╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
ами разъедает она кожу, и прикидывается опу-
холь.
Так вот живут тут.
По праздникам, по утрам, тише еще чем в будни. Только к полудню люди
начинают вылазить из разных холодняков, темных горниц и из голбцев -
всклокоченные, жаркие, потные. Спросонок долго скребут затылок заскоруз-
лой пятерней и чешут о притолку или городьбу спину, щурясь на солнце. А
потом плетутся на полянку под три хиреющих кедра.
Тут и напротив через дорогу, где лежат бревна у школы, - клуб. Тут
все вопросы разбираются и решаются всякие дела.
- И как это тебя угораздило, Филька: таких конев стравить?
Филька - малорослый мужичонко, с реденькой бородкой и наболевшей му-
кой в слезящих глазах - притискивает оба кулака к хрипливой груди и
кряхтит, как зубами скричагает:
- Да-ить чо ты сделашь!.. Рок на мою жись, проклятый!..
Упавшей, подгнилой березой третеводни задавило у него две лошади в
плугу.
- Рок тебе. Садовая голова. Сколь годов пласташь ты это поле - ужли
не видал, не дотяпал.
- О-ох! - вздыхает Филька, тряся кудлатой головой. На щеке до уха
подсохшая царапина и черный сгусток у брови.
- Тебе бы загодя подпилить - одна польза была бы: дров до двух сажен
выгнал бы. Ы-ых вы, хозява...
- По-одпи-илить... Сам с усам - тоже не пальцем деланы. Чужу-то беду
руками разведу. И што вы, братцы мои. Иду этто я на плуг-от налегаю... а
она - хряс-сь!.. Еле сам ускочил, а коней враз завалило: тольки што
дрыгнули раз ай два... И самого-то вицей садануло.
- Эх, ты... тюря. Голову бы те отпилить - по-крайности животны-те жи-
вы были бы.
- Все равно теперь, старики, пропадать мне. Куды я с одной кобылой да
еще жеребой?..
- Да уж нонеча не укупишь конев-то.
- Ку-уды те. 20-25 пудов ржи просють за одер... а пуды-то нонеча...
- Ноне не пуды, друг, а хвунты. Хлеб-от весь выкачали в момент.
- Прошлый раз очередь отводил я: военкома Елгайского возил. Дык в во-
лости мне отрезали: тридцать хвунтов, грит, на душу.
- 30?!.
- 30. А мне чо этот хвунт-от их на день. На экой пайке посидишь, и с
бабой спать прекратишь...
В густой пластовый разговор, как под лемех корень ядреный, вплетается
высокий молодой мужик. Партийный.
- Тут и есь, што не до баб. Сколь размотали за империстическу вой-
ну-то. Все с мужика тянули. А Колчак-от сколь позабрал, пораскидал, по-
пережег, па-адлюга. А теперь Совецка влась повинна? Знамо - вам не по
нутру. Потому она всех ровнят. Чижало ей - а она ровнят.
- Ково она ровнят-то? Чо ты от мамки отвалился только што, лешман.
Ро-овнят. Тебя да меня - деревню. А город-от, брат, живе-от. Комисса-
ры-те почище урядников орудуют.
- Ну, это уж неправда, - говорит Иванов, - вам хоть по фунту на день,
а в городе и того нет: 25 фунтов - самый большой паек, ответственный, а
больше - по 10 получают. У меня знакомый - заведывающий отделом народно-
го образования, старый коммунист, на всю губернию человек, - а дома фор-
менный голод.
- Ой, чо-то сладка-складка, да жись - горька, - ввернул мужик, глад-
кий с быстрыми светлыми глазами. До трех-четырех работников раньше дер-
жал - Егор Рублев.
- А вот - верно. Да вы вот нас за начальство почитаете, - а ну-ка,
какая у нас мука-то. Задохнулась, говоришь? Порченая? Сам же приценялся
к ней: продай говорит, Федор Палыч, на мешанину скоту. А?
- Чо ты сказывашь нам, Федор Палыч. Кабы сами не спытали. Приедет ми-
лицеришка поганый, ничто ведь - тьфу! А ты ему ковригу накроши. Сам-от
на хвунту, а ему - ковригу, вишь, да мясца, да самосядочки. Так -
не-так, говорит, - живо в буржуя оборотню.
- Начальник милиции ко мне заезжал восет, - поддержал Рублева лавоч-
ник Хряпов. - В обед вокурат. Ну я ему, конешно, отвалил: садись, грю,
господин-товарищ, с нами полдничать. Однако, говорю, как на меня самого
фунт, - то хлеба, грю, взять негде. Не обессудьте уж, милай... Без хлеб-
ца. Ха! ха! ха!
