Бегут, братцы мои, бегут. В недуг души ударило, о-земь бьются, тре-
пыхают. А наше дело не уснуть, а город то-он, у-ух... силен. Все
возьмет!
Пахло камнем, морем. О пески шебуршали сухие травы.
---------------
ГЛАВА ВТОРАЯ.
I.
Шестой день тело ощущало жаркий камень, изнывающие в духоте деревья,
хрустящие, спелые травы и вялый ветер.
И тело у них было, как граниты сопок, как деревья, как травы; кати-
лось горячее, сухое, по узко выкопанным горным тропам.
От ружей, давивших плечи, туго болели поясницы.
Ноги ныли, словно опущенные в студеную воду, а в голове, как в мерт-
вом тростнике, - пустота, бессочье.
Шестой день партизаны уходили в сопки*1.
Казачьи разъезды изредка нападали на дозоры. Слышались тогда выстре-
лы, похожие на треск лопающихся бобовых стручьев.
А позади - по линии железной дороги - и глубже: в полях и лесах -
атамановцы, чехи, японцы и еще люди незнаемых земель жгли мужицкие де-
ревни и топтали пашни.
Шестой день с короткими отдыхами, похожими на молитву, две сотни пар-
тизан, прикрывая уходящие вперед обозы с семействами и утварью, устало
шли черными тропами. Им надоел путь, и они, часто сворачивая с троп,
среди камня, ломая кустарник, шли напрямик к сопкам, напоминавшим огром-
ные муравьиные гнезда.
II.
Китаец Син-Бин-У, прижимаясь к скале, пропускал мимо себя отряд и
каждому мужику со злостью говорил:
- Японса била надо... у-у-ух, как била!
И, широко разводя руками, показывал, как надо бить японца.
Вершинин остановился и сказал Ваське Окороку:
- Японец для нас хуже барсу*2. Барс-от допреж, чем манзу*3 жрать, ло-
потину*4 с него сдерет. Дескать, пусть проветрится, а японец-то разби-
раться не будет - вместе с усями*5 слопает.
Китаец обрадовался разговору о себе и пошел с ними рядом.
Никита Вершинин, председатель партизанского революционного штаба, шел
с казначеем Васькой Окороком позади отряда. Широкие - с мучной куль -
синие плисовые шаровары плотно обтянулись на больших, как конское копы-
то, коленях, а лицо его, в пятнах морского обветрия, хмурилось.
Васька Окорок, устало и мечтательно глядя Вершинину в бороду, протя-
нул, словно говоря об отдыхе:
- В Рассеи-то, Никита Егорыч, беспременно вавилонскую башню строить
будут. И разгонют нас, как ястреб цыплят, беспременно! Чтоб друг друга
не узнавали. Я тебе это скажу: Никита Егорыч, самогонки хошь? А ты та-
ла-бала, по-японски мне выкусишь! А Син-Бин-У-то, разъязви его в