▌ыхъЄЁюээр  сшсышюЄхър
┴шсышюЄхър .юЁу.єр
╧юшёъ яю ёрщЄє
╒єфюцхёЄтхээр  ышЄхЁрЄєЁр
   ─Ёрьр
      . ╨рёёърч√ 20-ї уюфют Ёрчэ√ї ртЄюЁют -
╤ЄЁрэшЎ√: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  - 66  - 67  -
68  - 69  - 70  - 71  - 72  - 73  - 74  - 75  - 76  - 77  - 78  - 79  - 80  - 81  - 82  - 83  - 84  -
85  - 86  - 87  - 88  - 89  - 90  - 91  - 92  - 93  - 94  - 95  - 96  - 97  - 98  - 99  - 100  - 101  -
102  - 103  - 104  - 105  - 106  - 107  - 108  - 109  - 110  - 111  - 112  - 113  - 114  - 115  - 116  - 117  - 118  -
119  - 120  - 121  - 122  - 123  - 124  - 125  - 126  - 127  - 128  - 129  - 130  - 131  - 132  - 133  - 134  - 135  -
136  - 137  - 138  - 139  -
блучек, смотрели через головы толпы в самую гу- щу. И случалось - сами ввязывались. Когда темнело, приходил странный бо- ец - широкобородый, в большой шапке, привязанной шарфом, чтобы в драке она не спала с головы, в рукавицах, в полушубке. И все знали, что это пришел драться отец Никита - поп из старого собора, - большой любитель драк... А еще приходил молодой мужик - чернявый, с выразительными глазами, высокого роста, в плечах - косая сажень с четвертью. Он молча становился в самую середину той стены, в которой бились куз- нецы, и бросался на "квартальских". И смутный гул пробегал по толпе: - Боков пришел, Боков. Держись! "Квартальские" бросались на Бокова гурьбой, а он чикрыжил их кулака- ми, словно гирями, - щепки летели. И, разгорячившись, вдруг орал оглушительно, как ушкуйник: - Держи!.. Бей!.. Враг бежал за овраг. - Ай, да Боков. Вот это богатырь. Вот это боец. - Подождите, мы вашему Бокову намнем бока. - Что же сейчас-то не намяли? - Го-го-га-га... - Боков, вот тебе трешница на водку... Милый ты человек... Иди ко мне в кучера. И Злобин - богатей, заводчик - обнимал Бокова при всей толпе, целовал его, растроганный. И все стояли улыбаючись, довольные... На другой день разговоров по городу - горы. Так не переводилась в городе слава боковского рода, буйного, по- вольного, и так докатилась она до дней наших... * * * Гром, рев звериный, свист. Скоро, скоро нас забреют. Скоро, скоро заберут. Гармоника саратовская - визгливая, с колокольцами, - растягивается на целый аршин, взвизгивает, - в ухо будто шилом острым. Ти-ли мони, ти-ли-мони, ти-ли-мони та-а-а... А певцы - в полпьянку, - идут середкой улицы, вдоль грязной дороги, молодцы, как на подбор, картузы на затылках, в теплых пиджаках, в высо- ких сапогах. Форсяки. И поют неистово, каждый старается перекрикнуть каждого, перепеть. Глаза - круглые, ястребиные, хищные, а рты, как за- падки. Шинель серую наденут И в казарму поведут. Бабы, девки, ребятишки - мухами к окнам, смотрят жадно на грязную осеннюю улицу, на поющую толпу, провожают ее долгим взглядом. Прошли уже, а в окна все бьет дикая песня. - Некрутье гуляет, волюшку пропивает. - Никак, и Гараська Боков с ними? - А как же? Он тоже в этом годе лобовой. - Слава тебе, Царица Небесная, хоть бы убрали его от нас. - Уберут. Здоровый он, ровно бык. И задеристый. Таким в солдатах са- мое место. - Житья от него не стало. - Вот теперь-то делов накрутит. - Да-а, уж теперь держись. Набедокурит. - Придется мужикам ночи не спать. А то, матушки, и окна выбьют и во- рота унесут... - Вот братец Пашка-то тоже такой был, когда молодой-то. И-и, беда. - Ну, этот еще хлеще брата. И начали бабы Гараську