▌ыхъЄЁюээр  сшсышюЄхър
┴шсышюЄхър .юЁу.єр
╧юшёъ яю ёрщЄє
╒єфюцхёЄтхээр  ышЄхЁрЄєЁр
   ─Ёрьр
      . ╨рёёърч√ 20-ї уюфют Ёрчэ√ї ртЄюЁют -
╤ЄЁрэшЎ√: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  - 66  - 67  -
68  - 69  - 70  - 71  - 72  - 73  - 74  - 75  - 76  - 77  - 78  - 79  - 80  - 81  - 82  - 83  - 84  -
85  - 86  - 87  - 88  - 89  - 90  - 91  - 92  - 93  - 94  - 95  - 96  - 97  - 98  - 99  - 100  - 101  -
102  - 103  - 104  - 105  - 106  - 107  - 108  - 109  - 110  - 111  - 112  - 113  - 114  - 115  - 116  - 117  - 118  -
119  - 120  - 121  - 122  - 123  - 124  - 125  - 126  - 127  - 128  - 129  - 130  - 131  - 132  - 133  - 134  - 135  -
136  - 137  - 138  - 139  -
леньку, смотреть за каждым ее шагом, каж- дую минуту чувствовать на себе злой ее взгляд, каждый час, каждый день ждать, когда опять придет неминуемое, жуткое, бесовское. И потом бежать в кладовую, считать штабеля вымытого белья, перетря- хать груды, вороха, горы грязных вонючих юбок, лифов, рубашек, чулков, каждую минуту ощущать неуемную боль в спине - не разогнуть спины, во всю жизнь не разогнуть ее - каждый час слышать жалобы и ругань прачек, што- пальщиц, портних. И потом нести в судках щи из кислой капусты и котлеты, а в постные дни - кашу - изо-дня в день, из года в год - по чугунным, гладким от подошв, ступеням на самый верх, под чердак, и у дверей пус- тынной громады, перед тем, как открыть их, прислушиваться к тому, что творится в комнате. И что же дальше, что дальше?.. Утром другого дня была Анна Тимофевна у доктора. Сидя в приемной, ло- вила стуки и шорохи докторского кабинета. Знала, что за стеной расстав- лены на железных ногах машины, кресла, столы, что на окна темные, как в театре, свисают занавески, что свершается в докторской комнате тайное: усыпляют Оленьку, внушают больной, что она здорова. И когда распахнулась дверь и вывел доктор больную, и Анна Тимофевна, прощаясь, прилепила к докторской руке клейкую от пота бумажку, было ей светло и трепыхало сердце ее в ответ докторскому доброму слову: - Ничего, ничего! Скоро мы такими молодцами будем... Проливным дождем взбодрило небо улицы, а потом прояснилось, погладило землю теплынью, и Анне Тимофевне оттого стало еще светлее. Вела она за руку Оленьку, вела толпой суетливых базарников, людскою толкучкой, живой и словно чистой от проливня. Бодро, хорошо было от брани и криков, и от цвеченых ситцев, и от треска арбузных корок под ногами. И вдруг рванула Оленька руку Анны Тимофевны, грузно потянула ртом воздух и упала навзничь. Упала в лужу, густую, желтую от навоза, сразу перевернулась, легла в грязь ничком, забилась в корчах. И так же вдруг побледнела Анна Тимофевна, стала холодной, строгой и быстрой. Выволокла дочь из грязи, перевернула на спину, накинула на лицо ее - в кружевах белой пены у рта - чистый платок, развела тугие, как железные полосы, руки, легла всем телом на ноги, скрученные судорогой. Люди шарахнулись в стороны, как лошади - от падали. Потом медленно приблизились, сбились в узкое кольцо, бездельные, собравшиеся глазеть, пока не надоест. Задние наседали, проталкивались вперед. Не торопясь говорили: - Вот нализалась! - Баба, что ль? - Какое! Девка... - Ишь ты, в рот тебе... - Да не пьяная, чего лезешь-то! - Падучая с ней... - Кликуша? У нас на деревне одна такая... - Известно, бесноватая... - А эта что, мать что ли будет? - Давно это с ней, барынька, а? Строгая, холодная, утишала