- Го-го-го! - повеселели мужики.
- Дык што ты. Позеленел аж весь. Грозится теперича: я, грит, у тебя
ишо пошарю в голбце-то. Романовски, грит, у тя там припрятаны, злое се-
мя.
- Ну, это отдельные случаи, - вставил Иванов. - Мы, ведь, должны по-
нять, что пока еще все налаживается. Советская власть тут не при чем.
- Да она кабы Совецка-то. А то камунисты правят. И кто это таки - ка-
мунисты?
- Неужели до сих пор еще не разобрались? Да вот вам товарищ Василий
скажет. Он в ячейке состоит - должен знать.
- А хто ему поверит-та? Он в своем антересе. Вопче - в ячейке у нас
одна голытьба да сволота. Безлошадны. Один дурак Петрунин в камуну-то
эту влез, из домовитых, - заязвил опять Хряпов. - Знам мы их.
- А ты не забегал? - взъярился партийный Василий. - Да тебя, кровосо-
са, мы и не припустим.
- Да нихто и не идет к вам, жиганам.
- Ну, а сами-то вы почто не вступаете? - спросил Иванов прочих мужи-
ков.
- Ну, нет, брат. Мы за большевиков. А камунисты нам ни к чему. За
большевиков мы и муки принимали, и супротив Колчака стражались, с
кольями шли. Кто у нас тут не порот-то! А сколько в борах позакопано. А
в острогах посгноено... И-и-и! Все за большевиков.
- Да, ведь, большевики - это и есть коммунисты.
Но мужики только в бороды ухмыльнулись: не обманешь-де.
- Мы за большевиков-то, браток, всей деревней семь месяцев бегали по
тайге. Ужли не разбирам?
- Чо тут.
- Мы ту партею досконально знам. А эта - друга.
Так и не убедил их Иванов.
- Ты, говорят, пожалуй, и сам-от не камунист-ли?
---------------
Вчера всей деревней ходили поскотину поправлять: кой-где нарушена бы-
ла, жерди новые вырубали, кустами и вицами переплетали.
И техник Иванов не ходил на болота - дома остался: инструменты выве-
рять, а прочие техники план наносили. Вокруг Иванова ребятишки сгруди-
лись, а он в трубу на рейку пеструю посматривает да винтики подвертыва-
ет. Мимо, гремя ведрами, Варя Королева ходит, огород поливает и девичьи
песни распевает малиновкой красногрудой.
Ребятишки дивятся:
- Дядинька, а дядинька, ужли ты столь далеко видишь цифры-то?
- А как же: стекло в трубе увеличивает и приближает.
- Дядинька, а мне можно поглядеть?
- Валяй. Да один-то глаз прищурь.
Мальчонка закрыл веком глаз и пальцем, как камнем, придавил.
- Ох, как близко... Вот, язви-те. Ну, вот пальцем дотронуть, - протя-
гивает он руку вперед.
- Петька, постой я...
- Ух! Красны, черны метки... ох, леший.
- Серя, и мне хоцца, - тянется девчонка Аксютка.
- Куды те. Чо ты понимашь!
А Варя опять с ведрами мимо идет: юбка высоко подоткнута, босая, и
белые круглые икры чуть подрагивают.
Косится на инструмент.
- Может, ты, Варя, хочешь взглянуть? - обращается техник к девушке:
"Чем бы ее задержать, ближе побыть и слова ее, молодостью и здоровьем
обволокнутые, послушать? Слова - как медовые пряники, вяземские".
Та ведра на-земь поставила и коромысло возле уронила.
- Ай и в-сам-деле позволь поглядеть, Федор Палыч, - нагнулась и, нем-
ного погодя: - Ничо я не разберу че-то.
- Да ты оба глаза таращишь. Стой-ка, я один тебе закрою.
Встал слева, одну руку положил на ее плечо, как обнял, а другую - ле-
вую - приложил к глазу. Потом чуть выдвинул объектив - переднее стекло:
лучше у ней, поди, зренье-то.
- Ну, что? Видишь что-нибудь?
Сам почему-то нагибается к ее голове и голос понижает. От волос ее
аромат, теплый и расслабляющий, бьет ему в ноздри, и оба молодые тела в
мгновенном касаньи бурливо радуются и замирают.
- Не-ет... ааа... вон... Глико - близко как. И ярко, лучше, чем
так...
Дыханья их уже смешиваются, и лицо Вари начинает пылать.
- Ну, еще что видно?
- А вон кедровина... чуть эдак поводит иглами... И тонюсенькие нитки
там вперекрест...
