╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
еской трагедии, о которой наслышалась сказок
от видевших, торжественно волнуясь тем, что и она попала, и вот скоро
увидит сама.
А меж тем то, что раньше понудило ее уйти в купэ к старшим, однооб-
разно продолжалось: серому ольшанику, которым полчаса назад пошла доро-
га, не предвиделось скончанья и природа к тому, что ее в скорости ожида-
ло, не готовилась. Женя досадовала на скучную, пыльную Европу, мешкотно
отдалявшую наступление чуда. Как же опешила она, когда, словно на Сере-
жин неистовый крик, мимо окна мелькнуло и стало боком к ним и побежало
прочь что-то вроде могильного памятника, унося на себе в ольху от гнав-
шейся за ним ольхи долгожданное сказочное название! В это мгновение мно-
жество голов, как по уговору, сунулось из окон всех классов и тучей пыли
несшийся под уклон поезд оживился. За Азией давно уже числился не один
десяток прогонов, а все еще трепетали платки на летевших головах, и пе-
реглядывались люди, и были гладкие и обросшие бородой, и летели все, в
облаках крутившегося песку, летели и летели мимо все той же пыльной, еще
недавно европейской, уже давно азиатской ольхи.
IV.
Жизнь пошла по-новому. Молоко не доставлялось на дом, на кухню, раз-
носчицей; его приносила по утрам Ульяша парами, и особенные, другие, не
пермские булки. Тротуары здесь были какие-то не то мраморные, не то але-
бастровые, с волнистым белым глянцем. Плиты и в тени слепили, как ледя-
ные солнца, жадно поглощая тени нарядных деревьев, которые растекались,
на них растопясь и разжидившись. Здесь совсем по-иному выходилось на
улицу, которая была широка и светла, с насаждениями, как в Париже, -
повторяла Женя вслед за отцом.
Он сказал это в первый же день их приезда. Было хорошо и просторно.
Отец закусил перед выездом на вокзал и не принимал участия в обеде. Его
прибор остался чистый и светлый, как Екатеринбург, и он только разложил
салфетку и сидел боком и что-то рассказывал. Он расстегнул жилет, и его
манишка выгнулась свежо и мощно. Он говорил, что это прекрасный евро-
пейский город и звонил, когда надо было убрать и подать еще что-то, и
звонил и рассказывал. И по неизвестным ходам из еще неизвестных комнат
входила бесшумная белая горничная, вся крахмально-сборчатая и чер-
ненькая, ей говорилось "вы" и, новая, - она, как знакомым, улыбалась ба-
рыне и детям. И ей отдавались какие-то приказания насчет Ульяши, которая
находилась там, в неизвестной и, вероятно, очень-очень темной кухне,
где, наверное, есть окно, из которого видно что-нибудь новое: колокольню
какую-нибудь или улицу, или птиц. И Ульяша, верно, расспрашивает сейчас
там эту барышню, надевая что похуже, чтобы потом заняться раскладкой ве-
щей; спрашивает и осваивается и смотрит, в каком углу печь, в том ли,
как в Перми или еще где.
Мальчик узнал от отца, что в гимназию ходить недалеко, - совсем поб-
лизости - и они должны были ее видеть, проезжая; отец выпил нарзану и,
глотнув, продолжал: "Неужели не показал? но отсюда ее не видать, вот из
кухни, может быть (он прикинул в уме), и то разве крышу одну" - он выпил
еще нарзану и позвонил.
Кухня оказалась свежая, светлая, точь-в-точь такая, - уже через мину-
ту казалось девочке, - какую она наперед загадала в столовой и предста-
вила, - плита, изразцовая, отливала белоголубым, окном было два, в том
порядке, в каком она того ждала, Ульяша накинула что-то на голые руки,
комната наполнилась детскими голосами, по крыше гимназии ходили люди и
торчали верхушки лесов. "Да, она ремонтируется", сказал отец, когда они
прошли все чередом, шумя и толкаясь, в столовую, по уже известному, но
еще неизведанному коридору, в который надо будет еще наведаться завтра,
когда она разложит тетрадки, повесит за ушко свою умывальную перчатку и,
словом, покончит с этой тысячей дел.
