▌ыхъЄЁюээр  сшсышюЄхър
┴шсышюЄхър .юЁу.єр
╧юшёъ яю ёрщЄє
╒єфюцхёЄтхээр  ышЄхЁрЄєЁр
   ─Ёрьр
      . ╨рёёърч√ 20-ї уюфют Ёрчэ√ї ртЄюЁют -
╤ЄЁрэшЎ√: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  - 66  - 67  -
68  - 69  - 70  - 71  - 72  - 73  - 74  - 75  - 76  - 77  - 78  - 79  - 80  - 81  - 82  - 83  - 84  -
85  - 86  - 87  - 88  - 89  - 90  - 91  - 92  - 93  - 94  - 95  - 96  - 97  - 98  - 99  - 100  - 101  -
102  - 103  - 104  - 105  - 106  - 107  - 108  - 109  - 110  - 111  - 112  - 113  - 114  - 115  - 116  - 117  - 118  -
119  - 120  - 121  - 122  - 123  - 124  - 125  - 126  - 127  - 128  - 129  - 130  - 131  - 132  - 133  - 134  - 135  -
136  - 137  - 138  - 139  -
кой горе, которую зовут Медвяной, над колонией, в двухстах шагах от пятого корпуса. Лежит под желтой суглинной насыпью в бледно-желтых бессмертниках, скученных под железным крестом. Кругом насыпи чугунная врыта ограда, от нее вниз, по скатам топорщится сизая, горькая полынь. Теперь, зимой, доктор Штраль засыпан снегом. Заслонами, как у щитов железной дороги, взметнулись у ограды сугробы, и толстой, прибитой вет- ром коркой обхватил снег Медвяную гору. В буран не видно доктора Штраля. В буран посмотреть с гор, - приплюснутыми ульями прячутся в котловине кирпичные корпуса колонии. Над ульями острыми воронками кружит пурга, мчится на горы, гикает, свищет в чаще осинника. Подминает, как зверь, березняк, раскачивает ту- гие шлагбаумы, лютым озорником несется по шоссейным дорогам. В котловине безлюдно. Сдвинулись запорошенные ульи, как на пасеке; в запорошенных ульях, отогретых трубами, бродят люди. Людей привел доктор Штраль. Построил на горах, в котловине, в осинни- ке и березняке каменные, кирпичные, бетонные дома, связал их железом, медью, опутал проволокой, загородил шлагбаумами, расставил сторожки. В дома привел и рассадил, как в сотах, по беленым комнатам людей. Летом стал водить людей на поляны, в березняк, в горы. Потом и его водили с людьми в березняк, держали в беленых стенах, и - когда кончилось - подняли на Медвяную гору и закопали в суглинок. А людей, которых доктор Штраль поселил, как в сотах, в каменных беле- ных комнатах, по-прежнему водили в горы, на поляны, и люди плели венки из крупной - в пятак - ромашки, пели песни без слов, изнывали в плясе и жили в сотах каждый до своего конца. Старели кирпичи, выбивалось шоссе, гнили шлагбаумы, а по горам и кот- ловине ступали весны и зимы, уходили пашнями за реку, через деревни, пе- релески, овраги. Цвел пышно и пряно осинник, тянулись под ногами его к теплу лиловые колокольцы, осыпались лиловые ромашки, росли птицы, увяда- ли травы. Налетал пьяным бесом буран, через крыши, через осинник, через горы гикал, клекотал, свистел по-птичьи. Ступали через горы морозы, крякал суглинок; притаившись, ждал теплых ветров. Прячутся в снегах пасечными колодами кирпичные корпуса, по отогретым сотам бродят люди. С каждым годом больше людей, и никто не уходит из котловины, и негде размещать людей, забиты плотно людьми беленые соты. Сидеть всю ночь под лампой в колпаке из папиросной бумаги, думать о заснеженной котловине, думать о Медвяной горе. В тишине перечитывать записки доктора Штраля: когда понял, что гиб- нет, стал подробно, как о пациенте, записывать о себе до самой смерти. Писал так: "Июня восьмого. В половине шестого вечера почувствовал озноб темп. - 38,2; пульс 98. Зрачок слабо реагирует. Жажда. Боль в затылке