Потом она тихонько подымает голову и, уже смущенная неясными прибоями
крови и сладким томленьем, берется за коромысло и мельком из-под него
вскидывает влажные глаза на Иванова, а тот неверными руками зачем-то ос-
лабляет винты штатива.
- А почему это, Федор Палыч, кверху ногами кедровину видать?
- В трубе отраженья перекрещиваются: с корня-то сюда, а с ветвей сюда
падает; и ломаются на стекле-то - первое вверх идет, а второе вниз, -
дрогнувшим голосом радостно отвечает он, а в потемневших зрачках колы-
шется просьба:
"Варенька, милая, ну постой, побудь еще маленько"...
Но она уже вздевает ведра и, медленно повернувшись, покачиваясь, ухо-
дит, - только у калитки бросая косой, осторожный взгляд назад.
А Иванов сызнова инструмент устанавливает: ни к чему поверка вышла -
не те винты крутил он.
3.
Буйно цветет тайга под голубыми небесами. Коричнево-серые кедры расп-
ластали темно-зеленые лапы, а в них - как в горсти - торчат мягкие, жел-
товатые свечечки. Лиственница, пушистая и нежная, тихонько-молодо тулит-
ся за другие дерева, но парная нежность ее звездистых побегов, кажется,
липнет к губам.
В свеже-зеленых болтливых сограх, смешливых и ветреных, как в ушах
молодух, болтаются праздничные хризолитовые сережки, а боярка кудрявит-
ся, что невеста, засыпанная белыми цветами. Веселый сладкий сок бьет от
корней к верхушкам.
Не ведая ни минуты покоя, как хорошая "шаберка", шумит-шелестит ше-
лестун-трава, и ехидная осока то-и-дело облизывает резучий язычок.
А там вон, по елани*1, побежал-повысыпал ракитник-золотой дождь, и
кровохлебка радостно, как девчонка, вытягивая шею, покручивается теп-
ло-бордовыми головками и задевает ладони. Будто девушка-огородница жест-
коватыми, горячими от работы пальцами водит по ней:
Сорока-белобока
На пороге скакала...
Вон по мочежинам, по кочкам болотным, не моргая венчиками глазастыми
- вымытые цветы курослепа и красоцвета болотного; курятся тонкие строй-
ные хвощи. Голубенькие цветики-незабудки, как ребята, бегают и резвятся
у таловых кустов с бело-розовыми бессмертниками.
А там по полянам, опять неугасимо пылают страстные огоньки, которые
по-другому зовутся еще горицветами: пламенно-пышен их цвет и тлезвон-
но-силен их телесный запах, как запах пота. А в густенной тайге медовят
разноцветные колокольчики, сизые и желтые борцы, и по рямам*2 таежным
кадит светло-сиреневый багульник-болиголов.
Полна тайга и без того запаха, света и шума, мается сожитием плодо-
носным, ломится мятежным ростом она, - а как прибежит ветер-ветреный -
без умолку загуторят лесины курчавые, зарукоплещут еще могутнее травы, и
зверино-нежный дух всего этого дикого пиршества облаком заклубится, за-
волокет, ширится и ломит сердце человека, кружит голову заботную, а жар-
кая кровь гонит по жилам и стучит в каждой точке тела, как озноб.
Вспенивается, шумотит-шепечет и вспучивает тайга, как медовая на
дрожжах брага в корчаге - ароматное, густое, одуряющее питье - и емкими
жбанами разносит его земля по пиршественным столам своим.
Невидный, на солнце скрытный, огонек полизывает сырые и отиненные
палки вперемежку с сушняком - курится. Над осокой повисла жерлица, а
Иванов с удилищем в руках над самым куревом _______________
*1 Елань - места, лежащие выше уровня болота и потому сухие.
*2 Рям - лесное болото. рыбачит тут, у перехода через Баксу. Ворот
расстегнут и фуражка сброшена. С чащи волос спущен платок носовой - от
комаров и прочего.
Не жил еще, можно сказать, Иванов. Политикой не интересовался: нечего
тут - все само-собой дойдет. Крепок и здоров - он. Никому и не в чем за-
видки ему ростить. Неловкий и не больно речистый - успеха у вертлявых
городских барышень не имел: стулья корежил, занавески локтями обрывал и
на юбки наступал.
Как есть - сын тайги, блудящий. Сейчас вот только чует: бродит в нем
сила с полыхающими знаменами, и терпкие запахи мутят голову.
"Земля моя! Мать и возлюбленная до конца моих дней. Корнем цепким и
мясистым вновь прирастаю. Люблю я тебя навеки за широкую грудь с черными
сосками, в которых не иссякает кормящая сила".
