╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
л ря-
дом и полок, широко кренясь, подвигался шагом и задевал за тумбы. А над
всем каркающим лоскутом носилось мокрое и свинцовое слово: город, порож-
дая в голове у девочки множество представлений, которые были мимолетны,
как летавший по улице и падавший в воду октябрьский холодный блеск.
"Он простудится, только разложит вещи", - подумала она про неизвест-
ного владельца. И она представила себе человека, - человека вообще, вал-
кой, на шаги разрозненной походкой расставляющего свои пожитки по углам.
Она живо представила себе его ухватки и движения, в особенности то, как
он возьмет тряпку и, ковыляя вокруг кадки, станет обтирать затуманенные
изморосью листья фикуса. А потом схватит насморк, озноб и жар. Непремен-
но схватит. Женя и это представила очень живо себе. Очень живо. Воз заг-
ромыхал под гору к Исети. Жене было налево.
---------------
Это происходило, верно, от чьих-то тяжелых шагов за дверью. Подымался
и опускался чай в стакане, на столике у кровати. Подымался и опускался
ломтик лимона в чаю. Качались солнечные полосы на обоях. Они качались
столбами, как колонки с сиропом в лавках за вывесками, на которых турок
курит трубку.
На которых турка... курит... трубку. Курит... трубку.
Это происходило, верно, от чьих-то шагов. Больная опять заснула.
Женя слегла на другой день после от'езда Негарата; в тот самый день,
когда узнала после прогулки, что ночью Аксинья родила мальчика; в тот
день, когда при виде воза с мебелью, она решила, что собственника подс-
терегает ревматизм. Она провела две недели в жару, густо по поту обсы-
панная трудным красным перцем, который жег, и слипал ей веки и краешки
губ. Ее донимала испарина, и чувство безобразной толстоты мешалось с
ощущеньем укуса. Будто пламя, раздувшее ее, было в нее влито летней
осой. Будто тонкое, в седой волосок, ее жальце осталось в ней и его хо-
телось вынуть, не раз и по-разному. То из лиловой скулы, то из охавшего
под рубашкой воспламененного плеча, то еще откуда. Теперь она выздорав-
ливала. Чувство слабости сказывалось во всем.
Чувство слабости, например, предавалось, на свой риск и страх, ка-
кой-то страной, своей геометрии. От нее слегка кружило и поташнивало.
Начав, например, с какого-нибудь эпизода на одеяле, чувство слабости
принималось наслаивать на него ряды постепенно росших пустот, скоро ста-
новившихся неимоверными в стремлении сумерек принять форму площади, ло-
жащейся в основанье этого помешательства пространства. Или, отделясь от
узора на обоях, оно, полосу к полосе, прогоняло перед девочкой широты
плавно, как на масле, сменявшие друг друга, и тоже, как все эти ощуще-
ния, истомлявшие правильным, постепенным приростом в размерах. Или оно
мучило больную глубинами, которые спускались без конца, выдав с самого
же начала, с первой штуки в паркете свою бездонность, и пускало кровать
ко дну тихо, тихо; и с кроватью - девочку. Ее голова попадала в положе-
ние куска сахара, брошенного в пучину пресного, потрясающе-пустого хао-
са, и растворялась, и расструивалась в нем.
Это происходило от повышенной чувствительности ушных лабиринтов.
Это происходило от чьих-то шагов. Опускался и подымался лимон. Поды-
малось и опускалось солнце на обоях. Наконец, она проснулась. Вошла мать
и, поздравив ее с выздоровлением, произвела на девочку впечатление чита-
ющего в чужих мыслях. Просыпаясь, она уже слышала что-то подобное. Это
было поздравление ее собственных рук и ног, локтей и коленок, которое
она от них, потягиваясь, принимала. Их-то приветствие и разбудило ее.
Вот и мама тоже. Совпадение было странно.
Домашние входили и выходили, садились и подымались. Она задавала воп-
росы и получала ответы. Были вещи, переменившиеся за ее болезнь, были
оставшиеся без перемены. Этих она не трогала, тех не оставляла в покое.
Повидимому не изменилась мама. Совсем не изменился отец. Изменились: она
сама, Сережа, распределение света по комнате, тишина всех остальных, еще
что-то, много чего. Выпал ли снег? Нет, перепадал, таял, подмораживало,
не разберешь что, голо, бесснежье. Она едва замечала, кого о чем
расспрашивает. Ответы бросались наперебой. Здоровые приходили и уходили.