значи- тельная. Ногам холодно; надел валенки. Помню, что в соседней комнате что-то упало. Потом все провалилось. После возбуждения - боль в виске: ударился об косяк. Кажется, это помню. Остальное - в записях ординатора. Сознание вернулось в 9 час. веч. темп. - 36,1; пульс 84". Протянул руку к рисунку. На желтой выгоревшей бумаге две планеты, по- хожих на луну. Кругом - облачные миры. С одной планеты на другую, страш- но обнаженный, волосатыми ногами перешагнул ангел. Лик просветлен, проз- рачны за спиною крылья, в вытянутых руках меч и пальмовая ветка. Под- пись: "Свободно путешествующая особа архистратига Михаила". В кучу бумаг на столе бросил рисунок. Подумал: "Нужен закон: безнадежных умерщвлять. Пока не найдем леченья... Может и мне начать дневник?.." Вошел фельдшер - тяжелый, как шлагбаум. Обтер тюленьи усы, с мшистых ресниц закапала вода, сказал: - Пороша. - Сыплет? - спросил доктор. - Сверху - как пробка... Из двенадцатой палаты художник мается очень... - Знаю. - Сутки нынче, как в изолятке. - Знаю. - Дать чего? - Рубашку. - Надета. Катается, вспух весь, словно волдырь... Может, пропишете?.. - Что еще у вас? Вдруг вскочил, забегал: - Сами не знаете? Сами, сами, спрашиваю, не знаете? Сами? Фельдшер присел на краешек кресла, утер тюленьи усы. - Жалко. Доктор сел. - Что еще? - Об этом я... Через кухню к вам женщина, вас дожидается... из горо- да... - Пойдете - скажите ей, чтобы вошла. Покойной ночи! - Ничего не пропишете? Сухо, коротко, точно бросил доктор камнем: - Ничего. Неуклюжим тугим шлагбаумом распрямился фельдшер, вышел, унося за со- бой свежий дух пороши. И опять сидеть и думать: "Нужен закон. Без закона нельзя... Может, пора начать дневник?.." Анна Тимофевна вошла тихо, словно вдунул ее в комнату неслышный ве- тер. Помяла пальцы, поклонилась, сказала: - Доктор, я к вам... Тот взглянул на нее неприветно. Ответил: - Вижу... Что скажете? - Дочь у меня... в третьем корпусе. - Что с ней? - Припадочная... - Эпилептичка? - Припадки с ней, с детства... В двадцатой палате... - Как ее?.. А, да, да, помню... Идиотизм... да, так что же? И вдруг подломились у Анны Тимофевны ноги. Мягким, ватным тюком упала она на пол, быстрые худые пальцы ее забегали по коленям доктора, и голо- ва, круглая, шароподобная от толстого платка, точно силясь оторваться от плеч, запрыгала, как у куклы. Придушив, смяв глухие всхлипы, неожиданно остро и звонко вскрикнула: - Умрет, умре-ет она, доктор! Доктор вскочил, брезгливо стряхнул со своих колен цепкие быстрые пальцы Анны Тимофевны, зашагал по кабинету, холодно и зло чеканя каблу- ками четкие удары. Хотел сказать: - Тем лучше... Но Анна Тимофевна так же быстро, как упала, поднялась, оторопело утерла лицо, села в кресло. И доктор сказал: - Идиоты и эпилептики живут долго... Анна Тимофевна привскочила с сиденья, скользнула рукой в глубокий карман ватной своей одежки, вынула сальный рыжий кошелек, заторопилась - порывистая и суетливая. Облезлый медный замок кошелька не поддавался, выскальзывал из рук, звенькал сломанным колечком по ободкам. Анна Тимофевна бормотала: - Полечите ее, полечите... вот, пожалуйста, доктор, вот... полечите! И, вся подергиваясь, торопясь, медленно придвигалась к доктору. Тогда доктор крикнул обрывисто: - Не смейте! Уходите! Она остолбенела, желтыми, яркими от слез и красного света глазами ус- тавилась на доктора, потом съежилась и не проговорила, а шепнула: - Одна она у