Бокова по косточкам разбирать. И шалыган-то он, и непочетчик, и разбойник. - Кто у Петуховых-то забор поперек дороги ночью поставил? Он. Кто трубы у Свистуновых с крыши снял? Он. Кому же больше? Самый отпетый. - Дай, Господи, чтоб не забраковали... - Не забракуют. А Гарасько - ему что? - он передом в толпе, орет во все горло, оглу- шительно: Мы по улице пройдем, Рамы хлещем, стекла бьем, Рамы хлещем, стекла бьем, На ворота деготь льем. Гармоника саратовская, с колокольцами: Ти-ли-мони, ти-ли-мони, ти-ли-мони-та-а-а... Идет Гараська дубком, не гнется. В плечах косая сажень. Боковы все - широкая кость. Гармонист Егорка рядом, русый вихорь из-под картуза - рогом, Ванька Лукин, Петька Грязнов, Санька Мокшанов. - Молодяк. Двадцать первый повалил. Самые в соку... Некрутье - отпеты головы. А некрутье на перекрестке. Четыре квартала крестом отсюда. - Ну, ребя, прощайся, - командует Боков. И все двенадцать комом сжались, бок к боку. - Дев-ки-и-и!.. Про-щай-те-е... А дальше такое слово, что ай да ну. Это называется: некрутье с девками прощается. С подружками, с лапуш- ками, с гулеными. На три года солдатчины, в чужу дальню неизвестну сто- ронушку... Повернулись лицами к другому кварталу и опять: - Дев-ки-и-и!.. Про-щай-те-е... А дальше такое слово... И так во все четыре квартала. У окон бабы мухами, а где не видно из окна, шубейку на плечо и к калиткам. - Глянуть, как прощаются. Копошатся пятнами у калиток, вдоль всей улицы - грязной, унылой, осенней. А некрутью - будто весна. Грязь - она будто лучше: по пьянке упадешь, не ушибешься. - Дев-ки-и... Прощайте... Откричали на этом перекрестке, на другой двинули. И опять взвизгнула гармоника, и неистово заорали песни парни. Так днями целыми, две недели, от Покрова до призыва ходили они, орали песни, прощались, дрались. Ночами мужики не спали: караулили, как бы у них окна не вылетели, или ворота не ушили. Сговарились с соседями, чтобы в случае чего, помогать друг другу. - А то разя с ними сладишь?.. Особливо приходилось плохо тем, у кого девки-невесты. Тут уж на про- щанье некрутье выкинет какое-нибудь коленце. - Мы в солдаты, а ты останешься, другому достанешься. На же тебе!.. И вот: иль ворота измажут дегтем, иль в окна лаптем запустят. - А Пи- саревой Польке - этакой задорной девченке - под самой крышей налепили аршинную афишу: - Здесь продаются живые раки. На утро весь курмыш покатом катался от хохота. - Ха-ха-ха. А, батюшки!.. Польке-то Писаревой... Продаются живые ра- ки... Хо-хо-хо... - Вот выдумали, вот наклеили. - Да, уж теперь долго не отдерешь. - Кто придумал-то? Неужели Гараська? - Ну, где ему, тупорылому. Это Санька Мокшанов, не иначе. - Гараська сам не выдумает. Его подзудят, он и лезет на рожон. - Ах, проломна голова. - Берегитесь, бабоньки, как бы вам чего не сделал... * * * И сторожили. До самого того дня сторожили, как пошел Гараська с това- рищами на призыв. Ну, тут уже дело сразу другой стороной обернулось. День вовсе наране, а все курмыши на ногах: вроде как праздник - парни идут на призыв, а соседи с ними поглядеть. Все в праздничных пальто с барашковыми черными воротниками, а бабы - в шубах, крытых сукном, в ков- ровых шалях. Эти пальто, эти шубы круглый год лежали в сундуках, пересы- панные нафталином. Раза четыре за зиму только и надеваются: к обедне на Рождество, на Крещение (на Ярдань), да на масленицу