Тут, у жердин через Баксу, уселся рыбачить Иванов. Почему? Кто его
знает! Не потому ли, что Варя Королева - это ему известно - вчера под
вечер ушла к крестному в заболотье?
А сегодня воскресенье - игры в Тое будут.
В аире-траве полоснулась щука. За кем она? За серебряно-чешуйным че-
баком, или за розоватой сорошкой?
Клюет...
Тихонько этак дернулся-нырнул поплавок и затих. А спустя немного по-
вело-повело его по воде в сторону.
- У-гу. Окунь зацепился.
Тянет Иванов, тяжело гнется черемуховое удилище... Раз! Пузырьком
всплюнула речная гладь, и затрепыхал в воздухе, шлепнулся о тинистый бе-
рег в траву красноперый окунь, зашуршал.
- О-го! Фунта полтора вывесит, пожалуй...
А с того берега, из-за пихтовой стены подходит звенячий девичий го-
лос, и верхушки трав перебрасывают шорох далеких еще шагов:
Вырастала, вырастала
Белоталом у Баксы.
Никому не расплетала
На две косы волосы.
Распалось что-то, застонало в груди у Иванова. Полыхнула огнем кровь,
и весело затрещало сердце. Или это курево разгорается, и пламя лижет
подсохшую траву?
Задорно в ответ закричал он через струистую речку, перебивая:
Бор горит, сырой горит -
Во бору сосеночка...
Ох! Не сполюбит ли меня
Кака-нибудь девченочка-а!..
Понесся его крик по таежной дреме, и сразу смолкло пенье за рекой, за
пихтовой стеной. Но зато показалась по тропке на берег и сама Варя. В
холщевой кофте и красной с белыми разводами-цветами юбке; коты тяжелые у
нее в руках с ромашкой и пуговником-цветком, а ноги босые, и смотрит она
к Иванову. А тот как ни в чем не бывало - будто не он - не видит, сидит,
удит.
Раздумчиво остановилась Варя у жердей - не спроста. Потом пробуя за
каждым разом, - горбом стоят жерди, хлипкие - перешла Баксу.
А итти ей мимо техника - не миновать.
- Здрастуй, Федор Палыч.
- Здраствуй, Варвара Дмитревна. В гости ходила? - смотрит он в нее,
как в глубокую воду, а сам не может рта закрыть, улыбается. - Рыбу вот
ужу.
- К хресному ходила... - утверждает она.
- Удишь, удишь - а ужинать чо будешь? - прыскает девушка вслед за
тем, быстро минуя рыбака.
Но тонкое удилище просовывается по траве меж поспешных крутых ступ-
ней. Конец его с громким хрустом ломается, но и Варя кренится, пробует
удержать равновесие, а тут Иванов подхватывает ее и, жарко прижимаясь,
силком усаживает рядом.
- Ты смотри. Не на такую напал ведь... - задыхается Варя.
- А что? Мне вот одному скучно удить - ты и посиди рядом.
- Чо мне с тобой сидеть, леший? Пу-уусти. Ты ведь образованной.
- Это не проказа, поди-ка... Сто-ой - ишь ты! Ты, ведь, славная, Ва-
ренька: пожалей меня... Ну, сама подумай. Сижу я один да рыбу ужу. А мне
охота чать поглядеть вот в такие ясные глаза и любиться охота. Кровь,
как у всех - не рыбья.
- Ох, ты, язва, куды гнешь! Ай - да пусти... ну, пусти ли чо-ли! -
полусердито-полужалобно просит Варя. - Ты чо думашь?..
И, срываясь пальцами, пытается рознять цепкую руку от талии. Вывора-
чивается, как налим, всем телом, и красная с цветами юбка заголяется,
обнажая стройное, сильное колено с чуть темной чашечкой. Как тайну!
Но где же!
- Ты чо же это, язви-те, - блещет она испуганно серыми глазами, сдви-
гая жгутовые брови. - Видал, как я Семку-то восет спровадила?
- Варя... родная... Ей-ей вот, ничего я не думаю... ничего не сделаю
тебе. Попросту я... Пела вот ты сейчас про рябину, а сама ты - ярый че-
ремуховый цвет... Белотал медовый... Вишь, ты какая... радостная... так
и брызжет от тебя... Жалко тебе. Все равно в воздух уходит.
- Ох, ты, леший... ласый какой. Пусти, однако - некода мне.
- Праздник сегодня - куда спешить?
- С тобой вот сидеть! Пп-а-а-ра - кулик да гагара...