Анна Тимофевна корчи дочери. Молчала. И когда кончилось, и с кривой непонимающей и непонятной улыбкой вста- ла на ноги Оленька, расступились базарные люди нехотя, исподволь, не спеша. - Тоже торгуется, - сказал извозчик, подбирая возжи, - везти-то вас в пролетке не услада: обнавозились обе... Через весь город и потом по всей чугунной лестнице - длинней, тягост- ней городских улиц - под перекрестными взглядами чужих холодящих глаз, к себе, в комнату с ситцевой занавеской и стариковским креслом, в комнату, где можно обтереть, отряхнуть Оленьку и где - ни для кого не видно, про себя - можно любить свою дочь. Что же дальше, что дальше?.. В этот день начальница епархиального училища сказала кастелянше: - Передавать записочки воспитанницам от незнакомых молодых людей - этого дольше терпеть нельзя. Другую на вашем месте я бы уволила. Вам, во внимание к долголетней службе, я делаю предупреждение. И чтобы не могло подобного повториться, вы будете переселены в другую квартиру... Эта новая квартира Анны Тимофевны - подвальная комната с зарешеченны- ми окнами на улицу - скрашивала однообразие развлечений уличных ребят. Почти каждый день какой-нибудь заскучавший мальчуган, перегнувшись через железные перила и заглядывая в окно, вопил на всю улицу своему приятелю: - Сень-ка-у! Айда смотреть сумасшедшую! А за решеткой, обозленная, угловато махая - будто отрубленной - кистью руки, огрызалась и строила рожи Оленька. На губах ее жирные пузы- рились слюни. Глава восьмая. Рыжий монах в курчавой бороде и с плоским, как у гуся, носом, обтер лысину, надел скуфейку и сказал: - Пиши: крестьянин деревни Евсеевки, Синенской волости, Саратовского уезда и губернии Прохор Прохоров Бутылин показал. Почисти перо. Длиннорукий писарь-монашенок вытер перо об завощенный подрясник. Точ- но обрадовавшись, разукрасился улыбкой: - Взопрел! - Взопреешь тут - буркнул рыжий. Потом недовольно взглянул на свиде- теля: - Так как ты говоришь? - Бутылин, Прохор Прохорыч... - Слыхал. Где, говоришь, повстречал больного-то? - Которого? - А вот, который исцелен, о котором показываешь. - Это безногого, что ль? - Не безногого, а хромого: у которого ног нет - исцелиться не может, а хромой может - у которого ноги целы, но в бездействии... Испитой мещанин, на голову выше толпы, по-бабьи взвизгнул: - Господь бог все может, господь бог всякому по вере его!.. - Не спорь, - перебил монах, снимая скуфейку, - здесь тебе не судейс- кая палата. Сказывай, Бутылин, по порядку. Люди стояли плечом к плечу, прилипнув друг к другу, так же, как руба- хи прилипли к телам их. Открытыми сухими ртами ловили раскаленный смоля- ной дух бревенчатой избы, открытыми сухими ртами ловили новые слова о новом чуде. - Не напирайте на стол, господи, твоя сила! Седенький попик замахал рукавами грязной чесучевой рясы, обернулся к рыжему соседу, вздохнул: - Ну, и народ! Монах отпил из деревянной чашки квасу, вынул изо-рта попавшую с ква- сом муху, стряхнул ее с пальца, сказал: - Публика! Свидетель рассказывал: - Смотри, говорю ему, везут в тачке паренька, паренек молодой, а ног нету. - Кому говоришь-то? - А ему, старосте нашему, Егор Иванычу. - Да, ведь, он слепой? - Двистительно, совсем не видит, а я, значит, - его поводырем... - Как же ты ему говоришь, чтобы он смотрел? Седенький попик перестал вшивать в папку бумаги. Монашенок метнул глазком на рыжего, точно спросил: фыркнуть, иль