▌ыхъЄЁюээр  сшсышюЄхър
┴шсышюЄхър .юЁу.єр
╧юшёъ яю ёрщЄє
╒єфюцхёЄтхээр  ышЄхЁрЄєЁр
   ─Ёрьр
      . ╨рёёърч√ 20-ї уюфют Ёрчэ√ї ртЄюЁют -
╤ЄЁрэшЎ√: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  - 66  - 67  -
68  - 69  - 70  - 71  - 72  - 73  - 74  - 75  - 76  - 77  - 78  - 79  - 80  - 81  - 82  - 83  - 84  -
85  - 86  - 87  - 88  - 89  - 90  - 91  - 92  - 93  - 94  - 95  - 96  - 97  - 98  - 99  - 100  - 101  -
102  - 103  - 104  - 105  - 106  - 107  - 108  - 109  - 110  - 111  - 112  - 113  - 114  - 115  - 116  - 117  - 118  -
119  - 120  - 121  - 122  - 123  - 124  - 125  - 126  - 127  - 128  - 129  - 130  - 131  - 132  - 133  - 134  - 135  -
136  - 137  - 138  - 139  -
льны жизнью?! Трусите только, пресмыкаетесь! А я всем недоволен и ничего не боюсь!.. Вот зас- тавьте меня быть довольным! Ну, заставьте! Не можете?! Крики стегают надзирателей. Они спешат, промахиваются, бьют по ногам. Боль Кандальника вступает в ноги Фели, и она ежится. Это в нее впиваются руки надзирателей. Это она, смятая, лежит на полу... Это ее заковывают. Болезнь помешала Пимену отвезти Кандальника тем, для кого он писал его: на окраину, в клуб фабрики, на повседневный ветер невзгод, радости и тоски фабричных корпусов. Его глазами, синяками и кандалами, его сжа- той в гневе рукою вместо выветрившихся и поблекших слов хотел он напоми- нать о неугасимом. IX. В марте, за Курском, идущих с севера на юг бродяг порою ждет радость. Случается это вдруг, вот так: Устали месить опорками и котами тающую кашицу, издрожались на ветру, а впереди все те же следы копыт чашечками, все тот же растертый по- лозьями навоз и снега. И вдруг из-за пригорка в глаза плеснет черной далью... - О-о, вон где весна! И забыта усталость, шире шаги, шире груди. Встречу плывет черная, обогретая солнцем, в изумрудной паутине земля. Бродяги спешат к ней, окунаются в весну и, сияя, глядят назад. С при- горка зима машет им тлеющими рукавами грязной рубахи. Из балочек и лощин зияют бельмастыми белками осевшие снега. А впереди весна, тепло... Из утра в утро спешила Феля в серый старинный дом. Перебирала бумаги, писала, заседала, томилась без экскурсантов. Потом, в поисках денег, сновала по знакомым, а от них на рынок, в больницу, к Пимену. И опять на службу, и, и, - конца этому не было. Лживыми казались слова, будто Р. С. Ф. С. Р. - мать трудящихся. Мать! В ней трудящийся - кляча. Тянет? и пусть тянет, пока не свалится. Тогда о нем, может быть, вспомнят. ... И вдруг, как там, за Курском, плеснуло: подошел прямоволосый, что в бумагах перед "заведующий" крючком выводил "Зам": - Вам бы в отпуск пора. У вас неладно, я слышал... Феля вспыхнула и растерялась: - Да, да, отпуск, это хорошо, это, я уж и не думала... кстати это, я. - Ну вот, складывайтесь... Юльливая, бесконечная, служебная тропочка, как зима с пригорка, за- мелькала папками, связками, докладами и... пропала... X. В книжных и антикварных лавках появилось об'явление о продаже Кан- дальника... Феля из газет склеила простыни и завесила глаза на стенах. Окунулась в жизнь дома и на каждый стук выбегала в коридор. Первыми явились те, для кого об'явление художника о продаже картин то же, что степному воронью смертью сбитый с ног человек или конь: можно поживиться. Феля узнавала их по бегающим и жадным глазам, по толковым и обдуман- ным вопросам. Лгала, будто деньги нужны для найма дачи. Прямо глядела в глаза, показывала Кандальника и повторяла: - Двести пятьдесят рублей, двести пятьдесят... - Т.