меня... никого у меня... одна... И пятясь задом, тихо, точно ее выдул неслышный ветер, ушла. И когда проходила по полутемной высокой комнате, смежной с кабинетом, послышалось ей, будто простонал мужчина, и женский голос мягко сказал: - Милый, когда я думаю о докторе Штрале... Анна Тимофевна ночевала у сиделки из двадцатой палаты - дебелой, ка- меннолицей финки. Финка кипятила ячменный кофе на чистеньком примусе, водянистыми глазками ерзала по госте, изредка шепелявые произносила сло- вечки. Анна Тимофевна раскладывала перед финкой бумажные кружева и прошивки, говорила не своими словами, пришепетывая в угоду картавой хозяйке: - У нас классная дама есть, настоящая барыня, так у ней, на кофточке ночной, точь-в-точь такие прошивочки. Прелесть что такое! Посмотрите-ка, прелесть!.. Клала на отвислую толстую грудь финки кружевное плетенье, откидывала назад голову, как портниха, восхищалась: - Прелесть, прямо прелесть! - У нас в Пэйле, - тонко и коротко заявляла сиделка, - богатые сенси- ны летом носят такой сак, у мене и сейцас есть... - Ах, это я знаю, это очень модно! - восклицает Анна Тимофевна. - Подкладка у моего сак совсем плохой. - Шелковая у вас? - О, нет, атлясный. - Так у меня есть дома атлас - торопится Анна Тимофевна - у вас чер- ный, или какой? - Сейцас показу, серный... И за кофеем, перед тем как лечь спать, Анна Тимофевна пугливо загля- дывает в водянистые глазки каменнолицей женщины и просит: - Вы только, пожалуйста, родная, посмотрите за ней. А то ее прошлый раз целых два дня не умывали. Пожалуйста! И белье меняйте по средам, а по воскресеньям - я уж сама. И кашку варите у себя, покруче. Очень уж жидкая кашка, совсем вода... И потом, лежа на дырявом диване, чтобы услышать лишнее слово от сопя- щей глыбы, покрытой пахучей периной, повторяет Анна Тимофевна, ласково пришепетывая: - А на подкладку я вам в будущую субботу, непременно. У меня есть. И немного подождав: - Только вы уж Оленьку, пожалуйста... Сквозь сон что-то лепечет в ответ хлиплый чухонский голосок. А на утро, с молочным рассветом, по запорошенным дорожкам, глубокой снежной котловиной пробирается Анна Тимофевна к третьему корпусу. У входа в двадцатую палату, в коридоре, ей всегда жутко. Здесь ходят люди в полосатых халатах, которые свисают с плеч, как с вешалок. Здесь всегда сидит на крашеной чугунной батарейке высоколобый старикашка. Жел- той, как мед, рукою сеет в воздухе крестики - осеняет чуром невидимых супостатов. И всегда - вот уж вторую зиму - кланяется старикашке Анна Тимофевна низко, как привратнику, а он, испуганно подобрав на батарейку ноги, сжавшись в комочек, осыпает ее спину градом крестиков. В окна двадцатой палаты глядит молочное небо, густо свисая через ого- ленный костяк осинника, расклеивая свет по голым беленым стенам палаты. И вот, напрягая все силы, чтобы пронизать глазами топкую муть рассве- та и увидеть у крайнего окна матрац, постланный на полу, мимо привинчен- ных к половицам низких коек, между нескончаемых рядов их, в дальний угол, к крайнему, последнему матрацу, - там, на полу - скорее, скорее, бегом, через всю палату - домчаться, упасть, охватить, прижать к груди, к лицу, к животу теплое, тучное, мягкое тело и дать волю стиснутому зу- бами стону: - О-лень-ка-а! И услышать в ответ: - Ум-м-ум-а. И спросить жарко, тормоша неповоротливое, как тюфяк, тело: - Узнала, узнала? - Ум-умм-ма-а. И обмануть себя, обмануть еще, еще раз легко и радостно: - Узнала, узнала, деточка! Потом кормить ее, подбирая кашу, деревянной круглой ложкой, с подбо- родка, с груди - как в давнем детстве Оленьки, на чердаке многооконного дома. Мыть шершавую, острую голову, залеплять пластырем царапины и ранки, целовать обложенную жирными обручами шею и слушать, слушать целый день, до сумерек, не подымаясь с пола, ее голос, голос Оленьки. - У-у-мм-а... И плакать тихо, в сумерки, перед уходом. На заснеженных бахчах горбатыми скелетами стоят чигири, чернея поз- вонками своих ковшей. Вправо и влево от шоссейного полотна катятся под- синенные сумерками снега, ныряет в них рыжий молодняк перелесков, скалят гнилые зубья растасканные изгороди огородов. Через горы, бахчи, перелески, мимо них, медленно увязая в сугробы, медленно вытаскивая из сугробов ноги, - итти, итти, итти. В порошу, буран, пургу, от котловины с кирпичными домами, как колоды, с белеными комнатами в них, как соты, по проглоченным ночью снегам - ит- ти, итти. В упавшем наземь тяжелом небе дрожит оранжевое пятно далекого города. А позади Анны Тимофевны зарылась во тьме Медвяная гора с доктором Штралем на вершине. За Медвяной горой - пятый корпус, через дорожку от него - третий. В нем двадцатая палата, в нем Оленька. Думать об этом. И еще о том, как бы не забыть распороть атласную старую юбку и при- нести ее Оленькиной сиделке на подкладку для летнего сака. Глава одиннадцатая. Анна Тимофевна даже рассмеялась, когда услышала: - Вам надо вставить зубы. Посмотрела на доктора так, словно сказала: - Шутник! Оделась и ушла. И правда, разве не шутник? У Анны Тимофевны давно болит что-то под ложечкой, болит не переставая, нудно и тупо. Анна Тимофевна пила солодо- вый отвар, ела пареную айву и клала на живот припарки. Но когда старе- ешь, приходят недуги, а перед тем, как умереть, надо хворать. И вдруг: - Начнем с того, что сделаем вставные зубы... Нет. Нет у Анны Тимофевны никакой веры ни в лекарей, ни в лекарства, и пошла она к доктору, чтобы отделаться, отговориться как-нибудь от со- ветчиков. А советчики у ней новые, не те, что прожили с Анной Тимофевной длин- ную жизнь в многооконном доме, на тихой улице, где ползает конка. Совет- чики - разбитные, ловкие ребята из конфетной фабрики купца Докучина, словоблудные приказчики конфетной его лавки, где стоит у кассы Анна Ти- мофевна. Вот сказать им, что прописано на старость Анне Тимофевне, пусть позу- боскалят. А ей не до того. Она идет за город, где грязно-зеленым одеялом принакрылась поляна, заставленная башенками кизяков. За кизяковым башенным пригородом - кир- пичные сараи, за ними - почерневший тесовый навес. Под навесом сравня- лась с землей бурая насыпь, бестравная, мертвая с холерного года, когда заливали известью плотную братскую могилу. За навесом братской могилы - каменная ограда кладбища. На могильной горке, уползшей по весне в землю, пучеглазят лимон- но-желтые одуванчики. Кружевными пальцами показывает во все стороны осо- ка. Из черной, холодной трещины у креста неслышно выползает змееголовая зеленая ящерица. Ртутной каплей перекатывается на соседнюю могилу, кальковыми, как у курицы, веками затягивает глаза. Шустро дышит чешуй- но-белым, ярким животом, вся в солнце, вся в осоке, вся точно сотканная из осоки, солнца и лимонно-желтых одуванчиков. Голая прямолинейная чаща крестов ровно растет под ровной синью неба. Плотным недвижным настом лежит на земле запах богородской травы. И ниче- го