нет? Народ затаил дыханье. Тогда свидетель, обтерев рукавом лицо, посмотрел округ себя и широко, всем лицом улыбнулся - попросил прощенья: - А я неграмотный, не знай, как это, чтобы правильно... И народ облегченно вздохнул и насел сплошной своей потной грудью на Прохора Прохорыча, на монахов, на стол. - Пиши, - сказал рыжий, - и, проходя городом, видел этого человека, ныне чудесно исцеленного юношу крестьянского сословия... От людей, скатавшихся плотным комом в бревенчатой коробке, плыла че- рез окна и дверь синеватым дымком испарина, подымалась в зное под шапки сосен, таяла в небе. В просеке, от длинных тесовых бараков, набитых богомольцами, плыл та- кой же дымок, так же вяз в сосновых иглах, так же растворялся в небе. В онучах, лаптях, босой, в сарафанах, паневах, зипунах, простоволо- сый, повязанный платками, в шапках, картузах, валеных шляпах, обложенный котомками, сундучками, нечесаный, немытый, пропотевший - крестьянский и христианский народ, тесным миром, плотным сходом, молчным сбором, соб- рался к преподобному своему чудотворцу. Привез, приволок в тачках, тележках, привел за руку, притащил на ру- ках и горбах - за многие сотни верст, из чужих краев, дальних сторон - сирых, убогих, недугующих, болящих, хилых, калек, уродов, безумных, страждущих, скорбящих, печалящихся. Рассадил - с бельмами, безносых, сухоруких, пляшущих, вопящих хулу, текущих гноем, смердящих вонью, прокаженных и параличных - рассадил на лужке под деревцами. Сам стал - нищий, постный, изошедший кровью, при последнем издыханьи - сам стал на больные колени свои. Глазами своими, как у хворой животины, взглянул на сонмище уродов и калек, поднял потом глаза на преподобного своего чудотворца, молвил: - Исцеляй. Не уйду, не отстану, пока не исцелишь. Только на тебя и надежа. Не уходит. Гнали его, уговаривали, посуляли разное, хитростью думали вывести за ограду обители, - остался. На сырой земле, под дождями, ветрами, во вши- вых бараках, нетопленых избах мерз, метался в жару, умирал, - остался. Лежит, немощный, ползет по земле, толкает перед собой тачку с живым гнойным обрубком брата своего, трясет, несогласный, головою, ликом се- рым, как суглинок, уперся, губами бледными, как мел, перебирает: - Не отстану, пока не исцелишь... В пряном от сосны зное, в тысяче знойных уст одни слова: - Сегодня на камне-то слыхала? - Как же, милая, довел господь... - Чего говоришь? - Шабриха моя... вместе мы с ей... Кучерявый малый весело, как колокольцем, звенит тенорком: - Встал, колясочку свою, значит, под мышку, перекстился, да и по- шел... - Видел? - Да вы, господин, ежели сумлеваетесь, или что, так вот у часовни до- мик - от такой, вот люди-то хрестьянские собрамши, дак там записано столько этих очевидецев... Барынька бледная в платье кружевном, под кружевным зонтиком, волнует- ся: - Как, как вы говорите? - А вот так, колясочку под мышку... - Господи, - вздыхает кружевная барынька, - встал и пошел! Как в евангелии... - Очень просто... А в бревенчатой избе нет сил дышать, монахи пьют квас, обливаются по- том, рыжий зыкает млелым масляным зыком: - Да ты видел? Говори прямо, видел? - Как же не видать, слава тебе господи, - пугается свидетель, и толпа освобожденно вздыхает. - Пиши: подтверждаю перед крестом... Да не прите вы, как овны, матерь божия, живоносный источник! Дышит народ грузно - так дышит скотина в стаде под насевшей с неба беременной