-е. на советские сорок миллионов? Да? Ого! Удивление леденило, но Феля улыбалась. Разводили руками, норовили заглянуть под газетные простыни, притворялись холодными и неожиданно спрашивали: - Четвертную возьмете? Нет? Чудная вы. Кому нужна теперь такая карти- на? Еще чего-нибудь нет продажного? Жалко. А за эту больше четвертной не дадут. Не в моде такой товар. Советским разве. Да и они теперь не очень любят это. А настоящий ценитель отмахнется: на плакатах, скажет, видел. "Ничего, ничего", бодрилась Феля и покорно слушала. Над Кандальником издевались, - не слышали его криков, не чуяли дребезга ног его под уда- рами молотков. Один, старенький, начал было даже глумиться: - Ваш муженек, видно, под это самое пролетарское норовил? Надо бы ему трубу еще и прочее приделать... - Замолчите, пожалуйста... - Извиняюсь, конечно, а только раз уж эта социалистическая и прочая кончилась, на что такое малевать? - Успокойтесь, не кончилась. - Оно и видно: попахивает. - А, может быть, это не от нее попахивает? Старик нахмурился и от двери кинул: - Ничего. Мы хоть и с душком, а скрутим. Звук "у-у-у" прошел по всклубившейся в нем злобе и слово: - Скру-р-р-тим, - осталось в комнате. XI. По одиночке и стаями прилетало к Кандальнику воронье. Перебирало пе- ред ним ногами, каркало и разлеталось. А на исходе четвертого дня постучались нежданные, розовые, упитанные. Оба в теплых шляпах, в коротких, не-русских пальто. Выбритые, причесан- ные, с проборами. Русый и желто-волосый. Сломались в поклоне, оглядели рваные кресла, косые стулья, Фелю, по- хожую рядом с ними на нищенку, завешанные газетными простынями стены и переглянулись: "Туда ли зашли?". В груди Фели взмыло дикое, московское времен голода и холода. Она вспомнила: зажиточные немцы купают детей в наваре из пшеничной мякины, те выходят, вероятно, вот такими, как вошедшие, - розовыми, упитанными. Им дико, что художник работает в такой комнате, что любит он такую, как Феля. В лицо ее полыхнул жар, и она громко спросила: - Вы картину? - Та, та, - закивали... и по-английски: - Покажите. Феле сдавило горло. Она метнулась к полотну и сдернула с него зана- веску: - Вот. Иностранцы приблизились к Кандальнику, отошли, подошли, вновь огляде- ли комнату и уставились на Фелю. Ей опять стало жарко: может быть, иностранцы думают, что она украла картину? Русый наклонился к ней и уро- нил несколько слов. Она напрягла память и с трудом сказала по-французс- ки: - Не понимаю... Говорите по-французски. Русый покачал головою. Феля вновь напрягла память, но ни одного слова по-немецки не нашла в ней и развела руками. Желтоволосый обрадованно кивнул ей, вынул часы, длинным ногтем указал на минутную стрелку и как бы описал круг. Феля поняла: через час... XII. В сумерки иностранцы пришли с женщиной... И женщина услышала крики Кандальника, отозвалась на них одобрительным: - А-а-а, - и по-русски шепнула Феле: - Вы извините, но я, кажется, все понимаю. Не удивляйтесь: я только переводчица. Просите как можно больше... Тысячу золотом. Феля в испуге глянула на нее и удивилась: на лице переводчицы лежал след голодной, холодной, измученной Москвы. Переводчица кинула несколько слов иностранцам и шепнула Феле: - Назовите сумму и не уступайте. И громко: - Так сколько вы хотите? Рядом с розовыми Феля представила Пимена и замигала веками: Что это? Ведь, если она