╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
у на тебя кажний день,
ну, никакой отлички. Все у тебя, как у других баб сделано.
- Фу-фу-фу, какой ты грубый. Я и говорить с тобой не хочу.
И хлоп дверью. В будуар к себе... А Гараська:
- Хо-хо-хо...
Выпьет, посидит, еще выпьет и пойдет мириться.
Веселым валом, веселым валом валит Гараськина жизнь в плигинском до-
ме.
* * *
Раз вечером на лодках поехали кататься. На передней - большой,
восьмивесельной, реквизированной у купца Огольцова - сидел сам Боков с
Ниночкой Белоклюцкой, пьяный, клюквенно красный. Нина приказала принести
ковер, и улеглась на нем, довольная, как победительница. На других лод-
ках ехали приятели Бокова.
Поднялись до цементного завода, выехали на середину и, бросив весла,
поплыли по течению, мимо города. Пили, пели, орали. Самогон на этот раз
попался плохой, кого-то стошнило.
- Товарищи, дуй мою любимую! - заорал Боков.
И все нестройно запели "Из-за острова на стрежень".
Боков сидел на ковре, опустив голову, потряхивая ею, и в такт песни
постукивал ногой.
Нина обхватила его шею белой рукой, и тоже пела, немного пьяненькая.
Волга. Волга, мать родная...
Боков поднял голову и тупо посмотрел кругом - на товарищей, оравших
песню, на пьяненькую Нину, на дальние берега, и вдруг поднялся -
большой, чернявый, вытянул руки в стороны, взмахнул и заорал громче
всех, прадедовским оглушительным голосом:
Мощным взмахом поднимает
Он красавицу-княжну...
Он наклонился к Нине, схватил ее под руки и приподнял. Та испуганно
глянула ему в глаза и... сразу поняла все. Как змея, она вывернулась и
упала на дно лодки, возле скамьи. Боков схватил ее поперек туловища и
попытался поднять. А сам орал:
И далеко прочь бросает...
Нина вцепилась как гвоздь в лавку, обвила руками и завизжала:
- Карау-ул!..
Песня здесь, на боковской лодке, сразу оборвалась. Орал только сам
Боков. И на других лодках орали:
В набежавшую волну.
- Караул!.. Спасите!.. - визжала Ниночка.
Боков рвал на ней платье, подвинул к борту, но Нина теперь вся белая
на солнышке, голенькая, держалась за скамью крепко. Лодка качалась, го-
товая перевернуться.
- Боков! Гараська! Что ты делаешь? - закричали испуганные голоса.
- Боков, брось!
- Ха-ха-хо-хо...
- Товарищ Боков, бросьте!
- Караул!.. Родимые, спасите!
- Утоплю!..
Кто-то навалился на Бокова, пытался удержать его. Началась борьба.
Боков схватил Нину за косу.
- Пусти. Прочь!..
- Боков, опомнись!..
- Прочь!
Раздался выстрел.
- Карау-ул!..
Лодки сгрудились. Кто-то ударил Бокова веслом по шее. Ниночка в ра-
зорванной рубашечке, в кружевных панталончиках и черных шелковых чулках
начала прыгать из лодки в лодку. У ней на голой груди поблескивал золо-
той медальон, а пониже под грудью и на животе краснела свежая царапина.
Боков прыгнул за ней.
- Бейте ее, суку. Топите!.. А-а-а...
Ниночка визжала, вся обезумевшая.
- Боков, брось. Чорт, брось!.. Что ты? Очумел?!
- Убью!..
Догадались оттолкнуть лодку, в которую прыгнула Ниночка. Боков прыг-
нул и упал в воду. Его выволокли на большую "атаманскую" лодку, мокрого,
ругающегося. Ниночка уже ехала поспешно к городу, на маленькой лодке.
- Стой, куда? - орал Боков. - Убью!
Он хотел стрелять из револьвера, ему не дали.
- Всех к стенке!.. Я вам покажу. Прочь! А ты... нынче же тебя уду-
шу... - грозил он вслед уплывающей лодке.
- Вы... Греби за ней. Греби!.. Ну... А-а, та-ак!..
* * *
А кто-то считал грехи Бокова. День за днем так вот и вел бухгалтерс-
кие записи.
- Реквизировал в свою пользу. Убил. Пьянствовал. Дрался...
А кто-то считал его грехи, считал. Считал и Ниночкины грехи. Где-то
далеко, в столицах, в советах, думали, почему мужики бунтуют. Крестьянс-
кая власть, а мужики: "долой эту власть".