не слышно. Анна Тимофевна сидит на могильной насыпи, скользнувшей по весне в землю. Глаза ее желты, как глина, и, как глина, сухо потрескалось лицо. Она смотрит в черную холодную трещину у креста и ртом вдыхает холодок, застрявший в кружевных пальцах осоки. Ящерица много раз ртутной струйкой скользнула в трещину, много раз перекатилась с одной могилы на другую. Солнце начало падать на землю. Анна Тимофевна положила земной поклон и потянулась к кресту. Там, вместе с четырьмя деревянными ножками от гроба, почерневшей ве- ревочкой привязан образок равноапостольной княгини Ольги. Анна Тимофевна поцеловала образок, еще раз поклонилась и пошла сквозь ровную чащу крес- тов хорошо проторенной тропинкой. Из больших кладбищенских ворот дорога вела к вокзалу, и чем дальше, тем шумнее становилось кругом, больше встречалось народу, гуще опутывали машинные запахи. У вокзальной площади на Анну Тимофевну накатилась толпа солдат, ребя- тишек, стариков и женщин. Бабы висли на обложенных узлами солдатах, ис- тошно ревели, утирались руками, размазывая по круглым щекам рыжую клей- кую грязь. В жирной закатной краске шевелились люди, как дождевые черви в банке, тащили, мяли, скатывали, взваливали на горбы узлы, мешки, ко- томки. С мешками и котомками волочили солдаты вопящих баб, горланили, зевали вразброд песню, похожую на бабий рев. И шумно, как ливень, пронеслись мимо, обрушившись куда-то за вокзал. Анна Тимофевна очутилась одна посреди пустой площади, лицом к лицу с какой-то бабой. Баба вздохнула сердобольно, спросила: - Сына что ль угнали? Анна Тимофевна покачала головой. Баба прищурилась, шагнула в сторону, раздумчиво молвила: - А я смотрю, что-й-то ты заливаисся? И тогда очнулась Анна Тимофевна и заспешила. И вдруг вспомнилось ей так четко, будто случилось это всего какой-ни- будь день, может - час, назад. Вспомнилось четко: Остановилась она в переулке, у самых ворот убежища, как всегда - в тугом камлотовом платье, устгой, как серп, косичкой на затылке, в толс- токожих чоботах. Остановилась и, прижав к груди кулаченки, смотрит. По пыльной дороге чернобородый мужик тащит на веревочном аркане ма- ленькую шершавую собаченку. Собаченка изо всей силы поджимает под себя дрожащий хвост, перебирает часто-часто лапами (кажется, что она бежит назад), костяной дробью мелких зубов колет пустую тишину улицы. А черно- бородый грузно передвигает по пыли тяжелые сапоги, волоча собаченку к телеге с клеткой, скучный и злой. В клетке жмутся взлохмаченные разно- мастные морды и заслоняет их другой мужик, такой же скучный и злой, с арканом и кнутом в руке. У Нюрки стучат зубы, как у собаченки, слезы арканом душат ее горло, она топает по земле ногами, точно пособляя собаченке упираться, и в оз- нобе, без памяти кричит мужикам: - Дураки, дураки, дураки, дураки! Сквозь слезы не рассмотрела Нюрка кто подошел к ней и жестко спросил: - Твой, что ль, щенок-от? - Не-ет, - южит Нюрка. - Чево ж скулишь-то? - Жа-алка-а! - Мало что жалко, - становясь чуть слышным, произносит голос, - на каждое жалко не наплачешься... До последней черты, до последнего слова вспомнилось все это Анне Ти- мофевне. И, как катушка ниток, стало раскатываться прошлое. И вот именно в этот день и в тот час, когда вошла Анна Тимофевна в бойкую улицу, где торговал купец Докучин, и когда нитка прошлого докати- лась до нестерпимой, на всю жизнь прекрасной жути, именно в этот час на- чалось для Анны Тимофевны