тучей, готовой пролиться. Стоном застряло дыханье в сосновых иглах, смоляной тяжкой тучей, готовой пролиться, навис над обителью стон: - Выноси, преподобный, на тебя одного надежа, выноси! На тебя одного! Глава девятая. - На тебя одного, на тебя одного, на тебя одного, - горячим, плавле- ным, тупым оловом лежат слова в голове Анны Тимофевны, черной птицей врезались в ее сердце, расплылись по жилам, бьют в лицо, трепыхают, ка- лят, плавят: - На тебя одного, на тебя одного! И страшно. Страшно стоять зажатой в живые тиски животов, локтей, плеч, бабьих грудей, в бездонной вязи плача - густого, топкого, как колодезное дно - стоять за спиною Оленьки, стоять перед ракой угодника. Золотоносными ключами ломится в храмовые окна солнце, поджигает мерт- вые жемчуга на кованных ризах, шелковые ленты лампад, золотые разводы полога, темную, бронзово-зеленую раку. И лики святых строже и мутней от блеска риз, и рака глубже и чернее. Страшно. Вот приподымется в вековой своей усыпальнице угодник, сядет, ухватив- шись за края позолоченной раки, как всегда - в черной рясе, как на ико- нах - в епитрахили, в голубой парчи поручнях с белыми крестиками, и на епитрахили крестики, и на скуфейке крестик - тоненький, в ниточку, как нательный. А скуфейка бархатная, потертая. Приподымется, сядет, откроет синие свои глаза - прямо на Анну Тимофевну, прямо на нее синими глазами взглянет и скажет: - Зачем пришла? Ступай к своему фокуснику. И ляжет. И ляжет опять в свою раку, чтобы уж никогда не вставать, а лежа веч- но, творить чудеса. Не вынести прозрачных, синих его глаз. Умереть. И легче стоять за спиной Оленьки, смотреть, как бьет она изо-рта пе- ну, хрипит и мурзится по-собачьи, корчась на холодном бетоне. И зады- хаться вместе с миром, - миром господу - в топкой вязи густого плача и ни о чем не думать, ах, только бы ни о чем не думать, ни о чем - господи, дай сил - ни о чем, только вот: - На тебя одного надежа, выноси. На тебя одного... Страшно. Страшно стоять у камня со следами колен его - две круглых выбоинки, словно от воды - стоять за спиною Оленьки, придавленной к сосне, смот- реть, откинув голову, на пахучий ствол, слушать, как плывет жидкое олово по разорванному телу. Ждать. Вот выйдет из-за сосны, неслышно минет вопящих уродов, подойдет к ней - к Анне Тимофевне, прямо к ней - в поддевочке, как всегда в лесу, на молитве, с веревкой вместо пояса и в шапочке плоскодонной. Подойдет, взглянет прозрачно, спросит: - А ты все здесь? Шла бы, матушка, к доктору какому... И растает в сосновой мути. Не вынести. Легче смотреть, как по-звериному царапает пальцами сухую землю Оленька, как сочится из-под ногтей ее кровь и набивается под ногти жест- кая хвоя. И вопит в скляном хоре уродов, стуча зубами, как на морозе: - А-аа-ааа-аа-а! А-аа-аа-а! И думать, нет, ни о чем не думать, - ах, господи, дай сил - только бы ни о чем не думать, ни о чем, а вот: - На тебя одного, на тебя одного... Страшно. В тот день четыре было с Оленькой припадка. Утром, за длинным, в три доски, столом, в бараке пили чай. Когда уда- рили к обедне и поплыл по бараку медный сытый гул, Оленька поползла, как баловник-ребенок, под стол. Точно крюкой, загребла с собой чайники, та- релки, остатки снеди. Сосед - тонкий, безбородый мужиченко в чуйке - привскочил, нахохлил- ся, заголосил: - Не дает людям чаю напиться, в грех вводят, в расход, в озлобление. Беды нет на твою голову. Три раза