в прощеный день. И вот еще в этот день, призывной, когда наши ребята идут царю-отечеству служить. И степенно идут. Вчера еще эти самые мужики с кольями ждали вот этих самых парней за воротами, чтобы в случае чего... А ныне - парни впереди, как герои, а все остальные за ними - рядками, говорят приглу- шенно, будто в церкви. Аграфена Бокова вслед за Гараськой. Глаз не спускает - так он люб ей, этот разбойник... И все здороваются с нею приветно: - Аграфена Митревна, мое вам почтение. Как же, сына снарядила на службу на царскую - честь матери. Около присутствия - все черно от народа. Весь город сошелся. Всякому лестно поглядеть, как призываются. На лестницах - в оба этажа народ ве- реницами - все больше мужики. На крыльце - не протиснешься, и вся пло- щадь битком. Щетинистый выскочил на крыльцо, с медалью на груди, с бумагой в ру- ках. - Игнатий Андрюхин! И стоном по толпе - из уст в уста: - Игнатий Андрюхин! Где-то взвизгнул бабий голос. - Есть, что ли? - Есть. Вот он. Идет. Игонюшка, прощай... - Давай его сюда... - Да вот он идет. Вот... И все - сколько есть глаз на площади - все смотрят на спину Игнатия Андрюхина. А щетинистый опять на крыльце. - Иван Артюшин, Герасим Боков... И опять буря криков. Бабы на цыпочках поднимаются, чтобы глядеть че- рез голову на Гараську, а тот без шапки лезет через толпу. Смущенный, красный. - А, милый ты мой, Гаранюшка. Это Митревна. Это ее тонкий, пронзающий уши вой... И когда Гараська скрывается за дверями, все смотрят на Митревну, хлопочут - утешают. - Ну, что там, не плачь, мать, чать, гляди сколько народу идет. Нюби- вайся. А на крыльце уже волнуются. Парень вышел. Пиджак на нет растрепан, застегнут на одну пуговицу. Лицо красное. - Приняли. Он махнул рукой и криво усмехнулся. А толпа вмиг подхватывает его на руки, бросает вверх. - Качать... А чей-то голос заплакал рядом. И другой парень на крыльце. Весь радостный. Но его толкают и по шее, по шее, по шее. И бабы кулачишками стараются под бока толкнуть. - Не взяли. Не приняли. Эх, дармоед. И через всю толпу провожают с боем. Вот и Гараська. Вышел на крыльцо, вытянулся, руки крестом и гаркнул на всю площадь: - Приняли. В гвардию!.. - О-о-а-а, урра!.. Качать! И Гараську на руках понесли, подбрасывая в воздух, до матери, до Мит- ревны, а та так сразу сомлела и на снег бы упала, да молодой черноборо- дый мужик ее держит, в охапку взял, не дает падать. А Гараську только поставили на ноги, он как гаркнет: - Наша матушка Расея всему свету га-ла-ва! Толпа грузным хохотом: - Го-го-го... - Э, мать, будет тебе плакать-то. Вот он я. Живой еще. Та к его плечу приникла, а Гараська все глазами шнырь-шнырь, куда-то по подзаборью, где нарядные девки с тревогой в глазах смотрят и в толпу и на крыльцо, ищут тайно кого-то. А черный мужик гудит: - Брательник, Герасим, ты вот гляди, как перед Богом, не дам мамашу в обиду. Сказал и готово. И говорить больше не надо. Выпьем... И мелькнула бутылка. А пестрая толпа кипит... великое, именитое уезд- ное мещанство... И мал-мале по-малу, с площади идут в разные концы города медленно, довольные: как же, побывали на торжестве таком: наши ребятушки царю-оте- честву идут служить. А в Курмыше радость: - Гараську-то забрали. - Слава тебе, Господи. Но вечером опять вой, свист, рев на улицах. Шинель серую наденут... И гармоника саратовская, с колокольцами, визгливая: Ти-ли-мони, ти-ли-мони, тили-мони-та-а-а... - Затыкай уши, Мати Пречистая... * * * День зимний. Рань. А колокол звонит тревожно и призывно. И гужом по улицам народ. Все в собор, в собор. Прощальный день, некрутский день. И опять Митревна идет за Гаранюшкой; в черном платке она, до земли согнутая, вся трепетно печальная. Рядом с нею все тот же чернобородый - Павел, старшой. Гараська передом, грудь бомбой. - Гвардия идет, дорогу... А бабий плач в печальном звоне большого соборного колокола горяч и трепетен и берет рукой за самое сердце. Тот же день. Вечер. Станция. Тысячи народа. Плач. Обрывки песен. Свист паровоза. Еще плач. А Гараська пьяный. - А-а, пращай, девки-и... Один он только и куражится. - У, дурья голова. В остатний-то день не могет удержаться. - Ну, такому что, ему наша Волга по колено. - Пущай там похрабрится, дурь-то выбьют... Еще свист паровоза, как сигнал. Вой источный, полный тоски. - Прощай! * * * Вот какой палец ни укуси, все больно. Уже давно суровая зима залегла, давно бы Митревне утихомириться надо. А она вечерами, когда солнце ухо- дило за дальние бугры, она садилась у окна, глядела на пустую степь пе- ред окнами, на пороховушку, что чернела на буграх, на самом краю степи, думала о Гараське, и слезы капали на руки. Свекровь злилась, ворчала. - Ну, опять зарюмила. Ну ш... ненаглядный Гаранюшка... Все вон хоть молебны служить, рады избавились. А ты, мамынька, все... И Павел с ней. - А, брось ты, мать. Каково тебе еще рожна. Сыта - одета? Ну, и брось. А Гараська придет. Ты это обмозгуй: надо же кому-нибудь служить. Не он, так я... - Всех жалко. - Жалко. Чего ему сделается? Не война же теперь. Послужит, вернется. - А ежели война? - Ну, это, чай, Бог не попустит. А вечер длинный. И тихонько солнце уходит за бугры, и свет кроткий кругом, как умирающий... Так день за днем идет, - какой палец ни укуси, все больно. Потом письмо: "Хорошо служу, пришлите мне пять рублей", потом надежда - вот пройдет три года, он вернется. "Господь даст"... И острая мате- ринская тоска, умягчилась временем, в тихую грусть преобразилась. Лишь вечерами, когда за буграми умирало солнце, Митревна глядела на пустырь перед окнами, и плакала украдкой. - Вернется же он, вернется. Какой палец ни укуси... * * * Но пришел день, и по всей великой стране, из края в край - прошла вы- сокая костлявая женщина с сумрачными глазами, женщина, одетая во все черное; она постучала во все окна всей страны - и сказала короткое сло- во: - Война. И все задрожали, как листья под ветром. И всюду зазвучали песни, пол- ные печали. Если бы взвиться к небу, глянуть вниз... Все мужики великой и малой Руси, суровые олончане и архангельцы, крепкие сибиряки, пылкие кавказцы, расчетливая Литва и упорные латыши, волжские татары и мордва, киргизы, калмыки, черемисы, поляки - все запе- ли свои самые грустные песни: прощай, дом родной. Война. Война. Из города поскакали во все волости верховые - с бумагами - приказами. И день скакали, и ночь. И суток не исполнилось, все села и деревни разом поднялись. Утром - до света - мужики и бабы в поле на жнитве. Жнитво шло, урожай в тот год загляденье был. И прямо с поля - с серпами, с ко- сами, в рубашках потных, трудовых, в лаптях разбитых, без шапки иной - прямо так - на телегу и в город. И у всех мысль одна, приказ один: - Скорей, скорей, скорей. Заскрипели дороги и проселки, бабьим воем огласились. - А, батюшки... И все чуяли: черная костлявая высокая женщина с сумрачными глазами прошла по недожатым полям. И везде умерла радость. - Война. А город зашумел, переполнился, как закипающий горшок. В каждом дворе подводы, подводы, подводы. На улицах российское мужичье - лапотное, крепкое, с крепким запахом, с корявыми тяжелыми руками, с пытливостью в серых глазах... Оно - непобедимое, вечно выносливое мужичье, сердце и грудь и вся сила России - оно заполонило все улицы тысячами, десятками тысяч грудилось у воинского присутствия - запрудило много кварталов кру- гом. - Война. - Война, братцы... - Немец наступает. Бей немца. - Эх, чтоб этому немцу. Погодить бы надо недельки три. Пшаница поспе- ла бы, рожь, работать во как надо, а он здесь... - Просить надо воинского, чтобы отложили войну ну хошь на месяц. Нам теперь некогда. Надо хлеб убирать. - Нельзя отложить. Аль вы не понимаете, дураки?.. - Эх... - А, милый ты мой, Овдонюшка. - Не плачь, баба, все идем... - Сердца не надрывай. - Братцы, да как же это теперь, я и ружья-то десять лет не видал. - Научат. - Эх, выпить бы что-л: теперь! - И казенки-то закрыли. - По какому случаю? - Священная война, а ты тут с пьяной мордой. - Да я бы для задеру. - А, ненаглядный ты мой, Никитушка. - Баба, иди к черту. Не тревожь душу. - Сынок, Тимоша... Подь сюда. Я погляжу на тебя в остатний раз. - Выпить бы теперь. - Случай такой, а они закрыли казенки. - Царь приказал. - Ну, это, чай, зря говорят. Царь и не знает про это. - А вон гляди, городовые... Что-ж и городовых берут на войну? - Городовых не берут. - Не беру-ут? Ах, они черти проклятые. - Бей полицию! - Брось ты шебутиться-то. Тут война, а ты - черт те знает... - Вот я те ерболызну по харе. - А, ну, ерболызни. А-ну... - Разойдись!.. - Эт-то на-ас?.. Полиция?!. - Бей полицию! Раз-раз-раз!.. Рррр... - засвистал полицейский свисток. Толпа зявкну- ла и за городовыми. Те едва спаслись от мужичьих кулаков. Начальство - прятаться. А воинский - храбрый. - У меня с полицией, как хотите, а на войну итти надо. - Да, ваше благородие, да разе мы не понимаем? Сами запасные, сами служили. Война - дело царское. - Урр-ра!.. - Выпить бы. - А, ненаглядный ты мой, Петюшечка. - Не вой, дьявол. - Выпить бы. - Ребя, в Клейменом конце казенку громят. - Бей казенки!.. - Ар-ря! Ва-а! Бей! И потоками в разные концы - к казенкам, к пивным, к трактирам. - Водки, пива!.. Казенки - вдрызг, кабаки - настежь, и пошла гульба. Четверти, бутылки, полбутылки, шкалики, мерзавчики... В руках, карма- нах, шапках, в мешках. - Пей!.. Против воинского присутствия - архиерейский сад за забором - большой, тенистый. У архиерея высокая беседка там, все на балконе он виднелся, издали благословлял шумящую толпу мужичья. Но кто-то забрался на забор, глянул: дорожки, лавочки, желтый песочек на дорожках... - Ребя, вот где водку-то пить... Раз-раз-раз! - забор в сторону - новый забор - саженный и гужом в проломы, под деревья уселись в кружок. - Пей! Архиерей в испуге в дом убежал - и не видал, как пьяное непобедимое российское мужичье пиры пировало и в бесчувствии валялось на тех самых местах, где архиерей молитвы читал... А полиция - ни гу-гу. Носа ее не видать. Сами хозяева - все пьяные, все плачущие, все печальные и все воинственные. - Немца? Немцу пить дадим. - Урр-ра! - Дело было под