чудесное, как во сне. Улица была цветная, крикливая. По одной стороне расселись вперемешку - биллиардные, пивные, казен- ные. По другой - лавки, постоялые дворы, торговые бани. Пестрый по улице шнырял люд, смекалистый народ, деловой и дельный. У ворот облупленных домов - на-ходу, по-пути, раз-два - играют в наперсток, в кольцо и кар- тинку - игры надувные, быстрорукие. У заводил-шулеров, парней гибких, как прут, глаза крутятся рулеточным волчком в блюдце. Все видят, чуть чего - ищи ветра в поле. И люди на улице - точно глаза шулерские - шмы- гают, посуляют, торопятся. Итти по этой улице - словно плыть в качкой бударке: вот-вот зачерп- нешь воды, перевернешься, упустишь весло. Вот-вот вырежут карман, вот-вот зазеваешься, попадешь в кучку озорников - засмеют, затолкают. А сквозь перламутровые стекла гостиниц жужжат шмелями песни, из форточек торговых бань валит пьяный, тяжкий дух березы, через ворота постоялых дворов несутся раскаты жеребиного гогота. Захватывает дыханье, мчит, ка- чается утлая бударка. И наседает на плечи грузная синь неба, тяжкая, как банный дух. Небо, синее небо, надо всей цветной улицей. - Эй, эй, торопись, барынька! Пропустишь свиданку!.. Толщей вопля и ржанья, мимо вертких шулерских глаз, пробивалась Анна Тимофевна в лавку конфетника Докучина. Раскатывалась катушка прошлого, доходила нитка до единственного на всю жизнь, давнего, неразгаданного. И глохло что-то в сердце, как глохнет в ушах от железного звона. - Эй, эй, торопись, барынька! И вот, когда перешагнула порог лавки и приторная волна паточных запа- хов обдала с головы до ног, опять на мгновенье, но ясно, как тогда, уви- дела, будто - разорвалась бескрайняя синь, грузная, как небо, там, над улицей, и по всему золотому коридору, из самой глубины, сминая языки огней, прямо навстречу Анне Тимофевне пронеслось лицо, живое лицо человека. И будто ощутила, всего на секунду, как - тут же сильные, сухие руки спутали сзади расплетенные косы, обхватили сзади шею, отогнули назад, смяли голову. И еще, опять на один миг, почувствовала, что - нет уж ни свечей, ни зеркала, а только одни губы Антона Иваныча, и палят они и тушат. Вскрикнула Анна Тимофевна... Докучинский разбитной молодец справился: - Уморились, Анна Тимофевна? Нынче аж камни трещат! - Уморилась, - сказала Анна Тимофевна, и вдруг крепко охватила руками свою грудь, точно наглухо запахнувшись от ветра. Перед ней стоял чуть сутулый, полысевший, с обвисшим животом студент путейский, Антон Иваныч Энгель. Видно вырвалось из затверделых ее губ это имя. Он посмотрел на нее в упор, потом перевел неясн

╤ЄЁрэшЎ√: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  - 66  - 67  -
68  - 69  - 70  - 71  - 72  - 73  - 74  - 75  - 76  - 77  - 78  - 79  - 80  - 81  - 82  - 83  - 84  -
85  - 86  - 87  - 88  - 89  - 90  - 91  - 92  - 93  - 94  - 95  - 96  - 97  - 98  - 99  - 100  - 101  -
102  - 103  - 104  - 105  - 106  - 107  - 108  - 109  - 110  - 111  - 112  - 113  - 114  - 115  - 116  - 117  - 118  -
119  - 120  - 121  - 122  - 123  - 124  - 125  - 126  - 127  - 128  - 129  - 130  - 131  - 132  - 133  - 134  - 135  -
136  - 137  - 138  - 139  -


┬ёх ъэшуш эр фрээюь ёрщЄх,  ты ■Єё  ёюсёЄтхээюёЄ№■ хую єтрцрхь√ї ртЄюЁют ш яЁхфэрчэрўхэ√ шёъы■ўшЄхы№эю фы  ючэръюьшЄхы№э√ї Ўхыхщ. ╧ЁюёьрЄЁштр  шыш ёърўштр  ъэшує, ┬√ юс чєхЄхё№ т Єхўхэшш ёєЄюъ єфрышЄ№ хх. ┼ёыш т√ цхырхЄх ўЄюс яЁюшчтхфхэшх с√ыю єфрыхэю яш°шЄх рфьшэшЄЁрЄюЁє