И вот додумались, и подул новый ветер.
Однажды вечером прибежал к Бокову взволнованный Любович. Согнулся,
угодливый и вместе наглый.
- Товарищ Боков, вы слышали? К нам выехала ревтройка.
А Боков в этот день был пьян. И вчера был пьян. И в субботу.
- Не жжелаю! - проворчал он и отмахнулся рукой.
- Но вы понимаете? Это же дело серьезное. Как вы не боитесь?
Боков повернулся и пьяными глазами посверлил лицо Любовича.
- Кто-о? Я-а? Бояться? Гараська Боков?.. Ни чорта, ни бога, ни царей,
ни комиссаров не боится. Всех к...
- Но поймите, тройка ведь едет, тройка.
- Тройка?.. К чорту тройку. Я сам целый десяток.
- Покаетесь вы, товарищ Боков, поздно будет.
Боков стал, как клюква.
- Ты кто тут такой? А? П'шел вон, сволочь... А то - счас к стенке!
* * *
Да, тройка приехала. Но и не тройка даже, а целый отряд, готовый к
борьбе и завоеваниям.
Пришли в плигинский дом люди властные, с какими-то бумажками, которые
действовали, как талисман. Один - в казинетовом пиджаке, в ситцевой ру-
башке с грязноватым воротом, с рыжей бороденкой - лез везде. Обошел весь
дом - плигинский-то, все пятнадцать комнат, открыл дверцы буфета, где
Ниночка хранила припасы на случай чего. В будуар к ней зашел. В буду-
ар!.. Все вынесла спокойно Ниночка. Даже, когда в буфет заглянули. Но в
будуар...
- Не смейте, не смейте. Не имеете право заходить сюда.
И ножкой капризно топнула.
- Гаря, да скажи им. Это безобразие.
А рыжебородый смотрел на нее с любопытством, как на зверька какого.
- Вы не имеете права. А вы кто такие?
А рыжебородый нахмурился, покрутил бороденку пальцами.
- Это заня-ятно, сударыня.
Так и сказал:
- Сударыня.
И два других - во фрэнчах, холодно, оба со светлыми глазами, кривили
в улыбке губы.
И знаете, ведь залезли в Ниночкины сундуки, все вывернули, перебрали,
и все сложили в ящик и опечатали.
Тут только Ниночка поняла, что случилось необыкновенное. Она беспо-
мощно оглянулась на Бокова. А тот - хмурый, полупьяный с похмелья - гла-
за в пол - молчит. У Ниночки нервно задрожали губы. Она вдруг рассмея-
лась.
* * *
Судили их на другой день. В том же плигинском доме, в зале, где
справляли немного месяцев назад свадьбу.
Боков и Ниночка сидели в углу, чуть в тени. А свидетели - все на све-
ту. Делегатки с заводов, те самые, что пели "во лузях", раз'езжая по го-
роду в автомобилях. Служащие совета, бородатые мещане. Они боязливо
смотрели в тень на Бокова, на Ниночку и говорили:
- Забрал, отнял, убил.
Боков сидел, будто к стулу прирос, смотрел на них злыми угрюмыми гла-
зами, и губы шевелились в угрозе:
- А, предатели. Ну-ж, я вам.
Судьи же ровненько вели дело, спокойно выспрашивали, как Боков пиро-
вал, отнимал, убивал. И ни у кого доброго слова не нашлось о Бокове.
Увидели все! не жизнь - угар.
Потом рыжебородый позвал:
- Товарищ Лунев.
Оба - и Ниночка и Боков - переглянулись.
- Вот идет наша защита.
Лунев вошел все такой же: лицо благообразное, борода расчесана, воло-
сок к волоску. Но в пиджаке потрепанном, чтоб походить на товарищей вот
этих, что сидят за столом. Он не взглянул ни на Бокова, ни на Ниночку.
Просто заговорил:
- Пил. Буянил. Грабил. Убивал. Срамил.
Боков вдруг вскочил, и не успели часовые опомниться, он уже подмял
под себя Лунева, таская его за бороду, и колотил головой о пол.
Сразу всякий порядок нарушил...
Тем суд и кончился.
Рыжебородый прочитал приговор:
- Боков и Нина Белоклюцкая приговаривались к расстрелу за дис...
дис... Этакое какое-то слово: дис... дис... и дальше - про Советскую
власть что-то. И слова-то такого Боков прежде не слыхал. Да. Пошли слова
разные...
* * *
Где-то на задах, за каменным забором плигинского дома, в третий раз
протрубил вещий петух.