Полтавой... - А, милый ты мой... - Не зяви, тетка. Душу не тревожь. - Ребята, не безобразь. - Ваше благородие... - Стой, офицер идет. Ваше благородие, вместе на войну? - Вместе, ребята. - Ур-ра!.. - Качать офицера!.. - Урра! Ур-ра!.. - Неси на руках. - Вместе на войну. Бей немцев! - Православный русский воин не боится ничего... - Ур-ра!.. - А, милый ты мой. - Да молчи ты, стерва, аль не видишь - все идем?.. - Пей, братцы... Ка-ак за ре-ечкой, за Куба-анкой... Там песня - мужичья, тягучая, там крик яростный, бессмысленный, там прямо в пыли валяется пьяный, здесь... Весь город, как котел кипучий. Бьет все через край. Весь день бьет. К вечеру - от города ленточками обозы: - Через два дня уходят поезда. В деревни, проститься с полями в последний раз, с избами прокопченны- ми, родными... А солдаты из казарм уже уходят. Медные трубы гремят грустный марш... и вой тяжкий виснет над толпой провожатых и слезы на всех лицах. Все, все застучало по новому. А Боков Павел ходит пьяный - со всеми напился. - Ты идешь? - Не, я не иду. А у меня брат в Преображенском полку. Он, чай, уже бьет немца. - Пей!.. - Ур-ра!.. И пьет, и поет, и плачет. А голос труба, рявкнет - всех перебьет, ло- шади пугаются, - вот какой голос у Павла Бокова. И полон двор у него дружков-приятелей и родных-знакомых. Всех собрал - пьют, поют, плачут. В крутяге пошло все... И дни за днями чередом, чередом безостановным, тянут, тянут, тянут... Поезд за поездом с музыкой и плачем уходит из города куда-то в даль страшную... И слез на вокзалах - моря и реки. И рев, и визг, и отчаяние. А в церквах - и день и ночь молебны. - Подай, Господи. Спаси, Господи. Полиция носу на улицу не кажет, а все идет своим порядком - странным, как жизнь... Двух недель не прошло, Боков приспособился: арбузы-то на его бакче как раз во-время поспели. Чуть утро - с возом к воинскому присутствию. - Православные воины, вот арбузы красные. И чередом идет православный воин за арбузами красными. - Сколько? - Пятак. - Дорого. - Да для тебя-то? Сколько дашь? - Три копейки. - Бери... Для воина, чтоб не уступить! Для защитничка?.. А будь ты... - Го-го-го... Вот это наш. - Бери. Уступлю. Бей немца... - Ур-ра! Крик, будто погром какой. Деньга - самокатом в карман... Стал город жить странной жизнью. Будто этап. Через него из уезда - тысячи народа шли под немца, а немного после - под турку. Мобилизации одна за другой хлестали край и рвали сердца на части. Идут, едут, плачут, поют, стонут; сеном и навозом мусорят улицы и дворы, будто это не

╤ЄЁрэшЎ√: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  - 66  - 67  -
68  - 69  - 70  - 71  - 72  - 73  - 74  - 75  - 76  - 77  - 78  - 79  - 80  - 81  - 82  - 83  - 84  -
85  - 86  - 87  - 88  - 89  - 90  - 91  - 92  - 93  - 94  - 95  - 96  - 97  - 98  - 99  - 100  - 101  -
102  - 103  - 104  - 105  - 106  - 107  - 108  - 109  - 110  - 111  - 112  - 113  - 114  - 115  - 116  - 117  - 118  -
119  - 120  - 121  - 122  - 123  - 124  - 125  - 126  - 127  - 128  - 129  - 130  - 131  - 132  - 133  - 134  - 135  -
136  - 137  - 138  - 139  -


┬ёх ъэшуш эр фрээюь ёрщЄх,  ты ■Єё  ёюсёЄтхээюёЄ№■ хую єтрцрхь√ї ртЄюЁют ш яЁхфэрчэрўхэ√ шёъы■ўшЄхы№эю фы  ючэръюьшЄхы№э√ї Ўхыхщ. ╧ЁюёьрЄЁштр  шыш ёърўштр  ъэшує, ┬√ юс чєхЄхё№ т Єхўхэшш ёєЄюъ єфрышЄ№ хх. ┼ёыш т√ цхырхЄх ўЄюс яЁюшчтхфхэшх с√ыю єфрыхэю яш°шЄх рфьшэшЄЁрЄюЁє