╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
лицо какою-то змеиною едкою
мазью, и с лица сходит кожа, растет новая, молодая, и женщина молодеет.
-
- А где-то в другом месте, за тысячи верст и отсюда и от России, - от
русской земли, - два человека, русских два писателя, - в воскресный
день, в заполдни, - рылись в вещах, - и они нашли коробочку, где была
русская земля, - не аллегория, не символ, - а просто русская наша земля,
- сероватый наш русский суглинок, увезенный в коробочке за тысячи верст:
- и ах как тоскливо стало обоим, какая тоска по земле. Тогда перезвани-
вали колокола на кирке, и они не слышали их: они были два русских изгоя.
Хряпнул октябрь не только октябрьскими слезками Эстии, Литвы и Латвии:
если себе Россия оставила только советы и смуту, метель и распопщину, то
те, кто не хочет русской мути метели и смуты, кто ушел от России - тот
вне России фактически. Имя им - изгои. В те годы было много Кобленцев. -
И: просто русский сероватый наш суглинок.
а - -
Ресторан, лакеи, фраки, смокинги, крахмалы, дамы, оркестр румын, -
- Встаааать. -
- Смииирнааа. -
"Боже, царяа хрании. -
"Сииилы, державный - - -
b-c-d-e-f
h -
Улица, перекресток, там вдали клуб черноголовых, здесь ратуша и на
ней часы показывают одиннадцать дня, морозный день.
- Полковник Саломатин? - это басом, обветренным многими ветрами.
- Никак нет, изволите ошибаться.
- Оччень жаль, о-чень жаль! - хотя, впрочем, - очень приятно... - Я
полковнику Саломатину должен дать в морду, - в морду с! - он предатель
отечества... С кем имею честь? - позвольте представиться: ротмистр русс-
кой службы Тензигольский. - Очень похожи на полковника Саломатина, - он
предался большевикам! -
- Куда изволите итти?
- Ах, пустяки, - надо зайти на перепутьи выпить рюмку водки.
И потом, в ресторане, после многих рюмок:
- Вы, конечно, коллега, заплатите?.. Э-эх, прос... Россию, все, все
вместе, сообща. Что говорить. - И бас, обветренный всяческими ветрами,
не умеет быть тихим, - а глаза, также обветренные, смотрят в стол. -
к-м -
русская же 0, фита, отмененная, неотменимая, новым правописанием в
России, - будет, есть в конце русской абевеги. - -
2. Шахматы без короля.
В полдни с вышгорода видно, как идет метель. Полдни.
У крепостной стены, около шведской церкви из гранита, на половину
врытой в землю, - дом, в котором жили - когда-то - шведские гильдейцы. В
этом доме гостиница теперь: Черный Ворон. В последнем этаже гостиницы,
где раньше гильдейцы шведы хранили свой товар, - последние - за тридцать
- номера, вход на чердак, комнаты для оберов и фреккен, потолок почти в
уровень с головой и в узких окнах черепицы крыш соседних зданий. С полд-
ня и всю ночь - из ресторана внизу - слышна музыка струнного оркестра.
Здесь живет богема гольтопа, все комнаты открыты. Здесь проживает русс-
кий князь-художник, три русских литератора, два русских офицера, худож-
ники из Тарапита, - здесь бывают студенты-корпоранты, партизаны, офицеры
национальной и прежней русской армии, министры, губернаторы, поэты. - И
в тридцать третьем номере, - в подштанниках с утра играют двое в карты и
в шахматы, начатые вчера, - русский князь-художник и русский офицер. На
столе у шахмат ужин на подносе, а на кровати, где свалены пальто, спит
третий русский. На столике и под столом бутылки из-под пива, стаканы,
рюмки, водка. Князь и офицер сидят склонившись к шахматной доске, они
играют с ночи, они долго думают, они долго изучают шахматную доску, их
лица строги. На чердаке безмолвие, тепло, за окнами зима. Безмолвно иной
раз проходит фреккен с ведерком и щеткой, в крахмальном белом фартучке,
- и навощенный пол и крашеные стены в морозном желтом свете блестят, как
оно должны блестеть в горнице у бюргера. Двое за шахматами безмолвны,
они изредка - по глотку - пьют помесь пива с водкой.
Тогда приходит, запушенный снегом, ротмистр Тензигольский. Он долго
смотрит в шахматную доску, бекешу сваливает на спящего, садится рядом с
игроками и говорит недоуменно князю:
- Да как же ты играешь так?