Из дома во двор вышли красноармейцы - трое - с двумя фонариками, но
посмотрели на небо: на белые полосы, что протянулись с востока, из-за
гор, - и потушили фонарики:
- Без них видно.
Не спеша завозились около автомобиля - грузового, похожего на откры-
тый гроб.
Потом из дома вышли еще люди - и между ними рыжебородый - со сна по-
тягивались, ходили деловито, говорили вполголоса, с хрипотцой.
Автомобиль зафыркал, вздрагивая. Тогда рыжебородый сказал:
- Ну, что же, ведите.
Красноармейцы - трое - вернулись в дом, а фонарики оставили у двери,
были там долго, автомобиль фыркал нетерпеливо и рыжебородый сурово крик-
нул в раскрытую дверь:
- Ну, что же там, скоро? Светает уже.
Голос из двери - из темноты ответил лениво:
- Собираются.
- Поторопите.
Вышли - сперва красноармеец с винтовкой в руке, потом Боков - в сером
фрэнче ("Как он идет тебе!"), галифе, фуражка до самых бровей. Лицо
крепкое, каляное.
Ниночка рядом - в черном пальто, из-под пальто - белое батистовое
платье, тонкий, тоже белый шарфик на голове, из-под него - пряди волос.
В глазах... глаза - копейки... Она не плакала.
По тихим, совсем тихим улицам - где ночные сторожа спали на углах,
прислонившись к стене дома или к забору, - в начинающемся рассвете мчал-
ся автомобиль. По обоим углам четыреугольного ящика, прямо на заднем
борту сидели два красноармейца с винтовками, а у их ног, прямо на полу -
Боков и Ниночка рядом, и ее черное пальто закрывало черный фрэнч Бокова,
а голова прислонилась к его плечу. Впереди еще красноармейцы и рыжеборо-
дый с ними.
Цыганской улицей выехали на окраину. Вот крайний дом Вавиловых - во
дворе высокая ветла. Боков встрепенулся, вытянул шею. Сейчас вот, сей-
час... Вот... Вот... Двухоконный дом... Ставни закрыты. У стены два кри-
вых потрескавшихся дубовых бревна.
Он вспомнил мать, ее встречу с ним и опять сел и будто ослаб весь.
У кладбища на углу, где лохматилась свежая яма, а неподалеку видне-
лись бугорки - целый ряд бугорков, - автомобиль остановился. Уже света-
ло. Слева, на горе, кладбище - церковь виднеется из-за деревьев, справа
- лысый холм, а за ним, далеко, лес. Красноармейцы живо соскочили с ав-
томобиля. И рыжебородый с ними. Все они не смотрели один на другого,
хмурились.
- Вылезайте, - каркнул рыжий.
Боков и Ниночка поднялись. Боков большой, как столб, и широкий, Ни-
ночка возле него, кака девочка. Боков спрыгнул. Шагнул раз, два, три,
остановился - глаза в землю, лицо каменное. Кто-то догадался, откинул
борт автомобиля, и Ниночка тоже спрыгнула на землю. Она глядела на всех
широко открытыми глазами, будто ничего не понимала, подошла к Бокову и
взяла его под руку, просто, словно искала у него защиты и, взяв, опять
поочередно оглянулась на всех: на красноармейцев, на рыжебородого. Вдруг
Боков дрогнул и странный звук вырвался у него из горла - и будто стон, и
будто крик. Ниночка испуганно поглядела момент молча прямо в лицо Боко-
ву. И все будто поняла. Она сразу сломилась, лицом приникла к серому ру-
каву его фрэнча и заплакала в голос. А плач - будто сигнал. Рыжий нахму-
рился, задвигался нетерпеливо, что-то сказал красноармейцу со светлыми
глазами. Тот подошел к Бокову и сказал жестко:
- Будет. Раздеться.
Боков разом умолк. Встряхнулся.
Красноармеец притронулся правой рукой к руке Ниночки и опять сказал
раздельно и жестко:
- Будет. Раздеться и вам.
Подошел другой и, молча, сопя, стал грубо и вместе деловито, привычно
стаскивать черное пальто с Ниночкиных плеч. Та перестала плакать и сама
освободила руки из рукавов, потом сбросила шарфик с головы и в белом
платье на момент стала, как невеста.
А другие красноармейцы раздевали Бокова...
Через минуту Ниночка в одном белье, с голыми круглыми руками и грудью
стояла среди этих грубых тяжело суетливых людей. Она дрожала, прятала
глаза.
- Марш к яме, - скомандовал старший.