Пришла Лиза. Препирались. Потом вспомнили, что корь не повторяется, и
впустили. Побывал Диких. Она едва замечала, от кого какие идут ответы.
Когда все вышли обедать и она осталась одна с Ульяшей, она вспомнила,
как рассмеялись все тогда на кухне глупому ее вопросу. Теперь она осте-
реглась задавать подобный. Она задала умный и дельный, тоном взрослой.
Она спросила, не беременна ли опять Аксинья. Девушка звякнула ложечкой,
убирая стакан и отвернулась. "Ми-ил..! Дай отдохнуть. Не завсе ж ей, Же-
нечка, в один уповод..." и выбежала, плохо притворив дверь, и кухня гря-
нула вся, будто там обвалились полки с посудой, и за хохотом последовало
голошенье, и бросилось в руки поденщице и Галиму, и загорелось под рука-
ми у них, и забрякало, проворно и с задором, будто с побранок бросились
драться, а потом кто-то подошел и притворил забытую дверь.
Этого спрашивать не следовало. Это было еще глупее.
VII.
Что это, никак опять тает? Значит и сегодня выедут на колесах и в са-
ни все еще нельзя закладать? С холодеющим носом и зябнущими руками Женя
часами простаивала у окошка. Недавно ушел Диких. Нынче он остался недо-
волен ею. Изволь учиться тут, когда по дворам поют петухи и небо гудет,
а когда сдает звон, петухи опять за свое берутся. Облака облезлые и
грязные, как плешивая полость. День тычется рылом в стекло, как телок в
парном стойле. Чем бы не весна? Но с обеда воздух как обручем перехваты-
вает сизою стужей, небо вбирается и впадает, слышно, как, с присвистом,
дышат облака; как стремя к зимним сумеркам, на север, обрывают пролетаю-
щие часы последний лист с деревьев, выстригают газоны, колют сквозь ще-
ли, режут грудь. Дула северных недр чернеются за домами; они наведены на
их двор, заряженные огромным ноябрем. Но все октябрь еще только.
Но все еще только октябрь. Такой зимы не запомнят. Говорят, погибли
озими и боятся голодов. Будто кто взмахнул и обвел жезлом трубы и кровли
и скворешницы. Там будет дым, там - снег, здесь - иней. Но нет еще ни
того, ни другого. Пустынные, осунувшиеся сумерки тоскуют по них. Они
напрягают глаза, землю ломит от ранних фонарей и огня в домах, как ломит
голову при долгих ожиданиях от тоскливого вперенья глаз. Все напряглось
и ждет, дрова разнесены уже по кухням, снегом уже вторую неделю полны
тучи через край, мраком чреват воздух. Когда же он, чародей, обведший
все, что видит глаз, колдовскими кругами, произнесет свое заклятие и вы-
зовет зиму, дух которой уже при дверях?
Как же, однако, они его запустили! Правда, на календарь в классной не
обращалось внимания. Отрывался ее, детский. Но все же! Двадцать девятое
августа! Ловко! - как сказал бы Сережа. Красная цифра. Усекновение Гл.
Иоанна Предтечи. Он снимался легко с гвоздя. От нечего делать она заня-
лась отрыванием листков. Она производила эти движения скучая и вскоре
перестала понимать, что делает, но от поры до поры повторяла про себя:
тридцатое; завтра - тридцать первое.
"Она уж третий день никуда из дому!.." Эти слова, раздавшиеся из ко-
ридора, вывели ее из задумчивости, она увидала, как далеко зашла в своем
занятии. За самое Введение. Мать дотронулась до ее руки. "Скажи на ми-
лость, Женя...", дальнейшее пропало, как не сказанное. Матери вперебой,
словно со сна, дочь попросила госпожу Люверс произнести: "Усекновение
Главы Иоанна Предтечи". Мать повторила, недоумевая. Она не сказала:
"Предтеича". Так говорила Аксинья.
В следующую же минуту Женю взяло диво на самое себя. Что это было та-
кое? Кто подтолкнул? Откуда взялось? Это она, Женя, спросила? Или могла
она подумать, чтоб мама?.. Как сказочно и неправдоподобно! Кто сочи-
нил?..
А мать все стояла. Она ушам не верила. Она глядела на нее широко
раскрытыми глазами. Эта выходка поставила ее втупик. Вопрос походил на
издевку; между тем в глазах у дочки стояли слезы.