- А что?
- Да где же твой король?
Ищут короля. Короля нет на шахматной доске: король вместо пробки
воткнут в пивную бутылку. - Мешают шахматы, толкают спящего и расходятся
по комнатам - ложиться спать. Фреккен убирает комнату - моет, чистит,
отворяет окна в ветер - каждый день из стойла превращает фреккен комнату
в жилище мирное как бедный бюргер.
Ротмистр Тензигольский спускается по каменной лесенке, выбитой в сте-
не, - вниз; в ресторане уже надрывается оркестр, и скрипки кажутся голы-
ми, обера во фраках, бывшие офицеры русской армии, разносят блюда. Рот-
мистр Тензигольский у стойки, по привычке, пьет рюмку водки и идет в ме-
тель, в кривые тупички улиц, где трое расходятся с трудом. - Князь Паша
Трубецкой, грузясь в мути сна, сквозь сон слышит, как в шведской церкви
- не по-русски - медленно вызванивает колокол. - Во французской миссии
Тензигольский долго ждет начальника контрразведки, скучает, а когда на-
чальник приходит, рапортует ему о сысковом. Начальник пишет чек. - -
Есть закон центробежных и центростремительных сил, и другой закон,
тот, что родящими, творящими будут лишь те, кто связан с землей, - с той
землей, с суглинком, над которым плакали где-то два писателя. И еще:
первейшая связь с землей у людей - есть дети и женщины, несущие плод. Но
по закону центростремительной силы (метель кружит?) - откинуты те, еди-
ницы, которые весят и умеют весить больше других: историки "Истории Ве-
ликой Русской Революции" в главе "Русская эмиграция" рассказали, что
русский народ поистине богоносец и что подвижничество Серафима Саровско-
го - было, было, пусть это и не главное, - а главное: -
- "Очень жаль! о-чень жаль! - хотя, впрочем, очень приятно. Я полков-
нику Саломатину должен дать в морду, - в морду-с - он предался большеви-
кам!"
Во французской контр-разведке тайный агент ротмистр русской службы
Тензигольский получил чек. Из французской контр-разведки ротмистр Тензи-
гольский - трансформировавшись в полковника Саломатина - без всякой мис-
тической силы из Тензигольского став Саломатиным - пошел в вышгород, в
польскую контр-разведку. Мальчишки на коньках и на шведских санках, на
которых надо толкаться одной ногой, обгоняли ротмистра-полковника Тензи-
гольского-Саломатина. У поляков полковнику Саломатину говорят:
- Сюда приезжает из России красноармейский офицер, шпион, - Николай
Расторов. -
Глаза полковника Саломатина, обветренные многими ветрами, лезут из
орбит.
- Как?! - так - слушаюсь. - -
3. Шахматы без короля.
Странное бывает совпадение - иному все совпадения полны мистического
смысла. За Домбергом, за станцией в стройных деревцах, в домике шведско-
го стиля, - в перлюстрационном - черном - кабинете работали двое. Письма
были обыденны, труд был обыденен, оба трудившихся были русские, русский
генерал и российский почтово-телеграфный чиновник. Генерал, Сергей Сер-
геевич Калитин, наткнулся на посылку, в бандероли была серия порнографи-
ческих открыток. Генерал прочел имя адресата - князь Павел Павлович Тру-
бецкой, - генерал убрал открытки к себе в портфель, изничтожив банде-
роль. Павлу Павловичу Трубецкому был кроме того денежный пакет. Ротмист-
ру Тензигольскому глухо сообщалось из России, что должен приехать Нико-
лай Расторов. Несколько писем было Лоллию Львовичу Кронидову и от Лоллия
Львовича: брат писал о том, как восторженно встречали Врангеля в Белгра-
де; Лоллий Львович писал брату, что в России людоедство, большевики де-
морализованы, власти на местах нет, власть падает, всюду бунты, восста-
ние корелов превращается в национальный крестовый поход за Россию, в
Балтийском море пиратствуют советские суда из Кронштадта, Россия же, где
людоедство, оказалась неким бесконечным пустым пространством, где на
снегу, чуть прикрытые лохмотьями, были люди из каменного века, волоса-
тые, с выросшими челюстями, с пальцами на руках и ногах как прудовые ка-
ряги, при чем около одних, сидящих, кроме ржаной каши и конины, лежали -
у каждого по пять ноганов, по пять винтовок, по пять пулеметов и по од-
ной пушке, - другие же люди, безмерное большинство, лежали или ползали
на четвериньках, разучившись ходить, и ели друг друга. И еще Кронидов
писал - в другом уже письме, - что ему выпало прекрасное счастье - полю-
бить, он встретил прекрасную девушку, чистую, целомудренную, милую. - -
- ...В России - в великий пост - в сумерки, когда перезванивают вели-
копостно колокола и хрустнут после дневной ростепели ручьи под ногами -
как в июне в росные рассветы, в березовой горечи, - сердце кто-то берет
в руки, - сердце наполнено, - сердце трепещет, и знаешь, что это мир,
что ты связан с миром, с его землей, с его чистотой, так же тесно, как
сердце в руке, - и мир, земля, кровь, целомудрие (целомудрие, как бере-
зовая горечь в июне) - одно: чистота. - Это - девушка.
Вот отрывки из письма о приезде Врангеля:
"Этот день был истинным праздником для Белграда. С утра начались хло-
поты об освобождении от занятий в разных учреждениях, и к часу дня к
вокзалу тянулись толпы народа. Российский посланник с Чинами Миссии,
Члены Русского Совета Национального Центра, Штаб Главнокомандующего в
сопровождении многочисленных генералов и офицеров, участников Крымской
кампании, представители беженских организаций, русские соколы в качестве
почетного караула, множество дам, - все явились на вокзал, все слились в
общем сознании единства, вызываемым чувствами любви и уважения к Вождю
Русской Армии П. Н. Врангелю". -
После двух, после службы, генерал Сергей Сергеевич Калитин пошел до-
мой, за город, к взморью, в дачный поселок. Короткий день сваливал уже к
закату, мела метель, дорогу, шоссе в липах, заметали сугробы, обгоняли
мальчишки на шведских саночках, мчащиеся с ветром, спешили к морю ка-
таться на буйких. Дача стояла в лесу, в соснах, двухэтажная, домовитая.
Под обрывом внизу было море, на льду, на буйках мчали мальчишки. У обры-
ва, у моря встретила дочь, - завидев побежала навстречу бегом, ветер об-
дул короткую юбку, из-под вязаной шапочки выбились волосы, рожь в поле
на закате щек: вся в снегу, в руках палка от лыж, девушка - девочка, как
березовая горечь в июне рассвету, семнадцатилетняя Лиза. Крикнула отцу:
- Папочка, - милый, - а я все утро - в лесу - на лыжах. - -
Море слилось с небом, горбом изо льдов бурел ледокол "Ленин". По бе-
регу, за дачами, вокруг дач, стояли сосны. Старшая дочь, Надежда, в пу-
ховом платке, отперла парадное, запахло теплом, нафталином, шубами, к
ногам подошел, ткнулся в ноги сен-бернар. Свет был покоен, неспешен. В
доме, в тепле не было никакой метели. Генерал по коврам прошел в каби-
нет, замкнул портфель в письменный стол. С сен-бернаром убежала Лиза, от
резкого движения мелькнули панталоны.
- Папочка, - милый - обедать - мама зовет.
Генерал вышел в столовую, к высоким спинкам стульев, глава семьи.
4. Шахматы без короля.
- Слушайте, Лоллий Львович, ведь это чорт знает что. Вчера я был с
визитом у министра, - сегодня об этом трезвон, как об карманном во-
ровстве, - и мне уже отказано от дома у министра, потому что я был се-
годня с визитом у русской миссии.
- Не в русской, а большевистской.
- Ах, чорт. Да нет же никакой другой России, Лоллиой Львович.
- Нет, есть. Я - гражданин России Великой, Единой, Неделимой.
- Да нет такой России, рассудите, Лоллий Львович - А третьего дня я
был у эс-эров и в русской миссии мне намекали на это, что этого я делать
не имею права. А у эс-эров: справлялись: не чекист ли я? Чорт бы всех
побрал. Дичайшая какая-то сплошная контр-разведка.
И Лоллий Львович загорается как протопоп Аввакум. Он говорит, и слова
его как угли.
- Да, гражданин Великой, Единой, Неделимой, - и пусть все уйдут, один
останусь, - проклинаю. - Нет, вы не правы. Вы, конечно, и большевик, и
чекист, и предатель отечества. Это все одно и то же. Вы приехали с
большевистским паспортом. Стало быть, вы признаете большевиков, - стало
быть, вы их сообщник. Или еще хуже: вы отрицаете, что вы коммунист, вы
скрываете, стало быть, вы - их тайный агент! Вы не отказываетесь от
большевисского паспорта, а иметь его - позорно.
У Расторова глаза ползут на лоб, таращатся по-тензигольски, он ежится
по-лермонтовски кошкой и - кричит неистово:
- Убью! Молчи! Не смей! - Пойми! Дурак, - я голод, разруху, гражданс-
кую войну на своем горбу перенес. Я - сын русского губернатора. У вас
свобода, - а свободы меньше, чем у большевиков.
И Лоллий:
- Вы были в армии Буденного?
- Да, был - и бил полячишек, и всякую сволочь! К чорту монархистов
без царя и без народа.
Неспешная, под орех крашеная дверь на чердаке, где раньше был склад
шведских гильдейцев, - умеет громко хлопать. Николай Расторов - в бе-
личьей куртке и в кепке из беличьего меха, и ноги у него кривые, в гали-
фе и лаковых сапогах, а голова - тяжелая, большая - и глаза обветрены не
малыми ветрами. - А Лоллий Львович, в халатике, с лицом, уставшим от ха-
лата, с бородкой клинушком, - человек с девичьими руками, - на диванчике
в углу, один, - как протопоп Аввакум.
- И вы тоже - к чорту - к чорту - к чорту. - -
Пять дней назад, в Ямбурге, из России выкинуло человека, счастливей-
шего, - Николай Расторова! - офицера-кавалериста, обалдевшего от восьми
лет войны, ибо за эти годы он был и гусаром его величества, и обитателем
московского манежа, и командиром сотни корпуса Буденного, и сидельцем
Вечека - кандидатом в Мечека - чрезвычайную комиссию небесную, - но в
России Лермонтовы - повторяются ведь и он, романтик, казался хорошим
Лермонтовым. В "Черном Вороне" у шведской церкви было тепло, за окнами,
за черепитчатой крышей, высилась шведская кирка, и звон колокольный гру-
зился в муть. Лоллий Кронидов, человек с девичьими руками, долго сидел
над кипой газет, составляя телеграммый.
5. Пятьсот лет.
a. - За Толстой Маргаритой, - как женская панталонина зубцами прошив-
ки кверху, - где склонился к Толстой Маргарите Тонкий Фауст, за серой
каменной городской стеной у рва, в проулочке, столь узком, что из окна в
окно в третьих этажах - через улицу - можно подать руку (там, наверху,
за острокрышими черепицами, белое небо), - в проулочке здесь - древний
дом. Дубовая дверь, кованая железом, открывается прямо в проулок; за
дверью, выбитая в стене, идет каменная лестница во все три этажа. Дом и
дубовая дверь позеленели от времени. Черепитчатая крыша буреет. Дом сло-
жен из гранита. В этом доме - в этом самом доме - пятьсот лет под-ряд
ежедневно, еженощно, пятьсот лет день в ночь и ночь в день (об этом на-
писана монография) был и есть публичный дом. Об этом написана целая мо-
нография, - это, конечно, тоже культура. Внизу в доме всего одна комната
- рыцарский зал со сводчатыми потолками; в других двух этажах - стойльца
девушек и по маленькому зальцу. В стрельчатых окнах решетки, и стекла в
окнах оранжевые. Этот дом прожил длинную историю, он всегда был аристок-
ратическим, и в древности в него пускали только рыцарей и купцов первой
гильдии: в нижнем, в рыцарском зале, у голландской печи, добродетельной
и широкой, как мать добродетельного голландского семейства, в изразцах,
изображающих корабли и море, еще сохранились те медные крюки, на которые
вешали рыцари для просушки - свои ботфорты, коротая здесь длинные ночи -
за костями, за картами, за бочкой пива. У стены, где, должно быть, был
прилавок, еще осталась решетка, куда ставили шпаги. Здесь был однажды с
вельможею своим Меньшиковым русский император Петр I-ый. Из поколения в
поколение, почти мистически, сюда приводились девушки в семнадцать лет,
чтоб исчезнуть отсюда в неизвестность к тридцати годам. Этот гранитный
дом жил необыденной жизнью. Днем, когда через оранжевые стекла шел жел-
тый свет, он был мирен и тих, как мирный бюргер, почти весь день в нем
спали. Иногда здесь задневывали мужчины или заходили днем, чтоб донести
долг: тогда они ходили по всем трем этажам, рассматривали памятники ста-
рины, толковали товарищески с проститутками, проститутки, как добрые хо-
зяйки, приглашали выпить кофе, уже бесплатно, показывали фотографии сво-
их отцов и матерей и рассказывали историю дома, так же знаемую, и столь
же поэтическую, как фотографии отцов и матерей. - Стародавние вр
емена прошли, публичный дом в пятьсот лет крепким клыком врос в нумизматику столетий, рыцари и гильдейцы исчезли, остались лишь крюки для рыцарских ботфортов,
и в этом публичном доме их заменила богема. -
- Романтикам: романтизировать. Мистикам: мистифицировать. Поэтам:
петь. Прозаикам: трезветь над прозой. -
- Публичный дом в пятьсот лет. Сколько здесь было предков, дедов, от-
цов, сыновей - и - внучат, правнуков? - Сколько здесь девушек было? -
Пятьсот лет публичного дома - это, конечно, и культура, и цивилизация, и
века.
b. - А над древнею русскою Колыванью, над публичным домом в пятьсот
лет, над "Черным Вороном" - метель. Ветер дует с Балтики, от Финского
залива, от Швеции, гудит в закоулках города, который надо, надо бы взять
в театр, чтоб играть Эрика XIV и которым мог бы Бокаччио украшать Дека-
мерон. - Это знают в польской миссии. - Ветер гудит в соснах у взморья.
Город сзади, здесь - сосны, обрыв и под обрывом мутный, тесный простор
Балтики. - Лиза Калитина - в доме, в зале (в зале линолеумовый пол, в
нем холодком - отражаются белые окна) - Лиза Калитина стоит среди комна-
ты, девушка, как березовая горечь в июне в рассвете, волосы разбились,
руки в боки, носки туфлей врозь, - что же - молодой зеленый лук? или
шахматная королева на шахматной доске квадратов линолеума? - горький зе-
леный лук. - Старшая Надежда, в шали на плечах и с концом шали на полу,
с книгой в руке, идет мимо. Лиза говорит:
- Наденька, - метель. Пойдем к морю.
И Лиза Калитина одна, без лыж, пробирается по снегу, за дачи, за сос-
ны. Обрыв гранитными глыбами валится в море. Буроствольные сосны стоят
щетиной. Море: - здесь под обрывом льды - там далеко свинцы воды, - и
там далеко над морем мутный в метели красный свет уходящей зари. Снежные
струи бегут кругом, кружатся около, засыпают. Сосны шумят, шипят в вет-
ре, качаются. По колена в снегу, ног в снегу и под юбкой не видно: чтобы
сростись со снегом. - "Это я, я". - - Снег не комкается в руках, его
нельзя кинуть, он рассыпается серебряной синей пылью. - Разбежаться: три
шага, вот от этой корявой сосны, - и обрыв, упасть под обрыв, на льды -
-
- В "Черном Вороне", князь Павел Павлович Трубецкой, проснувшись в
31-ом своем номере, в пижаме, тщательно моется, бреется, душится, разг-
лаживает редеющий свой пробор, чуть-чуть кряхтит, шнуруя ботинки, - и
лицо его сизеет, когда он ловит запонку, чтоб застегнуть воротничок.
Князь вспоминает о партии в шахматы без короля. Князь звонит, просит
сельтерской: в тридцать девятом номере, напротив, - громкий спор о Рос-
сии. Сельтерская шипит, охлаждает.
- Какая погода сегодня?
- Метель, ваше сиятельство.
- Ах, метель, хорошо. Ступайте. -
Шведская церковь мутнеет в метели, в сумерках. Лоллий Кронидов прок-
линает Россию, страну хамов, холуев и предателей, гудят незнакомые басы:
клуб и хождение в третьем этаже уже начались. Князь перелистывает
Ноа-Ноа Поля Гогена: - ту работу, которую князь начал пол-года назад,
нельзя кончить, потому что не хватает дней. За стеною - кричат, нес-
колько сразу, злобно, о России. Князь идет вниз, в ресторан, выпить ко-
фе. Оркестр играет аргентинский танец, скрипки кажутся голыми. Уже зажг-
ли электричество. Обер - русский офицер - склоняется почтительно. Князь
молчалив. - -