Кругом щелкали затворы, и лица - как железо. Ниночка вдруг обняла го-
лой рукой Бокова за шею, поцеловала в левую щеку, возле уса:
- Прощай.
И решительно побежала к яме, накалывая ноги на острые мелкие камешки.
И едва добежала до первых черных комочков выброшенной земли, за ней
ахнул залп...
Боков закрыл лицо руками, согнулся и пошел к яме спотыкаясь...
* * *
В городе открыто служили благодарственные молебны:
- О избавлении.
Бабы, встречаясь с Митревной у бассейна, говорили ей напрямки и ра-
достно:
- Слава Богу, пристрелили сынка-то твово. Наделал делов, ирод.
И от этих слов каменела Митревна на людях. Молчала. Молча наберет в
ведрышко воды и, подпираясь палочкой, пойдет домой. Сгорбленная, старая.
А бабы смотрят ей вслед - и злорадство, и жалость в глазах.
И только закрыв калитку, Митревна вдруг преображалась - шла к крыльцу
качаясь, плача, порой вопила в голос - старушечьим слабым вопом.
А в тот, первый день она, узнав обо всем на улице, упала вот здесь за
калиткой, на пустом широком дворе и лежала долго-долго, одна, теперь в
целом свете одна.
Теперь ей некого было ждать.
Вечерами она привычно садилась у окна, смотрела, как за буграми, за
пороховушкой - теперь сломанной, только столбы торчали, - садилось солн-
це, как из-за бугров, поднимая пыль, выползало стадо и пестрыми цветами
рассыпалось по склону.
Тени густели, чернели. Надвигалась ночь. А Митревна все смотрела,
упорно и вместе равнодушно.
И ждала чего-то... до глубокой ночи.
БОР. ПИЛЬНЯК
МАТЬ СЫРА-ЗЕМЛЯ
Посв. А. С. Яковлеву
Крестьянин сельца Кадом Степан Климков пошел в лес у Йвового Ключа
воровать корье, залез на дуб и - сорвался с дерева, повис на сучьях, го-
ловою вниз, зацепился за сук оборками от лаптей; у него от прилива крови
к голове лопнули оба глаза. Ночью полесчик Егор доставил лесокрада в
лесничество, доложил Некульеву, что привел "гражданина самовольного по-
рубщика." Лесничий Некульев приказал отпустить Степана Климкова. Климков
стоял в темноте, руки по швам, босой (оборки перерезал Егор, когда стас-
кивал Климкова с дуба, и лапти свалились по дороге). Климков покойно
сказал:
- Мне бы провожатого, господин товарищ, глаза те вытекли у меня, без
остачи.
Некульев наклонился к мужику, увидал дремучую бороду, - то место, где
были глаза, уже стянулось в две мертвые щелочки, и из ушей и из носа
текла кровь.
Климков, остался ночевать в лесничестве; спать легли в сторожке у Ку-
зи. Кузя, лесник и сказочник, рассказывал сказку про трех попов, про
обедни, про умного мужика Илью Иваныча: про его жену Аннушку и пьяницу
Ванюшу. Ночь была июньская и лунная. Волга под горой безмолствовала.
Ночью приходил старец Игнат из пещеры, за которым бегал пастух Минька, -
старец определил, что глаз Степану Климкову не вернуть - ни молитвой, ни
заговором, - но надо прикладывать подорожник, "чтобы не вытекли мозги."
- -
- - ...Главный герой этого рассказа о лесе и мужиках (кроме лесничего
Антона Ивановича Некульева, кроме кожевенницы Арины-Ирины - Сергеевны
Арсеньевой, кроме лета, оврагов, свистов и посвистов) - главный герой -
волченок, маленький волченок Никита, как назвала его Ирина Сергеевна Ар-
сеньева, эта прекрасная женщина, так нелепо погибшая и мерившая - этим
волченком - погибшим за шкуру - столь многое. Он, этот волченок, был
куплен за несколько копеек в Тетюшах - подлинных, а не в тетюшиных, с
маленькой буквы, на Волге, в Казанской губернии, весной. На пароходной
конторке его продавал мальчишка, его никто не покупал, он лежал в кор-
зинке. И его купила Ирина Сергеевна.