---------------
Смутные ее предчувствия сбылись. На прогулке она ясно слышала, как
смягчается воздух, как мякнут тучи и мягчеет чок подков. Еще не зажига-
ли, когда в воздухе стали, виясь, блуждать сухие серенькие пушинки. Но
не успели они выехать за мост, как отдельных снежинок не стало и повалил
сплошной, сплывшийся лепень. Давлетша слез с козел и поднял кожаный
верх. Жене с Сережей стало темно и тесно. Ей захотелось бесноваться на
манер беснующейся вокруг непогоды. Они заметили, что Давлетша везет их
домой только потому, что опять услышали мост под Выкормышем. Улицы стали
неузнаваемы; улиц просто не стало. Сразу наступила ночь и город, обезу-
мев, зашевелил несметными тысячами толстых побелевших губ. Сережа подал-
ся наружу и, упершись в колено, приказал везти к ремесленному. Женя за-
мерла от восхищения, узнав все тайны и прелести зимы в том, как прозву-
чали на воздухе Сережины слова. Давлетша кричал в ответ, что домой ехать
надо, чтобы не замучить лошади, господа собираются в театр, придется пе-
рекладать в сани. Женя вспомнила, что родители уедут и они останутся од-
ни. Она решила усесться до поздней ночи поудобней за лампой с тем томом
"Сказок Кота-Мурлыки", что не для детей. Надо будет взять в маминой
спальне. И шоколаду. И читать, посасывая, и слушать, как будет заметать
улицы.
А мело уже, и не на шутку, и сейчас. Небо тряслось и с него валились
белые царства и края, им не было счета, и они были таинственны и ужасны.
Было ясно, что эти неведомо откуда падавшие страны никогда не слышали
про жизнь и про землю, и полуночные, слепые, засыпали ее, ее не видя и
не зная.
Они были упоительно ужасны, эти царства; совершенно сатанински восхи-
тительны. Женя захлебывалась, глядя на них. А воздух шатался, хватаясь
за что попадет, и далеко-далеко больно-пребольно взвывали будто плетьми
огретые поля. Все смешалось. Ночь ринулась на них, свирепея от низко
сбившегося седого волоса, засекавшего и слепившего ее. Все поехало
врозь, с визгом, не разбирая дороги. Окрик и отклик пропадали не встре-
тясь, гибли, занесенные вихрем на разные крыши. Мело.
Они долго топали в передней, сбивая снег с белых опухлых полушубков.
А сколько воды натекло с галош на клетчатый линолеум! На столе валялось
много яичной скорлупы и перечница, вынутая из судка, не была поставлена
на место, и много перцу было просыпано на скатерть, на вытекшие желтки и
в жестянку с недоеденными "серединками". Родители уже отужинали, но си-
дели еще в столовой, поторапливая замешкавшихся детей. Их не винили,
ужинали раньше времени, собираясь в театр. Мать колебалась, не зная,
ехать ли ей или нет, и сидела грустная, грустная. При взгляде на нее Же-
ня вспомнила, что и ей ведь, собственно говоря, вовсе не весело, - она
расстегнула, наконец, этот противный крючок, - а скорее грустно, и, вой-
дя в столовую, она спросила, куда убрали ореховый торт. А отец взглянул
на мать и сказал, что никто не неволит их и тогда лучше дома остаться.
"Нет, зачем же, поедем, - сказала мать, - надо рассеяться; ведь доктор
позволил". - Надо решить". "А где же торт?" опять ввязалась Женя и услы-
шала в ответ, что торт не убежит, что до торта тоже есть что кушать, что
не с торта же начинать, что он в шкапу; будто она только к ним приехала
и порядков их не знает - так сказал отец и, снова обратившись к матери,
повторил: "Надо решить". - "Решено, едем", и, грустно улыбнувшись Жене,
мать пошла одеваться. А Сережа, постукивая ложечкой по яйцу и глядя,
чтобы не попасть мимо, деловито, как занятый, предупредил отца, что по-
года переменилась - метель, чтобы он имел это в виду, и он рассмеялся; с
оттаивавшим носом у него творилось что-то неладное, он стал ерзать, дос-
тавая платок из кармана тесных форменных брюк; он высморкался, как его
учил отец, "без вреда для барабанных перепонок", взялся за ложечку и,
взглянув прямо на отца, румяный и умытый прогулкой, сказал: "Как выез-
жать, мы видели Негаратова знакомого. Знаешь?" - "Эванса?" рассеянно
уронил отец. "Мы не знаем этого человека", горячо выпалила Женя. "Вика",
послышалось из спальни. Отец встал и ушел на зов. В дверях Женя столкну-
лась с Ульяшей, несшей к ней зажженную лампу. Вскоре рядом хлопнула со-
седняя. Это прошел к себе Сережа. Он был превосходен сегодня, сестра лю-
била, когда друг Ахмедьяновых становился мальчиком, когда про него можно
было сказать, что он в гимназическом костюмчике.
Ходили двери. Топали в ботах. Наконец, сами уехали. Письмо извещало,
что она "дононь не была недотыкой и чтоб, как и допрежь, просили, чего
надоть"; а когда милая сестрица, увешанная поклонами и заверениями в па-
мяти пошла по родне распределять их поименно, Ульяша, оказавшаяся на
этот раз Ульяной, поблагодарила барышню, прикрутила лампу и ушла, захва-
тив письмо, пузырек с чернилами и остаток промасленной осьмушки.
Тогда она опять принялась за задачу. Она не заключила периода в скоб-
ки. Она продолжала деление, выписывая период за периодом. Этому не пред-
виделось конца. Дробь в частном росла и росла. "А вдруг корь повторяет-
ся, - мелькнуло у ней в голове. - Сегодня Диких говорил что-то про бес-
конечность". Она перестала понимать, что делает. Она чувствовала, что
нынче днем с ней уже было что-то такое, и тоже хотелось спать или пла-
кать, но сообразить, когда это было и что именно - не могла, потому что
соображать была не в силах. Шум за окном утихал. Метель постепенно уни-
малась. Десятичные дроби были ей в полную новинку. Справа не хватало по-
лей. Она решила начать сызнова, писать мельче и поверять каждое звено.
На улице стало совсем тихо. Она боялась, что забудет занятое у соседней
цифры и не удержит произведения в уме. "Окно не убежит, - подумала она,
продолжая лить тройки и семерки в бездонное частное, - а их я во-время
услышу; кругом тишина; подымутся не скоро; в шубах, и мама беременна; но
вот в чем штука, 3773 повторяется, можно просто переписывать или сво-
дить". Вдруг она припомнила, что Диких ведь и впрямь говорил ей нынче,
что их "не надо делать, а просто бросать прочь". Она встала и подошла к
окну.
На дворе прояснилось. Редкие хлопья приплывали из черной ночи. Они
подплывали к уличному фонарю, оплывали его и, вильнув, пропадали из
глаз. На их место подплывали новые. Улица блистала, устланная снежным,
санным ковром. Он был бел, сиятелен и сладостен, как пряники в сказках.
Женя постояла у окна, заглядевшись на те кольца и фигуры, которые выде-
лывали у фонаря андерсеновские серебристые снежинки. Постояла-постояла и
пошла в мамину комнату за "Котом". Она вошла без огня. Было видно и так.
Кровля сарая обдавала комнату движущимся сверканием. Кровати леденели
под вздохом этой громадной крыши и поблескивали. Здесь лежал в беспоряд-
ке разбросанный дымчатый шелк. Крошечные блузки издавали гнетущий и тес-
нящий запах подмышников и коленкора. Пахло фиалкой и шкап был иссиня че-
рен, как ночь на дворе и как тот сухой и теплый мрак, в котором двига-
лись эти леденеющие блистания. Одинокою бусой сверкал металлический шар
кровати. Другой был угашен наброшенной рубашкой. Женя прищурила глаза,
буса отделилась от полу и поплыла к гардеробу. Женя вспомнила, за чем
пришла. С книжкой в руках она подошла к одному из окон спальни. Ночь бы-
ла звездная. В Екатеринбурге наступила зима. Она взглянула во двор и
стала думать о Пушкине. Она решила попросить репетитора, чтобы он ей за-
дал сочинение об Онегине.
Сереже хотелось поболтать. Он спросил: "Ты надушилась? Дай и мне". Он
был очень мил весь день. Очень румян. Она же подумала, что другого тако-
го вечера может не будет. Ей хотелось остаться одной.
Женя воротилась к себе и взялась за "Сказки". Она прочла повесть и
принялась за другую, затая дыханье. Она увлеклась и не слыхала, как за
стеной укладывался брат. Странная игра овладела ее лицом. Она ее не соз-
навала. То оно у ней расплывалось по-рыбьему; она вешала губу и померт-
велые зрачки, прикованные ужасом к странице, отказывались подняться, бо-
ясь найти это самое за комодом. То вдруг принималась она кивать печати,
сочувственно, словно одобряя ее, как одобряют поступок и как радуются
обороту дел. Она замедляла чтение над описаниями озер и бросалась, сломя
голову, в гущу ночных сцен с куском обгорающего бенгальского огня, от
которого зависело их освещение. В одном месте заблудившийся кричал с пе-
рерывами, вслушиваясь, не будет ли отклика, и слышал отклик эхо. Жене
пришлось откашляться с немого надсада гортани. Нерусское имя "Мирры" вы-
вело ее из оцепенения. Она отложила книгу в сторону и задумалась. "Вот
какая зима в Азии. Что теперь делают китайцы в такую темную ночь?"
Взгляд Жени упал на часы. "Как, верно, жутко должно быть с китайцами в
такие потемки". Женя опять перевела взгляд на часы и ужаснулась. С мину-
ты на минуту могли явиться родители. Был уже двенадцатый час. Она расш-
нуровала ботинки и вспомнила, что надо отнести на место книжку.
---------------
Женя вскочила. Она присела на кровати, тараща глаза. Это - не вор. Их
много и они топочут и говорят громко, как днем. Вдруг, как зарезанный,
кто-то закричал на голос, и что-то поволокли, опрокидывая стулья. Это
кричала женщина. Женя понемногу признала всех; всех, кроме женщины. Под-
нялась неимоверная беготня. Стали хлопать двери. Когда захлопывалась од-
на дальняя, то казалось, что женщине затыкают рот. Но она снова распахи-
валась и дом ошпаривало жгучим полосующим визгом. Волосы встали дыбом у
Жени: женщина была мать; она догадалась. Причитала Ульяша, и, раз уловив
голос отца, она более не слыхала. Куда-то вталкивали Сережу и он орал:
"Не сметь на ключ". - "Все - свои"; и как была, Женя босиком, в одной
рубашонке бросилась в коридор. Отец чуть не опрокинул ее. Он был еще в
пальто и что-то, пробегая, кричал Ульяше. "Папа!" Она видела, как побе-
жал он назад с мраморным кувшином из ванной. "Папа!" - "Где Липа?" не
своим голосом крикнул он на бегу. Плеща на пол, он скрылся за дверью, и
когда через мгновенье высунулся в манжетах и без пиджака, Женя очутилась
на руках у Ульяши и не услышала слов, произнесенных тем отчаянно глубо-
ким, истошным шопотом.
"Что с мамой?" Вместо ответа Ульяша твердила в одно: "Нельзя, Женеч-
ка, нельзя, милая, спи, усни, укройся, ляжь на бочок, а-ах, о, Госпо-
ди!.. ми-ил!" Нельзя, нельзя, приговаривала она, укрывая ее, как ма-
ленькую, и собираясь уйти; нельзя, нельзя, а чего нельзя - не говорила и
лицо у ней было мокро, и волосы растрепались. В третьей двери за ней
щелкнул замок.
Женя зажгла спичку, чтобы посмотреть, скоро ли светать будет. Был
первый всего час. Это ее очень удивило. Неужто она и часу не спала? А
шум не унимался там, на родительской половине. Вопли лопались, вылупли-
вались, стреляли. Потом на короткое мгновение наступала широкая, веко-
вечная тишина. В нее упадали торопливые шаги и частый, осторожный говор.
Потом раздался звонок. Потом другой. Потом слов, споров и приказаний
стало так много, что стало казаться, будто комнаты отгорают там в голо-
сах, как столы под тысячей угасших канделябров.
Женя заснула. Она заснула в слезах. Ей снилось, что - гости. Она счи-
тает их и все обсчитывается. Всякий раз выходит, что одним больше. И
всякий раз при этой ошибке ее охватывает тот самый ужас, как когда она
поняла, что это не еще кто, а мама.
---------------
Как было не порадоваться чистому и ясному утру. Сереже мерещились иг-
ры на дворе, снежки, сражения с дворовыми ребятами. Чай им подали в
классную. Сказали - в столовой полотеры. Вошел отец. Сразу стало видно,
что о полотерах он ничего не знает. Он