"Изумительное масло", сказала мать, садясь, а они прошли в классную,
которую ходили смотреть еще в шапках, только приехав. "Чем же это -
Азия?" подумала она вслух. Но Сережа отчего-то не понял того, что навер-
няка бы понял в другое время: до сих пор они жили парой. Он раскатился к
висевшей карте и сверху вниз провел рукой вдоль по Уральскому хребту,
взглянув на нее, сраженную, как ему казалось, этим доводом. "Условились
провести естественную границу, вот и все". Она же вспомнила о сегодняш-
нем полдне, уже таком далеком. Не верилось, что день, вместивший все это
- вот этот самый, который сейчас в Екатеринбурге, и тут еще, не весь, не
кончился еще. При мысли о том, что все это отошло назад, сохраня свой
бездыханный порядок, в положенную ему даль, она испытала чувство удиви-
тельной душевной усталости, как чувствует ее к вечеру тело после трудо-
вого дня. Будто и она участвовала в оттискивании и перемещении тех тяже-
лых красот, и надорвалась. И почему-то уверенная в том, что он, ее Урал,
там, она повернулась и побежала в кухню через столовую, где посуды стало
меньше, но еще оставалось изумительное масло со льдом на потных кленовых
листьях и сердитая минеральная вода.
Гимназия ремонтировалась, и воздух, как швеи мадеполам на зубах, по-
роли резкие стрижи, и внизу, она высунулась, блистал экипаж у раскрытого
сарая и сыпались искры с точильного круга и пахло всем с'еденным, лучше
и занимательней, чем когда это подавалось, пахло грустно и надолго, как
в книжке. Она забыла, зачем вбежала, и не заметила, что ее Урала в Ека-
теринбурге нет, но заметила, как постепенно, подворно темнеет в Екате-
ринбурге и как поют внизу, под ними, за легкой, верно, работой: вымыли,
верно, пол и стелют рогожи жаркими руками, и как выплескивают воду из
судомойной лохани и хотя это выплеснули внизу, но кругом так тихо! И как
там клокочет кран, как: "Ну вот, барышня", но она еще чуждалась но-
венькой и не желала слушать ее, - как додумывала она свою мысль, внизу
под ними знают и, верно, говорят: "вот, во второй номер господа нынче
приехали". В кухню вошла Ульяша.
Дети спали крепко в эту первую ночь, и проснулись: Сережа - в Екате-
ринбурге, Женя - в Азии, как опять широко и странно подумалось ей. На
потолках свежо играл слоистый алебастр.
---------------
Это началось еще летом. Ей об'явили, что она поступит в гимназию. Это
было только приятно. Но это об'явили ей. Она не звала репетитора в
классную, где солнечные колера так плотно прилипали к выкрашенным клее-
вою краской стенам, что вечеру только с кровью удавалось отодрать прис-
тававший день. Она не позвала его, когда, в сопровождении мамы, он зашел
сюда знакомиться "со своей будущей ученицей". Она не назначала ему неле-
пой фамилии Диких. И разве это она того хотела, чтобы отныне всегда сол-
даты учились в полдень, крутые, сопатые и потные, как красная судорога
крана при порче водопровода, и чтобы сапоги им отдавливала лиловая гро-
зовая туча, знавшая толк в пушках и колесах, куда больше их белых рубах,
белых палаток и белейших офицеров? Просила ли она о том, чтобы теперь
всегда две вещи: тазик и салфетка, входя в сочетание, как угли в дуговой
лампе, вызывали моментально испарявшуюся третью вещь: идею смерти, как
та вывеска у цырюльника, где это случилось с ней впервые? И с ее ли сог-
ласия красные, "запрещавшие останавливаться" рогатки, стали местом ка-
ких-то городских, запретно останавливавшихся тайн, а китайцы - чем-то
лично страшным, чем-то Жениным и ужасным? Не все, разумеется, ложилось
на душу так тяжело. Многое, как ее близкое поступление в гимназию, быва-
ло приятно. Но, как и оно, все это об'являлось ей. Перестав быть поэти-
ческим пустячком, жизнь забродила крутой черной сказкой постольку, пос-
кольку стала прозой и превратилась в факт. Тупо, ломотно и тускло, как
бы в состоянии вечного протрезвления, попадали элементы будничного су-
ществования в завязывавшуюся душу. Они опускались на ее дно, реальные,
затверделые и холодные, как сонные оловянные ложки. Там, на дне, это
олово начинало плыть, сливаясь в комки, капая навязчивыми идеями.
V.
У них часто стали бывать за чаем бельгийцы. Так они назывались. Так
называл их отец, говоря: сегодня будут бельгийцы. Их было четверо. Безу-
сый бывал редко и был неразговорчив. Иногда он приходил один, ненароком,
в будни, выбрав какое-нибудь нехорошее, дождливое время. Прочие трое бы-
ли неразлучны. Лица их были похожи на куски свежего мыла, непочатого, из
обертки, душистые и холодные. У одного была борода, густая и пушистая и
пушистые каштановые волосы. Они всегда являлись в обществе отца, с ка-
ких-то заседаний. В доме все их любили. Они говорили, будто проливали
воду на скатерть: шумно, свежо и сразу, куда-то вбок, куда никто не
ждал, с долго досыхавшими следами от своих шуток и анекдотов, всегда по-
нятных детям, всегда утолявших жажду и чистых.
Вокруг возникал шум, блистала сахарница, никкелевый кофейник, чистые
крепкие зубы, плотное белье. Они любезно и учтиво шутили с матерью. Сос-
луживцы отца, они обладали очень тонким умением во время сдержать его,
когда в ответ на их быстрые намеки и упоминания о делах и людях, извест-
ных за этим столом только им, профессионалам, отец начинал тяжело, на
очень нечистом французском языке, пространно, с заминками говорить о
контрагентурах, о references approuvees, и о ferocites, т.-е.
bestialites, ce que veut dire en russe - хищениях на Благодати.
Безусый, ударившийся с некоторого времени в изучение русского языка,
часто пробовал себя на этом новом поприще, но оно не держало его еще.
Было неловко смеяться над французскими периодами отца, и всех его
ferocites не на шутку тяготили; но казалось само положение освящало тот
хохот, которым покрывались Негаратовы попытки.
Звали его Негарат. Он был валлонец из фламандской части Бельгии. Ему
рекомендовали Диких. Он записал его адрес по-русски, смешно выводя слож-
ные буквы, как ю, я, "ять". Они у него выходили двойные какие-то, разные
и растопыренные. Дети позволили себе встать на коленки на кожаные подуш-
ки кресел и положить локти на стол, - все стало дозволенным, все смеша-
лось, ю было не ю, а какой-то десяткой, вокруг ревели и заливались,
Эванс бил кулаком по столу и утирал слезы, отец трясся и, красный, поха-
живая по комнате, твердил: нет, не могу, и комкал носовой платок.
"Faites de nouveau", поддавал жару Эванс. "Commencez", - и Негарат при-
открывал рот, медля как заика и обдумывая, как разродиться ему этим не-
исследимым, как колонии в Конго, русским "еры".
- Dites: "увы, невыгодно", - спав с голоса, влажно и сипло предлагал
отец.
- Ouvoui, nievoui.
- Entends tu? - ouvoui nievoui - ouvoui, nievoui - oui, oui, - chose
inouie, charmant, закатывались бельгийцы.
---------------
Лето прошло. Экзамены сданы были успешно, а иные и превосходно. Лил-
ся, как из ключей, холодный, прозрачный шум коридоров. Тут все знали
друг друга. Желтел и золотился лист в саду. В его светлом пляшущем отб-
леске маялись классные стекла. Матовые вполовину, они туманились и вол-
новались низами. Фортки сводило синей судорогой. Их студеную ясность бо-
роздили бронзовые ветки кленов.
Она не знала, что все ее волненья будут превращены в такую веселую
шутку. Разделить это число аршин и вершков на семь! Стоило ли проходить
доли, золотники, лоты, фунты и пуды? Граны, драхмы, скрупулы и унции,
казавшиеся ей всегда четырьмя возрастами скорпиона? Отчего в слове по-
лезный пишется "е", а не "ять"! Она затруднилась ответом только потому,
что все ее силы соображения сошлись в усилии представить себе те небла-
гополучные основания, по каким когда-либо в мире могло возникнуть слово
"пол[ять]зный", дикое и косматое в таком начертаньи. Ей осталось неиз-
вестно, почему ее так и не отдали в гимназию тогда, хотя она была приня-
та и зачислена, и уже кроилась кофейного цвета форма и примерялась потом
на булавках, скупо и докучно, часами; а в комнате у ней завелись такие
горизонты, как сумка, пенал, корзиночка для завтраков и замечательно
омерзительная снимка.