Он только-только научился открывать глаза, его шкурка цветом походила
на черный листовой табак, от него разило псиной, - она взяла его к себе
за пазуху, пригрела у своей груди. Это ей пришло на мысль сравнить цвет
его шерсти с табаком, - он маленький, меньше чем котенок, дурманил ее,
как табак, прекрасной таинственностью. Мальчишка, продавший волченка,
рассказал, что его нашли в лесу на поляне, - мальчишки пошли в лес за
птичьими яйцами и набрели на волчий выводок (волчата были еще слепыми),
пять волченковых братишек умерли от голода, он один остался жив. - Вол-
ченок не мог лакать. Ирина Сергеевна отстала от парохода, достала в Те-
тюшах - по мандату - соску, такую, какими кормят грудных детей, - и кор-
мила волченка из этой соски, - она шептала волченку, когда кормила его:
- Ешь, глупыш мой, - соси, Никита, - рости!
Она научилась часами - матерински - говорить с волченком. Волченок
был дик, он пугался Ирины Сергеевны, он залезал в темные углы, поджимал
под себя пушистый свой хвостишко, - и черные его сторожкие глаза сосре-
доточенным блеском всегда стерегли оттуда, из темноты, каждое движение
рук и глаз Ирины Сергеевны, - и когда глаза их встречались, - глаза вол-
ченка, не мигающие, становились особенно чужими - смотрели с этой треху-
гольной головы двумя умными блестящими пуговицами, - но весь треугольник
головы, состоящий из острой пасти и черных тоже острых ушей, - был глуп,
никак не страшный. И от волченка страшно пахло псиной, все прокисало его
духом. - -
- - Есть в волжской природе - Саратовских, Самарских плесов - какая
то пожухлость. Волга - древний русский водный путь - текла простором,
одиночеством, дикостями. Июлем на горах пожухла трава пахнет полынью,
блестит под луной кремень, пылятся, натруживаются ноги, - и листья на
дубах и на кленах тверды, как жестяные, сосну не рассадишь силой, спо-
койствует лишь татарский неклен, нет цветов, и костры на горах - не сме-
шаешь их со сполохами - видны с Волги на десятки верст, сквозь пыль Аст-
раханской мги. И тогда известно, что пыль рождена - кузнечиками,
июньским кузнечиковым стрекотом. Справа - горы в лесах, за горами - сте-
пи, слева - займища, за займищами степи. Вдали во мге за Волгой видны не
русские колокольни: это немецкие "колонки".
Когда то, кажется император Павел, дал князю Кадомскому дарственную
грамоту, где императорской рукой было написано:
- ....... "Приедешь, Ваше Сиятельство, на Волгу в гор. В., там в
тридцати верстах есть гора Медынская, взойдешь, Ваше Сиятельство, на эту
гору и все, что глаз Вашего Сиятельства увидит - твое - -"
- - на Волге, в степных уже местах, на горах и по островам, на семьдесят верст по берегу, возникли Медынские леса, возрос строевой - сосновый - лес, дубы, клены, вязы, - заросли, пущи, раменье, саженцы - двадцать семь тысяч десятин. У Медынской горы в лощине стал княжий дом, оторопел девятьсот семнадцатым годом. Ничего, кроме лесных сторожек, да кордонов, в лесах не было, деревни и села отодвинулись от лесов, посторонились лесам и князю. - Лесничий Некульев так писал друзьям в губком о дороге к нему: - "... пароходом надо добраться до села Вязовы; в Вязовах надо найти - или полесчика Кузьму Егорова Цыпина, и он протрясет шестнадцать верст на телеге, по лесам, по горам и буеракам, - или рыбака Василия Иванова Старкова (надо спрашивать Васятку-Рыбака), и он отвезет - на себе - вверх по Волге двенадцать верст. Это врут, что только в Китае ездят на людях: в наших местах это тоже практикуется, - Старков впряжется в ляму, сын его сядет к рулю, ты в лодку, - и бичевой, как триста лет назад, на себе, по очереди, они дотянут тебя до лесничества. Он же, Старков, если его спросить: - "сколько у вас в Вязовах коммунистов?" - ответит: - "коммунистов у нас мало, у нас все больше народ, коммунистов токмо два двора." - А если добиваться дальше, кто же собственно этот народ? - он скажет: - "народ - знамо: народ. - Народ в роде, как бы, большевики." - -
Леса стояли безмолвны, пожухли, в ночи. - Но если-б было такое
большое ухо, которое слыхало бы на десятки верст, - в лесном шорохе и
шелесте в ночи, оно услыхало бы многие трески падающих деревьев, спилен-
ных воровски, дзеньканье пил, разговоры в лощинах, на горах, в пещерах и
шалашах самогонщиков и дезертиров, шаги и окрики, и пальба в небо полес-
чиков и лесников, посвисты и пересвисты, и совиный крик, и