запросит тысячу рублей, иностранцы захохочут. Что им Кан- дальник?.. Может быть, они скупают здесь бриллианты, серебро, золото, предметы старины и искусства? Или кормят голодающих и изучают рынок? За- чем им Кандальник? Переводчица коснулась ее плеча: - Что же вы? Феля с'ежилась и тихо уронила: - Тысячу рублей... Переводчица трелью перевела. - Пффф, - перекосил губы русый и покачал головою. - Они привыкли у нас к жалким ценам, - об'яснила переводчица и шепну- ла: - Не уступайте... возмутитесь, взмахните рукою. Феля как бы зажала в ладонь дрожавшее от отвращения сердце и откинула голову (так в опере артистки делают): - Нет. Иностранцы выслушали переводчицу и пожали плечами. Русый скучающе за- играл губами, небрежно приподнял газетную простыню и насторожился. Из-за простыни в него впилась толпа глаз рабов. Желтоволосый и переводчица нагнулись и раскрыли рты. - Нельзя! - крикнула Феля. Простыня с шуршанием приникла к стене, но глаза рабов еще бродили по иностранцам. Переводчица жарко заговорила, и в руках желтоволосого поя- вился из рукава вытянутый желтый портфель. - Покупают. Проверяйте. На советские 150.000.000 рублей. Феля нетвердо подошла к столу, пошуршала пачками денег и кинула их на диван. Сквозь дымку видела: с Кандальника сняли занавеску, он вспрыгнул на руки желтоволосого иностранца, отвернулся и, качаясь, поплыл. Про- щальные слова смял хлопок двери. Шаги замерли... Но глаза Кандальника были еще в комнате и укоряюще полыхали от двери: - Продала? с кандалами? упитанным? Эх, ты-ы. XIII. Вместо Фели в палату впорхнула записка. Топит, моет, завтра переве- зет. Строчки слетели в марь лепетом и зазвенели... Четыре года тому на- зад, до голода и аборта, так звенели живые слова Фели. Пережитое стеною стало между тогдашней Фелей и теперешней. И уж не пробраться теперешней, матери, с черточками на лбу, к той, смеющейся, беззаботной. Стена высока и с каждым днем выше, выше... А юность дальше, ярче, синее... Стрелкам под стеклом уютно. Их не томят жар, озноб, и они чуть шеве- лятся. Ночь далеко, а к утру надо продираться сквозь дебри минут. - Сестра, позовите доктора. - Он уехал. - Неправда. Мне очень нужно. - Обход кончился. Что вам надо?! - Попросите согреть мое платье: я уйду. - Не капризничайте! - Я не могу больше. У меня дома лучше, чем здесь. - А-а-а, дома стало лучше, и мы вам не нужны? - Не вы, не вы, больница, не забывайтесь! - Не кричите! - Позовите доктора! - Не стану! В глазах темно. У сердца топорщится пружина - дззинь! - и в голову огонь. Тело взметывается, руки ловят табурет и швыряют. Звенит кружка, хрустят пузырьки. От двери в туче белых халатов катятся гул и крики: - Успокойтесь, успокойтесь. - Моренец. - Воды, воды. - Ну, хорошо. Я же не со зла. Домой хочет, а слаб еще, температура не спала... Ну, хорошо, хорошо. Наймите извозчика. Сейчас... Вот так. Вода студит в груди, и пружина сворачивается, стучит глуше: - Тах, тах. Стыдно в глаза глядеть. XIV. За больничной дверью мело, кружило. Столбы вторили жалобам проводов. В лицо плеснуло стытью и тут же обмахнуло тягучим февральским запахом талого. Снежинки нитками пушистого гаруса спешили к снежным холмам, к мосто- вой. Сквозь них мелькали лица, головы. Мигнуло синью Фелиных глаз и ми- мо: чужие, похожие. Ноги подгибались. На большой улице пустоту звенящего тела заполонило ошеломляющее. Вьюга, из разбитых окон тянет стоячим холодом. Как и тогда, в ноябре, когда