говел, приобщался, опять с тобой наг- решил, тьфу ты, пропасть какая!.. Вспомнила Анна Тимофевна, когда приехала, рассказал ей безбородый: лудильщик он, второй десяток мастерскую держит, года два будет, как об- лил правую свою руку купоросным маслом, гнить начала рука, никакое ле- карство не помогло, на одно чудо надежда, а с гнилой рукой - хоть в гроб. Взглянула на лудильщика Анна Тимофевна, сказала больше глазами: - Седьмой день мы тут, больная она у меня, устала... - Эка, како дело, семой день! Я может другой месяц дожидаю, три раза приобщался, а ты - семой день! Нет, ты помайси-ка вдосталь! Повела Анна Тимофевна округ себя взором. Много смотрело на нее глаз, изошедших слезами, сухих глаз и показа- лись они ей такими, как у лудильщика: спаленными неугасимым жаром, пес- чаными. Кинулась утишать Оленькины корчи. Спохватилась: - На тебя одного, на тебя одного... И так еще трижды в тот день. А к вечеру всполохнулся народ чудом. Свершилось оно у камня, там, где рыла и скребла хвойную землю Оленька. И все знали о чуде, хотя никто не видел его. Не видел и сухоно- гого, который взял в руки коляску и пошел. Все знали, что пять лет ездил сухоногий в коляске, толкаясь об землю руками. Все знали, что встал он и пошел. И густо, точно рыбы, которым пришло время метать икру, повалили к камню, явившему чудо. Вспугнутой, смятенной запало Анне Тимофевне жарким зерном слово: - Нынче. Обмывала, наряжала дочь, как к святым тайнам, готовила к закату. Тай- но ото всех растила жаркое зерно: - Нынче. В закат повела Оленьку к источнику. Там не было давки: народ ушел к камню. Монах в подоткнутой рясе и в фартуке, точно столяр, спросил: - Падучая? Засучил рукава, смерил Оленьку крошечными, как у белки, глазами, по-беличьи утершись, сказал: - Тут троих надо, и то не управишься. Анна Тимофевна собрала на лбу сетку тонких морщинок, торопливо выда- вила из себя: - Пожалуста. Оправила на Оленьке воротник. Монах понизил голос: - По полтиннику на человека, да в кружку... Анна Тимофевна засуетилась. Монах крикнул: - Трои! Из-за тесовой загородки, похожей на купальню, вышли в развалочку пар- ни, на-ходу, как крючники, разминая плечи, оглядывая Оленьку, точно сби- раясь взвалить на свои спины тяжелую кладь. Сплюнули, втоптали в землю окурки. - Раздевайте, - сказал монах. Анна Тимофевна стала расстегивать Оленькино платье. Сквозь сосны стлался по траве розоватый усталый свет, прилипал к те- совой загородке, ровно и тихо свертывался на стволах в красные закатные сгустки. Далеко от источника тяжелыми вздохами порывался взлететь к небу людс- кой шум и падал большой птицей наземь. Источник звякал бубенцом. Двое парней взяли Оленьку под руки, третий пошел сзади. Но Оленька вдруг закинула голову, крикнула в знойную духоту пронзи- тельно, будто камнем вспорола плотную вечернюю тишь. Рванулась, осела на дорожку. Забила по земле пятками. Монах сказал парню, шедшему сзади: - Возьми в ногах. Тот захватил голые Оленькины ноги под мышку, прижал к груди. Двое других скрутили Оленьке руки. Подняли, понесли. Но когда дошли до загородки, Оленькины ноги уперлись в доски, быстро согнулись в коленях, потом выпрямились. Парни рухнули вместе с больной на землю. Оленька короткими бросалась криками: - Аау-ау! Га-ау, гау! Уа-у!.. Монах подбежал к Анне Тимофевне, по-беличьи утерся ладонью, сказал: - Не управятся, четвертого надо. Давай еще полтинник... У Анны Тимофевны