Давясь смехом, вывернулась все-таки она и, тяжело дыша, встала в двух
шагах, - оправляясь, залитая вся темным румянцем. А Иванов откинулся на
спину и закрыл глаза от солнца или чего другого.
Тысячи бы часов лежать так и чуять там за головой вешнее земное
счастье!
- Варенька! - с закрытыми глазами медленно, как черемушник начал при-
гибаться он. - Ты только взгляни вокруг. Как земля разубрана, разукраше-
на. Небо - голубое, глубокое - опрокинуто. И Бакса течет-журчует по тра-
вяному дну - тихая, ласковая... Дышишь, как над брагой стоишь...
Тут он повернулся на живот и глянул на нее снизу вверх, а она лепест-
ки теребила-обрывала, и видно было, по нраву ей стоять так и слушать.
- Давеча, как запела ты - брага эта запенилась вся... сразу... А выш-
ла к мосткам - в сердце и в голову духом ударила мне.
- Ай, больно ты липуч на речи, леший. Подластиться хошь.
- Ничего я не хочу и ничего не думаю. А вникнуть - так и правда: от
тебя радость-то вся густая... Пожалуй, что и у мостков-то то для тебя
присел. Ждал - вот, мол, ты обратно в деревню пройдешь...
- Ишь, леший!..
- ...посмотреть хоть, пригубить хоть у ковша-то: ты, ведь, что ковшик
золотой. Брага-то кругом, да как ее выпить? Гляжу, - а ты несешь ков-
шик-то.
- Темно и несуразно баешь ты, как спишь... - прошептала вдруг девуш-
ка, почему-то оглянувшись. - И ни к чему все это. Ты-то и в-сам-деле,
может, спроста, а люди-то живо на что свернут?.. Ну тя...
Отступила несколько шагов, повернулась и быстро-неровно пошла к де-
ревне.
Вы, березовые дрожки -
Крашены, окованы.
Пристает ко мне, подружки,
Техник образованна-ай... -
насмешливо донеслось до Иванова уже из кедровника. А он лежал и - верно что - ни о чем не думал, чуя только: мерцает темная кровь, и сердце вытягивается в звонкую, тонкую струну за уходящей девушкой...
---------------
Целый день он после того из окна видит, как она сидит с пестро-разря-
женными девками на бревнах против школы. Девки, как белки, грызут кедро-
вые, каленые орехи. Немного поодаль ломятся парни в черных пиджаках,
яростно-цветных рубахах и в густо смазанных дегтем сапогах. Болезненный,
бледный парень-гармонист без перерыву оглашает деревню переливчатой та-
ежной частушкой.
Парни отдельно - девки отдельно: согласно этикета. Один Семен его
частенько не выдерживает, зубатит с девками, балует: скорлупу ореховую
за шиворот спустит, либо платок расписной с головы сорвет и подвяжет
старый пенек на поляне.
Хохот и гуд толкаются по ней. Больше всего льнет Семен к Варваре Ко-
ролевой, будто невзначай - с намереньем - на коленки к ней садится и
мгновенно слетает оттуда под общий визг и смех девок.
Самостоятельно держатся от прочих и три новобранца - они "гуляют".
Выходит и Иванов на поляну и подсаживается к гурьбе мужиков, беседую-
щих чинно, степенно и вразумительно.
Одна и та же тягучая, темная, как сусло, тема:
- Оно бы, собственно ничаво... и мы к тому подписуемся, значит, под
Совецкую влась. Крови сколь за ее пролили. Противу белой банды стража-
лись. Ну, а как теперь - камунисты - это не для хресьян.
- Верно это ты, Егор Проклыч. Взять хушь бы: опять вот агент наежжал,
в Сельсовет наказывал. "Товариш, грит, председатель. Распублика, грит, в
разрухе погрязла - помогти надо". А я яму: разумется, говорю. Горя,
тольки вот, необнаковенныи народу были. Обядняли. "Мда-а, грит, это мы
смекаем. Ну, а промежду прочим, с вас, грит, доводится вот эстолько яиц,
масла, шерсти". А рази столь есь курей, штоб эстолько высносили.
- А шерсь-то: сам вот в одних варегах зиму промотался, а им выложи за
здорово живешь. А теперь и овца-то не та...
- Мда-а. С ей боле как двух хвунтов не сострижешь. А он себе в кни-
жечку смотрит. "Вот, грит, у вас сколько овец, и с каждой овцы, грит, по
хвунту". А на кой ее ляд ростить-то тады, овцу-то, - ныл председатель
Сельсовета. Ни рыба, ни мясо - мужик. Выбрали его так, что таскаться ни-
кому неохота было.
- А мясо-то: