╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
алованья-то опять, наверно, платить не будут. От-
казать!!! Отвергнуть!!!
- Отвергнуть?! - еще ярче заблистали лихорадочным огнем глаза Усерд-
нова. - Нет, не отвергнете, предписано.
- А если нам невозможно будет приходить, потому что нужно зарабаты-
вать на стороне? - возбужденно настаивали с мест.
- Вообще головотяпские шкрабы хотят от дела убежать, но их заставят.
А кто не захочет, отсеют!
- А, вот как! Насилие! - закричали. - Урядник! - кто-то метнул камнем
в Усерднова. - Выслужиться хочет...
Глаза Усерднова так расширились и выдались, что, чудилось, они вып-
рыгнуть готовы. Он машинально одернул свою шинель, которая, точно, напо-
минала старорежимную урядницкую шинель.
- Что бы вы ни говорили там, переподготовка должна быть и она будет.
Всех переподготовят, во всех сферах жизни во всей России переподготовка
будет!
На привилегированных скамьях плоско, невпопад заапплодировали, а сек-
ретарь укома приподнялся и начал пристально смотреть пригибающим взором
в шкрабью массу, все еще не успокоившуюся. Это сильнее всяких слов
Усерднова заставило недовольных съежиться, проворчав; и в насторожившей-
ся тишине отчетливо, гулко, словно усиленные в тысячи раз иерихонской
трубой, рухнули пугающие слова:
- Что это, контр-революция?!
Сколько раз за пять лет взлетали в Головотяпске эти слова. Каким они
были всегда решительным шахматным ходом, после которого неизбежно шел
мат, - мат, который грозил всякому противоречащему предложению. И, каза-
лось бы, должны были привыкнуть к ним головотяпские уши, казалось бы,
должны были перестать от них шарахаться, как лошадь с затинкой, прова-
лившаяся на одном мосту, чурается всех мостов в свете. А поди-ж, стоит и
сейчас в Головотяпске произнести это старомодное слово, стоит только при
этом сделать, так называемые, устрашающие глаза, - и - вы победили. Про-
тивник ваш, своей речью или замечанием взвившийся под самые облака,
вдруг падает, словно пронзенный меткой пулей - одним лишь словом. Про-
тивник ваш сейчас же боязливо улизнет с собрания, просидит несколько
дней дома, если служащий, и на службу не пойдет, сказавшись больным, по-
ка не наведет окольным путем справок, где следует, что обстоит благопо-
лучно.
Секретарь укома тут же вразумительно пошептался с Лбовым и Секциевым.
Те в ответ, как мандарины, качали головами, тоже внушительно и грозно, и
эти движения также оказали педагогическое влияние на массу шкрабов: она
приутихла, выдохлась.
Резолюция, предложенная Усердновым, не вызвала ни одной поднятой про-
тив руки. Кризис собрания разрешился на лицах, сидевших на почетных
скамьях, напряженное выражение сменилось обыкновенным, слегка важным,
слегка довольным. Улыбку, улыбку можно было различить на этих сановных
головотяпских лицах. Шкрабы, только что затаившие дыхание, теперь уча-
щенно закашляли.
- А как же насчет выдачи нам жалованья, - поднялся один шкраб, в чер-
тах и жестах которого было столько лойяльности и преданности, в голове
столько выдержки и покорности, что когда он заговорил, сановные лица
нисколько не изменили своего обычного выражения.
- Если бы нас хоть немножко обеспечили, если бы выдали не весь прожи-
точный минимум, о котором говорил тов. Луначарский, а хотя бы половину
его, мы согласны бы были целыми днями работать. Мы знали бы, что будем
сыты, а это главное.
Шкраб - олицетворение лойяльности, преданности, опустился, исполнив
свой долг: он изрек, что следует и как следует.
Поднялся заведующий уотнаробразом.
- Жалованье за апрель вы получите.
- Когда? - раздалось торопливо отовсюду.
- Когда захотите. Можно даже завтра. Только ячменем.
- Ячменем? - протянули недовольно. - Сколько же? Какова расценка яч-
меня?
- 25 миллионов пуд, а месячный оклад 160 миллионов.
- Небось, ячмень-то из заготконторских складов - изъеденный крысами,
- в одиночестве погиб чей-то критический голос.
- Как хотите, - веско возразил заведующий. - Ждите денег.
- А когда можно будет получить?
- Может быть через две недели, а может быть, месяца через два.
- Дороговат ячмень-то, - торговался кто-то, но весьма лойяльно, - на
базаре по 20 миллионов продают.
- Как хотите, - еще более веско возразил заведующий.
Василию Ивановичу давно были не по душе возражения шкрабов. Он сидел
словно на угольях, и теперь не выдержал.
- Чего еще вам нужно? Все служащие других отделов ячменем берут, а вы
что, из другого леплены? Нам некогда с вами толочься.
Когда сановные лица ушли, шкрабы остались обсудить - брать или не
брать ячмень. Тут выступил маленький, бритый со всех сторон шкраб. Чер-
ные глаза его всегда бегали, мало останавливаясь на собеседнике. Голос у
него звучал мягко, интеллигентно, немного грустно. Это он всегда говорил
на учительских съездах, - печально, музыкально, словно не говорил, а пел
трогательные романсы о страданиях интеллигенции, и выразительно воскли-
цал: - Мы интеллигенты - крупная культурная сила! - А на последнем съез-
де, обратившись ко всему сонму съезда, сидевших в первых рядах голово-
тяпских комиссаров, сказал: - Без нашего лука и стрел вам не завоевать
Илиона! - Это патетическое умозаключение-угроза, вызвала, впрочем, лишь
ироническую улыбку. Шкраб, предлагавший ранее лук и стрелы, завел свою
обычную песнь о том, что и тут интеллигенцию обижают: дают вместо 25 -
20 миллионов, да еще и с ячменем возись.
- Что ж, по вашему, не брать ячменя?
Черные глазки засуетились шибче: нужно было не о страданиях интелли-
генции говорить, а практические вопросы разрешить.
- Нет, брать, брать. Потому что иначе, пожалуй, и ничего не получишь.
Как в прошлом году за несколько месяцев не заплатили.
X
Шесть пудов ячменя, да если вычесть полпуда ржи на кооператив, то
пять с половиной, даже меньше. Вот на них и живи, да еще с теткой, - ме-
ланхолически рассуждает Азбукин, выходя из школы. После душной, проку-
ренной комнаты приятно было выйти на воздух, окунуться в сыроватую тьму,
где всюду дышала возбуждающим дыханием весна. На улице еще тяжелее стало
Азбукину. Поровнялся было с ним силуэт булочки. И таинственные весенние
чары побудили шкраба заговорить с ней шутливо:
- Вы, кажется, жаждете войны?
- Ах, это вы, товарищ Азбукин, - рассмеялась булочка. - А я то испу-
галась. - Не видали ли куда ушла Оля Крытова?
Таким тоном были сказаны эти слова, что сразу порвали все весенние
чары. Булочка быстро юркнула в темноту.
- Дурак я, дурак, старый дурак, - выругал себя Азбукин. - Чего захо-
тел? В волосах уже седина не на шутку, в кармане только шесть пудов яч-
меня, на ногах теткины ботинки, на шее сама старая тетка, а туда же? Ро-
маны разводить! Не для нас они!
Азбукин поровнялся с домом, в котором до революции помещалась винная
лавка, после революции - школа. При нэпе школа была сокращена и теперь
национализированный дом с заколоченными комхозом ставнями, вероятно, об-
мозговывал, почему с ним за короткое время случились такие значительные
метаморфозы. Мысль о винной лавке, когда то весело пьяно развалившейся в
доме, навела Азбукина на мысль о том бесспорном источнике веселья, к ко-
торому прибегали все головотяпские граждане, без различия пола и сосло-
вий:
Самогонке.
- Зайти, разве, к Марковне? Будить только... А, впрочем, таким делом
занимается, - встанет.
Азбукин осторожно постучался в окно домика, где ютилась Марковна. От-
вета не последовало. Слышалось лишь похрапывание, легко достигавшее ули-
цы через окно с одной рамой. Азбукин постучался сильнее, и тогда окно
распахнулось и из него высунулась фигура самой хозяйки.
- Марковна, это я - тихо проговорил Азбукин, - Извини, что поздно.
Товар есть?
- Есть, - вялым голосом ответила Марковна. - Заходи.
Она засветила лампу и приоткрыла дверь. Азбукин вступил в дом. Здесь
прежде всего ему бросился в нос запах тулупа, пота, а затем уж тот зна-
комый всем запах, которым пахнут небольшие помещения, кладовушки, где в
течение нескольких часов кряду спят плотно поужинавшие люди.
- Лучше я уж в сенцах подожду, - сказал Азбукин.
Марковна не заставила ждать долго. Вскоре силуэт ее обозначился в
сенцах. Она протянула Азбукину бутылочку и сказала:
- Вот беда-то, посуды мало. Это от лекарства бутылка-то. Возврати по-
жалуйста.
- Обязательно, обязательно возвращу. А сколько стоит?
- Сколько? Ну, что с тебя лишнее брать: десять лимонов.
- А на ячмень, Марковна...
- На ячмень? Ну, полпуда ячменя. Нужно бы больше, ну да, как служаще-
му скидка. Чего со служащего-то драть?
- Спасибо, Марковна. Завтра притащу ячмень. А только тетке ни-ни.
- Ну, да это... - Марковна не договорила, зевнув. - А товарец забо-
ристый. Спирт, ей-богу спит.
- Ну, как, Марковна, дела? - мямлил из вежливости Азбукин.
- Дела, как сажа бела. За товар-то с самой дороже берут. Говорят -
страшно. Милиция обыски делает. А сват Максим говорил, что скоро опять
казенки заработают. В Москве то, говорят, водочные заводы во-всю работа-
ют.
- Тоже переподготовка, - съязвил Азбукин.
- Что ты говоришь?
- Нет, я так... Прощай,
Азбукин вышел.
Закрывая за ним дверь, Марковна еще раз широко и сладко зевнула и
прошептала: - Ах, ты господи Иисусе Христе.
Очутившись на улице, Азбукин извлек из горлышка бутылки бумагу и, по-
нюхав, невольно сплюнул. - Без закуски, - с отвращением подумал он: но
потом одной рукой приставил горлышко ко рту, другой заткнул нос как это
делал при приеме касторки, и - большими глотками спустил вниз, в себя,
вызывавшую тошноту жидкость.
Когда он опрокинул до дна бутылку, несколько минут было еще противное
ощущение на языке и в горле, но потом приятное тепло разлилось по всему
телу. Закружилась плавно голова, и Азбукин почувствовал себя так, что
еслибы ему сказали: пойдем, Азбукин, сейчас на край света, - он ответил
бы - пойдем.
Дома отворила ему тетка, по родственному, конечно, представшая перед
ним в том одеянии, в каком спала.
- А, п-переподготовка, - заикаясь двинулся на нее Азбукин очевидно
имея дело с галлюцинацией, а не с теткой.
- Что ты, ошалел? - всплеснула руками тетка, на всякий случай отшаты-
ваясь от шкраба.
- П-переподготовка ты, - твердил тот упрямо.
Тут тетка стала обонять запах, исходивший от племянника, и, поняв,
что при данных условиях сражение она может легко проиграть, отправилась
в свое логовище, проворчав:
- Опять нализался.
Тем временем Головотяпск спал. Спокойно спали Лбовы, Молчальники,
Секциевы, Налоговы, Василии Ивановичи, юрисконсульты, отцы Сергеи, -
спал весь чиновно-обывательский Головотяпск, убаюканный мирно журчащей
сказкой, которую нашептывала Головотяпа о том, сколько плотов прошло по
ней сегодня, какая сочная ядреная, как репа, отдающая самогонкой и ма-
хоркой, ругань рвалась с этих плотов, сколько за один только день поло-
жили себе в карман господа служащие в учреждении, именуемом "Головотя-
по-лес". Головотяпск спал и видел во сне свиные рыла, просмоленные боч-
ки, наполненные синим суслом сивухи, дохлых кошек на берегу Головотяпы,
и - не видел того свежего морского простора куда течет Головотяпа, где
струятся прекрасные, как видения, большие морские корабли, где дух зах-
ватывает от простора и солнца и новой жизни.
Да, новой, совсем новой жизни!
БОРИС ПАСТЕРНАК
ДЕТСТВО ЛЮВЕРС.
"ДОЛГИЕ ДНИ".
I.
Люверс родилась и выросла в Перми. Как когда-то ее кораблики и куклы,
так, впоследствии, ее воспоминания тонули в мохнатых медвежьих шкурах,
которых много было в доме. Отец ее вел дела Луньевских копей и имел ши-
рокую клиентелу среди заводчиков с Чусовой.
Дареные шкуры были черно-бурые и пышные. Белая медведица в ее детской
была похожа на огромную осыпавшуюся хризантему. Это была шкура, заведен-
ная для "Женичкиной комнаты" - облюбованная, сторгованная в магазине и
присланная с посыльным.
По летам живали на том берегу Камы на даче. Женю в те годы спать ук-
ладывали рано. Она не могла видеть огней Мотовилихи. Но однажды ангорс-
кая кошка, чем-то испуганная, резко шевельнулась во сне и разбудила Же-
ню. Тогда она увидала взрослых на балконе. Нависавшая над брусьями ольха
была густа и переливчата, как чернила. Чай в стаканах был красен. Манже-
ты и карты - желты, сукно - зелено. Это было похоже на бред, но у этого
бреда было свое название, известное и Жене: шла игра.
Зато нипочем нельзя было определить того, что творилось на том бере-
гу, далеко, далеко: у того не было названия и не было отчетливого цвета
и точных очертаний; и волнующееся, оно было милым и родным, и не было
бредом, как то, что бормотало и ворочалось в клубах табачного дыма, бро-
сая свежие, ветреные тени на рыжие бревна галлереи. Женя расплакалась.
Отец вошел и об'яснил ей. Англичанка повернулась к стене. Об'яснение от-
ца было коротко. Это - Мотовилиха. Стыдно. Такая большая девочка. Спи.
Девочка ничего не поняла и удовлетворенно сглотнула катившуюся слезу.
Только это, ведь, и требовалось: узнать, как зовут непонятное: - Мотови-
лиха. - В эту ночь это об'ясняло еще все, потому что в эту ночь имя име-
ло еще полное, по-детски успокоительное значение.
Но на утро она стала задавать вопросы о том, что такое - Мотовилиха и
что там делали ночью, и узнала, что Мотовилиха - завод, казенный завод,
и что делают там чугун, а из чугуна..., не это ее не занимало уже, а ин-
тересовало ее, не страны ли особые то, что называют "заводы", и кто там
живет; но этих вопросов она не задала и их почему-то умышленно скрыла.
В это утро она вышла из того младенчества, в котором находилась еще
ночью. Она в первый раз за свои годы заподозрила явление в чем-то таком,
что явление либо оставляет про себя, либо, если и открывает кому, то тем
только людям, которые умеют кричать и наказывать, курят и запирают двери
на задвижку. Она впервые, как и эта новая Мотовилиха, сказала не все,
что подумала, и самое существенное, нужное и беспокойное скрыла про се-
бя.
Шли годы. К от'ездам отца дети привыкли с самого рождения настолько,
что в их глазах превратилось в особую отрасль отцовства редко обедать и
никогда не ужинать. Но все чаще и чаще игралось и вздорилось, пилось и
елось в совершенно пустых, торжественно безлюдных комнатах, и холодные
поучения англичанки не могли заменить присутствия матери, наполнявшей
дом сладкой тягостностью запальчивости и упорства, как каким-то родным
электричеством. Сквозь гардины струился тихий северный день. Он не улы-
бался. Дубовый буфет казался седым. Тяжело и сурово грудилось серебро.
Над скатертью двигались лавандой умытые руки англичанки, она никого не
обделяла и обладала неистощимым запасом терпенья; а чувство справедли-
вости было свойственно ей в той высокой степени, в какой всегда чиста
была и опрятна ее комната и ее книги. Горничная, подав кушанье, застаи-
валась в столовой, и в кухню уходила только за следующим блюдом. Было
удобно и хорошо, но страшно печально.
А так как для девочки это были годы подозрительности и одиночества,
чувства греховности и того, что хочется обозначить по-французски "хрис-
тианизмом", за невозможностью назвать все это христианством, то иногда
казалось ей, что лучше и не может и не должно быть по ее испорченности и
нераскаянности; что это поделом. А между тем, - но это до сознания детей
никогда не доходило, - между тем, как раз наоборот, все их существо сод-
рогалось и бродило, сбитое совершенно с толку отношением родителей к
ним, когда те бывали дома; когда они, не то чтобы возвращались домой, но
возвращались в дом.
Редкие шутки отца, вообще, выходили неудачно и бывали не всегда кста-
ти. Он это чувствовал и чувствовал, что дети это понимают. Налет ка-
кой-то печальной сконфуженности никогда не сходил с его лица. Когда он
приходил в раздражение, то становился решительно чужим человеком, чужим
начисто, и в тот самый миг, в который он утрачивал самообладанье. Чужой
не трогает. Дети никогда не дерзословили ему в ответ.
Но с некоторого времени критика, шедшая из детской и безмолвно стояв-
шая в глазах детей, заставала его нечувствительным. Он не замечал ее.
Ничем неуязвимый, какой-то неузнаваемый и жалкий, - этот отец был -
страшен, в противоположность отцу раздраженному, - чужому. Он трогал
больше девочку, сына меньше. Но мать смущала их обоих.
Она осыпала их ласками и задаривала и проводила с ними целые часы
тогда, когда им менее всего этого хотелось; когда это подавляло их детс-
кую совесть своей незаслуженностью, и они не узнавали себя в тех ласка-
тельных прозвищах, которыми взбалмошно сыпал ее инстинкт.
И часто, когда в их душах наступал на редкость ясный покой, и они не
чувствовали преступников в себе, когда от совести их отлегало все та-
инственное, чурающееся обнаруженья, похожее на жар перед сыпью, они ви-
дели мать отчужденной, сторонящейся их и без поводу вспыльчивой. Являлся
почтальон. Письмо относилось по назначенью, - маме. Она принимала, не
благодаря. "Ступай к себе". Хлопала дверь. Они тихо вешали голову и,
заскучав, отдавались долгому, унылому недоуменью.
Сначала, случалось, они плакали; потом, после одной особенно резкой
вспышки, стали бояться; затем, с течением лет это перешло у них в зата-
енную, все глубже укоренявшуюся неприязнь.
Все, что шло от родителей к детям, приходило невпопад, со стороны,
вызванное не ими, но какими-то посторонними причинами, и отдавало дале-
костью, как это всегда бывает, и загадкой, как, ночами, нытье по заста-
вам, когда все ложатся спать.
---------------
Это обстоятельство воспитывало детей. Они этого не сознавали потому,
что мало кто и из взрослых знает и слышит то, что зиждет, ладит и шьет
его. Жизнь посвящает очень немногих в то, что она делает с ними. Она
слишком любит это дело и за работой разговаривает разве с теми только,
кто желает ей успеха и любит ее верстак. Помочь ей не властен никто, по-
мешать - может всякий. Как можно ей помешать? А вот как. Если доверить
дереву заботу о его собственном росте, дерево все сплошь пойдет про-
ростью или уйдет целиком в корень или расточится на один лист, потому
что она забудет о вселенной, с которой надо брать пример, и, произведя
что-нибудь одно из тысячи, станет в тысячах производить одно и то же.
И чтобы не было суков в душе, - чтобы рост ее не застаивался, чтобы
человек не замешивал своей тупости в устройство своей бессмертной сути,
заведено много такого, что отвлекает его пошлое любопытство от жизни,
которая не любит работать при нем и его всячески избегает. Для этого за-
ведены все заправские религии и все общие понятия и все предрассудки лю-
дей и самый яркий из них, самый развлекающий - психология.
Из первобытного младенчества дети уже вышли. Понятия кары, воздаяния,
награды и справедливости проникли уже по-детски в их душу и отвлекали в
сторону их сознание, давая жизни делать с ними то, что она считала нуж-
ным, веским и прекрасным.
II.
Мисс Hawthorn этого б не сделала. Но в один из приступов своей бесп-
ричинной нежности к детям госпожа Люверс по самому пустому поводу наго-
ворила резкостей англичанке, и в доме ее не стало. Вскоре и как-то неза-
метно на ее месте выросла какая-то чахлая француженка. Впоследствии Женя
припоминала только, что француженка похожа была на муху, и никто ее не
любил. Имя ее было утрачено совершенно, и Женя не могла бы сказать, сре-
ди каких слогов и звуков можно на это имя набрести. Она только помнила,
что француженка сперва накричала на нее, а потом взяла ножницы и выст-
ригла то место в медвежьей шкуре, которое было закровавлено.
Ей казалось, что теперь всегда на нее будут кричать, и голова никогда
не пройдет,