лицо изрезалось морщинками, сжалось, запрыгало. Вы- давила через силу: - Пожалуста. Белая рубаха сползла с Оленькиных плеч, тугие груди в синяках, с ост- рыми сосками выскочили, кругло заалели в закатной краске вечера. Голые ляжки в кровоподтеках, царапинах вырывались из рук парня. Вспарывалась плотная духота собачьим лаем: - Га-ау! Гау-ау! Парни бросили Оленьку перед входом в купальню. Отряхиваясь, отошли в сторону. Перемигнулись, обмерив оголившийся Оленькин живот. Тогда бросилась Анна Тимофевна к дочери, быстрая, как всегда. Закрыла ее платьем, загородила собою тело ее, на коленях встала между дочерью и парнями, монаху крикнула нежданно жестко: - Не надо! Ничего не надо! Не надо! И вдруг не стало в голове, и в сердце, и во всем теле плавленого оло- ва неотступных слов: - На тебя одного, на тебя одного. И из жаркого зерна другого слова: - Нынче - выросли простые думы: - Рассердится начальница, что не вернулась во-время... Денег осталось шесть рублей... Подводу надо заказать с вечера... И первую в обители ночь, на воле, на мшалом еловом корне, не пугал Анну Тимофевну во сне преподобный. И потом, когда сидела на нижней палубе широкобокого парохода над спавшей глубоко дочерью - сутки под-ряд проспала Оленька - и ждала ее пробужденья, катились за ворот слезы сплошной неторопливой струйкой. Проснулась Оленька ясной и чистой, какой давно не была, и ясно и чис- то спросила, как не спрашивала с детства: - Не поедем туда? И твердо сказала Анна Тимофевна: - Нет, Оленька, никуда больше не поедем. Тогда повела дочь толстыми губами, будто улыбнувшись, и сухим, прямым пальцем ткнула в щеку матери: - Плачь, не надо. И ответила мать: - Не буду, не буду плакать! И поцеловала Оленьку в исцарапанное, избитое лицо. Глава десятая. Над батарейками парового отопления развешены мокрые полотенца. Но воздух в комнате сухой, и хочется расстегнуть рубашку, снять с себя все, окунуть голову в холодную воду. Жена у доктора молода и красива, ей скучно в сухих высоких беленых комнатах, ей хочется в город, на людей, и она унывную мурлычет песню в комнате, рядом с кабинетом мужа. Доктор пришел с вечернего обхода и, как был - в халате, с трубкой и молоточком за поясом - сидит у стола, под лампой с красным колпаком из папиросной бумаги, который сделала со скуки жена. Ночью доктор - дежурный, и надо не спать, надо слушать жену, которая уверяет, что в колонии нельзя оставаться ни одного дня, что она умрет с тоски, а он кончит, как доктор Штраль. Надо не спать, слушать жену, а когда она уйдет - думать. Доктор Штраль лежит на самой высо

╤ЄЁрэшЎ√: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  - 66  - 67  -
68  - 69  - 70  - 71  - 72  - 73  - 74  - 75  - 76  - 77  - 78  - 79  - 80  - 81  - 82  - 83  - 84  -
85  - 86  - 87  - 88  - 89  - 90  - 91  - 92  - 93  - 94  - 95  - 96  - 97  - 98  - 99  - 100  - 101  -
102  - 103  - 104  - 105  - 106  - 107  - 108  - 109  - 110  - 111  - 112  - 113  - 114  - 115  - 116  - 117  - 118  -
119  - 120  - 121  - 122  - 123  - 124  - 125  - 126  - 127  - 128  - 129  - 130  - 131  - 132  - 133  - 134  - 135  -
136  - 137  - 138  - 139  -


┬ёх ъэшуш эр фрээюь ёрщЄх,  ты ■Єё  ёюсёЄтхээюёЄ№■ хую єтрцрхь√ї ртЄюЁют ш яЁхфэрчэрўхэ√ шёъы■ўшЄхы№эю фы  ючэръюьшЄхы№э√ї Ўхыхщ. ╧ЁюёьрЄЁштр  шыш ёърўштр  ъэшує, ┬√ юс чєхЄхё№ т Єхўхэшш ёєЄюъ єфрышЄ№ хх. ┼ёыш т√ цхырхЄх ўЄюс яЁюшчтхфхэшх с√ыю єфрыхэю яш°шЄх рфьшэшЄЁрЄюЁє