ПОСТОРОННИЙ.
I.
Девочка была с головой увязана в толстый шерстяной платок, доходивший
ей до коленок, и курочкой похаживала по двору. Жене хотелось подойти к
татарочке и заговорить с ней. В это время стукнули створки разлетевшего-
ся оконца. "Колька", - кликнула Аксинья. Ребенок, походивший на
крестьянский узел с наспех воткнутыми валенками, быстро просеменил в
дворницкую.
Брать работу на двор, всегда значило, затупив до утраты смысла ка-
кое-нибудь примечанье к правилу, итти потом наверх, начинать все сызнова
в комнатах. Они разом, с порога прохватывали особым полумраком и прохла-
дой, особой, всегда неожиданной знакомостью, с какою мебель, заняв
раз-на-всегда предписанные места, на них оставалась. Будущего нельзя
предсказать. Но его можно увидеть, войдя с воли в дом. Здесь на-лицо уже
его план, то размещенье, которому, непокорное во всем прочем, оно подчи-
нится. И не было такого сна, навеянного движеньем воздуха на улице, ко-
торого бы живо не стряхнул бодрый и роковой дух дома, ударявший вдруг, с
порога прихожей.
На этот раз это был Лермонтов. Женя мяла книжку, сложив ее переплетом
внутрь. В комнатах она, сделай это Сережа, сама бы восстала на "безоб-
разную привычку". Другое дело - на дворе.
Прохор поставил мороженицу наземь и пошел назад в дом. Когда он отво-
рил дверь в Спицынские сени, оттуда повалил клубящийся дьявольский лай
голеньких генеральских собачек. Дверь захлопнулась с коротким звонком.
Между тем, Терек, прыгая как львица, с косматой гривой на спине, про-
должал реветь, как ему надлежало, и Женю стало брать сомнение только
насчет того, точно ли на спине, не на хребте ли все это совершается.
Справиться с книгой было лень, и золотые облака, из южных стран, издале-
ка, едва успев проводить его на север, уже встречали у порога гене-
ральской кухни с ведром и мочалкой в руке.
Денщик поставил ведро, нагнулся и, разобрав мороженицу, принялся ее
мыть. Августовское солнце, прорвав древесную листву, засело в крестце у
солдата. Оно внедрилось, красное, в жухлое мундирное сукно и как скипи-
даром жадно его собой пропитало.
Двор был широкий, с замысловатыми закоулками, мудреный и тяжелый. Мо-
щеный к середке, он давно не перемащивался, и булыжник густо порос плос-
кой кудрявой травкой, издававшей в послеобеденные часы кислый ле-
карственный запах, какой бывает в зной возле больниц. Одним краешком,
между дворницкой и каретником, двор примыкал к чужому саду.
Сюда-то, за дрова и направилась Женя. Она подперла лестницу снизу
плоскою полешкой, чтоб не сползла, утрясла ее на ходивших дровах, и села
на среднюю перекладину неудобно и интересно, как в дворовой игре. Потом
поднялась и, взобравшись повыше, заложила книжку на верхний, разоренный
рядок, готовясь взяться за "Демона"; потом, найдя, что раньше лучше было
сидеть, спустилась опять и забыла книжку на дровах и про нее не вспомни-
ла, потому что теперь только заметила она по ту сторону сада то, чего не
предполагала раньше за ним, и стала, разинув рот, как очарованная.
Кустов в чужом саду не было, и вековые деревья, унеся в высоту, к
листве, как в какую-то ночь, свои нижние сучья, снизу оголяли сад, хоть
он и стоял в постоянном полумраке, воздушном и торжественном, и никогда
из него не выходил. Сохатые, лиловые в грозу, покрытые седым лишаем, они
позволяли хорошо видеть ту пустынную, малоезжую улочку, на которую выхо-
дил чужой сад тою стороной. Там росла желтая акация. Теперь кустарник
сох, скрючивался и осыпался.
Вынесенная мрачным садом с этого света на тот, глухая улочка свети-
лась так, как освещаются происшествия во сне; то-есть очень ярко, очень
кропотливо и очень бесшумно, будто солнце там, надев очки, шарило в ку-
рослепе.
На что ж так зазевалась Женя? На свое открытие, которое занимало ее
больше, чем люди, помогшие ей его сделать.
Там лавочка, стало-быть? За калиткой, на улице. На такой улице!
"Счастливые", позавидовала она незнакомкам. Их было три.
Они чернелись, как слово "затворница" в песне. Три ровных затылка,
зачесанных под круглые шляпы, склонились так, будто крайняя, наполовину
скрытая кустом, спит обо что-то облокотясь, а две другие тоже спят, при-
жавшись к ней. Шляпы были черно-сизые, и гасли и сверкали на солнце, как
насекомые. Они были обтянуты черным крепом. В это время незнакомки по-
вернули головы в другую сторону. Верно, что-то в том конце улицы прив-
лекло их внимание. Они поглядели с минуту на тот конец так, как глядят
летом, когда мгновение растворено светом и удлинено, когда приходится
щуриться и защищать глаза ладонью - с такую-то минуту поглядели они, и
впали опять в прежнее состояние дружной сонливости.
Женя пошла-было домой, но хватилась книжки и не сразу вспомнила, где
книжка осталась. Она воротилась за ней, и когда зашла за дрова, то уви-
дала, что незнакомки поднялись и собираются итти. Они поодиночке, друг
за дружкой прошли в калитку. За ними странною, увечной походкой следовал
невысокий человек. Он нес под мышкой большущий альбом или атлас. Так вот
чем занимались они, заглядывая через плечо друг дружке, а она думала -
спят. Соседки прошли садом и скрылись за службами. Уже низилось солнце.
Доставая книжку, Женя потревожила поленницу. Сажень пробудилась и задви-
галась, как живая. Несколько поленьев с'ехало вниз и упало на дерн с
легким стуком. Это послужило знаком, как сторожев удар в колотушку. Ро-
дился вечер. Родилось множество звуков, тихих, туманных. Воздух принялся
насвистывать что-то старинное, заречное.
Двор был пуст. Прохор отработал. Он вышел за ворота. Там, низко-низко
над самой травой струнчато и грустно стлалось бренчанье солдатской бала-
лайки. Над ней вился и плясал, обрывался и падал, замирая в воздухе, и
падал, и замирал, и потом, не достигнув земли, подымался ввысь тонкий
рой тихой мошкары. Но бренчанье балалайки было еще тоньше и тише. Оно
опускалось ниже мошек к земле, и не запылясь, лучше и воздушней, чем
рой, пускалось назад в высоту, мерцая и обрываясь, с припаданьями, нес-
пеша.
Женя возвращалась в дом. "Хромой", - подумала она про незнакомца с
альбомом, - "хромой, а из господ, без костылей". Она пошла с черного хо-
да. На дворе настойно и приторно пахло ромашкой. "С некоторых пор у мамы
составилась целая аптека, масса синих склянок с желтыми шляпками". Она
медленно подымалась по лестнице. Железные перила были холодны, ступеньки
скрежетали в ответ на шарканье. Вдруг ей пришло в голову что-то стран-
ное. Она шагнула через две ступеньки и задержалась на третьей. Ей пришло
в голову, что с недавнего времени между мамой и дворничихой завелось ка-
кое-то неуследимое сходство. В чем-то совсем неуловимом. Она останови-
лась. В чем-то таком - она задумалась - в таком что ли, что имеют в ви-
ду, когда говорят: все мы люди... или одним, мол, миром мазаны... или
судьба кости не разбирает, - она носком отбросила валявшуюся склянку,
склянка полетела вниз, упала в пыльные кули и не разбилась, - в чем-то,
словом, таком, что очень, очень общо, общо всем людям. Но тогда почему
же не между ней самой и Аксиньей? Или Аксиньей, положим, и Ульяшей? Это
показалось Жене тем страннее, что трудно было найти более несхожих: в
Аксинье было что-то земляное, как на огородах, нечто напоминавшее
вздутье картофелины или празелень бешеной тыквы. Тогда как мама... - Же-
ня усмехнулась одной мысли о сравнимости.
А между тем именно Аксинья задавала тон этому навязывавшемуся сравне-
нию. Она брала перевес в этом сближенье. От него не выигрывала баба, а
проигрывала барыня. На мгновение Жене померещилось что-то дикое. Ей по-
казалось, что в маму вселилось какое-то начало простонародности, и она
представи