заболел. Но теперь сквозь белый пушистый гарус новые вывески кри- чат: - Купи! Под вывесками, за стеклами, светляками переливаются огни. Пасхальными столами пучатся подоконники: груды масла, колбас, бутылок, банок, пече- ний. Шлепают разбитые сапоги, мелькают лохмотья, меха, шелка, дыры, в дырах посинелое тело. Из отрепьев тянутся руки. Чавкают бухлые мокрые лапти. Из-за стекла глядят розы, сирень, солнышки мимоз. Тротуар не отпускал ног, и Пимену казалось: мелькающее, спешащее - палатный бред. А в уши: - Подайте голодающему. Протянутая рука будто приклеена к зеркальному стеклу. Изнутри стекло обдувает электро-вентилятор; за вентилятором, из бутылок, бумага кричит: - Вино! "Вино, ну вино... какое вино?" Стена дробит мысли, рвет глаза с лица. На ней в белую кайму поймана черная ночь, а в ночи высокий старик. Сло- манный колос ржи пронизал его насквозь. Он в судороге протягивает ко всем длинные руки, и крик в темную дыру разворотил его рот: - Помоги! Пимен нетвердо подошел к нему и потрогал: "Бумага"... Наклеенная ря- дом со стариком газета сквозь снег бормотала о хилых домах, о замыслах попов, о голоде и людоедстве, о лечебе паровозов. Ветер, снег, шум авто- мобилей и лохмотья мешали ей. Сбоку рассыпался смех. Пимен обернулся, и вой умчал бормотание газе- ты. С противоположной стороны в глаза ударило: за стеклом по соломковым рельсам, карамелевыми колесами, в глазури, в шоколадной обшивке, ехал паровоз. Ожили залепленные снегом строчки о лечебе паровозов. Вот, ведь. Но паровоз сменила бисквитная башня.. Этажей сколько у нее. И все раз- ноцветные, вкусные... - Подайте голодающему! XV. И опять улица, опять вывески... И глазеющие... За стеклом, в золотой раме, стоит нарисованный нищий. Опрятен, благообразен, - спорит с глазе- ющими на него: кого парикмахеры прилижут так, как его прилизала кисть? На щеках румяна. Сбежал с подмостков театра и играет в витрине нищего. И на него глядят: на него можно глядеть: у него не настоящая кожа, под ко- жей нет крови. - Чорт знает что... Глазеющие перевели глаза на Пимена. Рядом прошуршало: - Похоже, тифозный, - и перед оперным нищим стало пусто. - Подайте, граждане, - донеслось... Пимен пошел на голос и забормотал в худое лицо: - Нарисованный им ближе, чем ты... Его они купят, повесят, понимаешь? повесят над ковром и под его взглядом будут целоваться, нюхать цветы, есть шоколадные паровозы, бисквитную башню. И нарисованный вынесет, а ты вместо фальшивой сукровицы брызнешь огнем. Ведь брызгало же, помнишь? Я сейчас схожу к нему. Погоди, или этого еще не было? 1917 год был? - Отойди к дьяволу. Граждане, подайте! - Гражданин, вы не видели нарисованного нищего? Его обманули: ему да- ли жалкие глаза. Их надо выцарапать... - Кого? глаза? - Да, глаза... и вставить настоящие, нефальшивые... - Ну, ну, идите, пожалуйста. ...Встречу плыл бред со страниц 1800 и 1900 каких-то годов. И тогда вот так же кричало все: - Надо холста? Купи. Надо красок? Купи. Учиться? Заплати. На выстав- ку? Купи. Бегай на завод, иди в агенты, в статисты, в репортеры, но ку- пи, купи. Метет, кружит, воет, лепит. Холодное, мокрое, а сквозь него черные, синие, лиловые слова: - Продается! купи! Через всю улицу протянулось полотнище и хлопает в метель: - Помоги голодающему. Опять со стены выпирает из ночи в белой кайме старик, пронизанный одиноким ржаным колосом. Руки его ко всем: - Помоги! Чего он кричит? Разве не видит: шляпы, шелка, шинели, звезды, сумоч- ки, собаки на цепочках, ридикюли, сани, - все мимо, все льнет не к нему, ходоку от голодных, а к банкам, к бутылкам, к горам масла и хлеба... XVI. - Да нет... что это я? Пимен протер глаза и свернул на площадь, в белое, в вой. С огромного дома его увидела каменная женщина, взметнулась в снег на вздыбленном ко- не и грянула в трубу: - Не-э-т? Пимен обрадованно заспешил к ней: - Вот, вот. Едкое синее облако скрыло женщину и коня. На плечо легла тяжелая ру- ка, о голову разбилась брань. Из облака выплыло лицо шоффера. Блеснуло лакированное крыло автомобиля в слезах снежинок, стекло, а за ним фальшиволицая женщина. Заплывшие глаза ее в такт машине сверлили стужу: - Хрр-хрр. - Чего стоишь?! Несет тебя чорт под колеса! Шоффер толкнул Пимена и исчез. В щелочках, на размалеванном лице за- хоркало неистовей. Опять взмыло облако. Налетевший ветер смыл его и ав- томобиль. Сквозь вихрь, как в 1800 и 1900 каких-то годах, со вздыбленно- го коня глядела женщина и крякала уткой, свистала, хрипела. Пимену вдруг все стало ясным: вспомнились долетавшие с коек разгово- ры, жалобы Фели, читанные до болезни статьи... Но каменная женщина вновь затрубила: - Не-э-э!.. И он заспешил к ней: - Вот, вот. Иди сюда. Или хочешь, чтоб с тебя еще сотни лет рисовали головы, руки, ноги и бедра? Ведь, устала заслонять наших живых женщин? Пойдем со мной к одной из них... По Москве, в метель, шли каменная женщина с дома и Пимен Моренец в жару. Он лихорадочно говорил ей: - Ты, вероятно, очень наивна... Ведь, мы старше тебя на три тысячи лет... Что ты знаешь? Ты сгорала над небывшими? Как? Не знаешь, что это?.. А вот вообрази: дети должны были родиться, а чахотка выглодала матерей, голод влил в них яд страха. Разве не страшно носить под сердцем чахоточного, хилого? От этого у наших женщин мутится в голове, и они идут под нож акушера... Да... А потом, за едой, им чудится, что они едят тех, небывших, убитых операционным ножом, своих, для кого в грудях моло- ко. Сквозь сон слышат, как детские губы ищут груди. Вскакивают, вспоми- нают все, но ищут, ищут... Это ночью, во тьме, понимаешь? Ощущать на груди тепло губ ребенка и не находить... Матери кусают губы, руки, бьют- ся о стены. И с них нельзя рисовать рук, ног, бедер... Страдания скручи- вают их в веревки. Лица их в значках. Да... Это у женщин... У мужчин другое... Пимена вдруг поразило: на доме женщина вздыбливала коня, трубила в трубу, теперь же идет, как все. Но мысли вспыхнули, и он захлебнулся: - И у меня, у всех... у многих. Те, для кого я рисую, не видят моих картин. Им нужны хлеб, сапоги. Они могут жить без картин, без книг. А ведь, пока они живут без картин и книг, дело земли не в их руках. Вот как сделать, чтоб картины и книги были им нужнее хлеба? как воздух? Не знаешь? А что если все наделять глазами? Вот смотри? Пимен подбежал к книжной лавке: - Видишь: книги мертвы, и люди идут мимо. Они могут итти мимо них, ты понимаешь? А если наделить эти книги глазами, чтоб они глядели, приковы- вали, кричали о том, что в них? пройдут ли мимо? Захлопнутая дверь выстрелила. Пимен вздрогнул и вместо женщины рядом увидел юношу. Злоба смочила его губы и трепала их: - Надо убивать подлецов! - Кого? - спросил Пимен. - Их! - указал юноша на книжную лавку: - за два учебника просят пять миллионов. А где, ну, где я возьму их?! Молодые глаза осветили Пимена и рассеяли бред. Он схватил юношу за рукав и привлек к себе: - Слушай, моя жена продала одну вещь. Пойдем, я дам тебе на книги... Дрожащий, желтозеленый, с яркими больными глазами, он казался пьяным. Юноша отстранился от него, вырвал руку и пошел. Дорогу к нему, Пимену, преградила голова в знакомой шапочке, и в лицо с синью родных глаз плес- нуло: - Пим, что ты делаешь?! Зачем из больницы ушел?! Маленькая рука повлекла его к лошадиной морде и властно толкнула за синюю гору извозчичьей спины: - Скорее, прямо!.. Ты сумасшедший!.. Улица дрогнула и ринулась под Пименом. XVII. Видеть глазам мешали газетные простыни. По грядам строчек прыгала тень Фели. А в постели, в стеклянной трубочке, прижатой к горячему Пиме- ну, за красной чертою, металась ртуть. Луною, звездами, солнцем и хмурью заглядывал сквозь прозревшие окна февраль. По вечерам с далеких бульваров доносились всплески вороньих граев. В стены и окна бил ветер. В его песню тонкими визгами падали жа- лобы прибитого к макушкам домов железа. С темени Пимена, как стеарин от горящего фитиля, на глаза, на руки и ноги плыла муть. Газетные простыни расплывались в облака. Готовым вста- вало бередившее мозг полотно с фонарями глаз на лицах. Пальцам было зуд- ко, - будто они только что уронили кисть. Суставы затопляла радость, с них струилась на предметы и стены. Стирал ее очкастый, высокий, с бурой шерстью вокруг шеи... Словно из стены выходил, ронял шерсть и утоньшал- ся, светлел. Сверкая стеклами, потирал руки. Студеными, как свечки, пальцами бегал по груди Пимена и кому-то стучал в нее. Пропадал - и опять. И всегда неожиданно. От этого вечеров и ночей, будто, не было: был один, на миги окутывае- мый тьмою, разрываемый снопами электричества, бесконечный день. Мела и выла метель. Барабанил дождь. Опять шел снег. Подмораживало, распускало. И все, будто, в один день... Когда он кончился, Пимен ощутил себя усталым и легким. Об окна терлась влажная хмурь. На горящую печку через форточку дышал день... Было хорошо, но из-за двери вынырнул очкастый, замутил свежесть, ощупал Пимена и засмеялся: - Во-о-от, поздравляю. Теперь вас только корми, пальцы пооткусывае- те... Всего... Пятился к двери, кивал, рассыпая с очков блестки, и Пимен увидел вместо него худенькую Фелю. Под его взглядом к щекам ее прилила кровь и затопила испуг в глазах. Губы раскрылись, ноги ринулись к Пимену и зас- пешили прочь. Феля боялась, что расплачется, шепнула: - Молчи, - и засуетилась у стола. Глаза ее прорвались сквозь улыбку Пимена и прикипели к сердцу. И не для того, чтоб он нарисовал их. Таких не нарисуешь. Свет их воскреси

╤ЄЁрэшЎ√: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  - 66  - 67  -
68  - 69  - 70  - 71  - 72  - 73  - 74  - 75  - 76  - 77  - 78  - 79  - 80  - 81  - 82  - 83  - 84  -
85  - 86  - 87  - 88  - 89  - 90  - 91  - 92  - 93  - 94  - 95  - 96  - 97  - 98  - 99  - 100  - 101  -
102  - 103  - 104  - 105  - 106  - 107  - 108  - 109  - 110  - 111  - 112  - 113  - 114  - 115  - 116  - 117  - 118  -
119  - 120  - 121  - 122  - 123  - 124  - 125  - 126  - 127  - 128  - 129  - 130  - 131  - 132  - 133  - 134  - 135  -
136  - 137  - 138  - 139  -


┬ёх ъэшуш эр фрээюь ёрщЄх,  ты ■Єё  ёюсёЄтхээюёЄ№■ хую єтрцрхь√ї ртЄюЁют ш яЁхфэрчэрўхэ√ шёъы■ўшЄхы№эю фы  ючэръюьшЄхы№э√ї Ўхыхщ. ╧ЁюёьрЄЁштр  шыш ёърўштр  ъэшує, ┬√ юс чєхЄхё№ т Єхўхэшш ёєЄюъ єфрышЄ№ хх. ┼ёыш т√ цхырхЄх ўЄюс яЁюшчтхфхэшх с√ыю єфрыхэю яш°шЄх рфьшэшЄЁрЄюЁє