╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
сами хозява заколоть не смей. Вот они времена-те.
- Они тте сровняют, - запел опять Рублев, - чисто буот, хушь де. Го-
род-от всем нашинским лакомствуется, а мы, значит, на хвунту. Па-ма-гчи
надо. Шалыганы.
- А чо, язви их. Не помогали мы, как зашли те, красные? Близ тыщи пу-
дов хлеба собрали, внесли.
- Чо говорить! Ты приедь, расскажи толком. Может, последнюю рубаху
сымем... Атто - на! С тебя, грит, столько-то пудов, а тебе - адин хвунт.
Куды? Зачем? Про что? - не моги! Так глазами и сверлить.
- Идееты вы, - не выдержал Василий, давно уж у него губа дрожала. -
Брюхами-то отяжелели. Ими и добро-то покрываете. Жисти не жалели, а те-
перь какой малой доли жаль. Кому? Свому правительству. Тут всем нужно
жретвовать, потому сами себя на копытки ставим.
- Знам, милый, знам. Ты нас не учи, а сопли допрежь подотри. Тебе-то
чо жалеть. Окромя, как на себе - ни шиша. Кабы владал - не то пел ба.
- Не мене тя роблю. Токо што народ не обдувал. Ничо, мы и про тебя
осведомлены: знам, где ты кладь-ту притиснул. Вывезем, друг.
- Во, во. К этому вы сызмала, мать вашу... Слышь-те, чо отваливат.
Разбойник.
- Мда-а. Белы грабили и этти... Э-эх, мужик - што куст таловый...
- Ничо-о. Дай срок - подавятся, - протянул Хряпов. - Кровушкой попла-
тят.
- Дыть доведут. Все, грит, бует у опчества... Опчесвенное..: и хлеб.
Ну, сколь не сдаем - нет у нас в амбаре опчесвенном ни зернушка. А на-
дысь Петр Михалыч...
- Который этта?
- Павловскай... Купил пять пудов у свояка. Дык чо ты думашь - загреб-
ли и муку, и яво. Он взвыл: товаришшы! Как же мне без хлеба теперь и без
сресвов?.. - ть у меня семьиша.
- Мда-а... сам-девят.
- То-то и есь. А в волосте яму: пыжжай, грит, в Вороново; там ссыпной
пунк, - там те и выдадут. А тут неча спискуляцию организовывать. А Воро-
новска-то пристань, сами сведомы, старики, 75 верст!
- За пятью-то пудами. Ох-хо-хо! Вези, значит, свой хлеб туды, а потом
оттедова получай. При-идумали.
- Зерно-то вот из-за эттого смешано ноне. А ведь земля-то, матушка,
не везде однакое и однако принимат.
- Недолго эдак поцарствуют, - прошипел Хряпов. - Все развалють и на-
род воздымут. Восет был у меня один человек, так сказывал: Лубков*1,
грит, противу их пошел уж и хресьян скликат.
- Спекулянт это был у тебя, Хряпов; знаю я его, - вдруг вмешался Ива-
нов. - Из тюрьмы беглый. А насчет Лубкова - сомнительно. Мужик он башко-
ватый и к Советам приверженный. _______________
*1 Лубков - известный по Сибири командир партизан при Колчаке, опери-
ровал главным образом в районе Мариинского уезда.
- Нн-о, ты, Федор Палыч, известнай их защитник, - тишая, сверкнул ис-
подлобья на техника Хряпов. - А наше дело чо? Гнут тя - сгибайся; ломают
- хрусти да ни мыркай...
Так все разговоры протекали. Партийные тоинские почти что бессловес-
ны. Когда приезжал кто из города либо волости, - они еще храбрились и
светлели, а то ходили с озиркой и ночь спали с тревогой. Как грачи мар-
товские, загаркивали их противники.
День меркнет. Ближе подсаживается к деревне тайга - глухая и пытли-
вая. Сумеречная тьма полонит сначала речку Тою и надвигается на замшен-
ные черные с прозеленью избы. Но вверху изжелта-светло, и над тайгой по-
вязкой на лбу - малиновая тесьма зари. Оконные стекла коробятся и пере-
ливаются жарким блеском.
Пастушата в материных кацавейках и отцовских шапках выгоняют скот на
пасьбу. Мычанье, блеянье, ржанье и лай карабкаются друг по другу. А у
школы пестрит толпа девушек и парней, сцепившись за руки.
Гори, гори ясно,
Чтобы не погасло...
"Некрутье" в обнимку бродят вдоль улицы, и итальянка выкрикивает:
Завари-ка, мамка, брагу -
Серце рвет кручина-волк, -
В Сельсовет пришла бумага:
Д-собирайся, Ваня, в полк.
Мужики расходятся по-маленьку ко дворам, и техник, Федор Палыч, выд-
вигается из сумерок и тихонько отталкивает парнишку лет 12:
- Дай-ка я встану, поголю.
В парах смех и перешептыванье: Варьке и Семену бежать. Технику и не-
ловко как будто, но тело размяться просит, и весь он, как ястреб, нахох-
лился, ждет наброситься на разлетающиеся жертвы. Тут и другие техники
ломятся и смеются.
Шурша, как летучие мыши, разбегаются парень и девушка, перед тем по-
менявшись местами. Что-то крича, бежит Варя, жесткие коты дробью
скользят по земле, а техник - и не глядя в сторону Семена - который тут
же петушится, - преследует девушку. И вот уж он играет с ней, загоняя в
кедровник.
Тайга - вечерняя, морщинистая, старая - шаль-туман серую распахивает
и укрывает, и пришепетывает над ними:
"...Нынче - как и летось по весне, как и десять, сто лет назад - гор-
ницы мои я зорями и потоками вешними вымыла, багульником и травой бого-
родской выдушила и мягкие подстилки исподтишка выткала: много гостей я
жду пиры-свадьбы пировать... Что же вы, гости мои, - не шибко весели-
тесь, не сладко радуетесь"...
Ежится сердце у Вари: хорошо от чего-то и жутко. Дятлом сердце в гру-
ди стучит - одна она. Кто - никто, Семен - все свой, деревенский, и отс-
тал давно уж, а этот, городской, настигает.
А тайга, вечерняя, шепотит-хворостит:
"...Что же вы, гости мои, плохо подчуетесь? Всего я для вас припас-
ла-призаготовила: наморила я, ребятушки, ржаного солоду красного, хмелю
по чигинам-берегам вырастила, высушила, меду дуплового пахучего со-
ты-пласты вынула... Пейте же брагу мою пенистую, душистую... Сотни, ты-
сячи лет было так. Помню ли я, древняя, сколько лет было так"...
Опаляя, дышит таежная смуть в лицо и ловится за руки и ноги цепко.
Мимобегом сорвала Варя вицу, запыхалась, остановилась, обернулась круто,
взмахнула-ударила свежими прутьями и листвой голельщика по лицу: тут как
тут он уж. С налету охватил, навалился на нее, и упали они на-земь оба.
Руки рознял, которыми закрывалась, и - как ни отворачивала, ни мотала
головой - словно шоршень в венчик борца, втиснул в ее свои раскаленные
губы.
Гулко отдалось у ней во всем теле и будто что надрубило. А он пьет и
пьет без отрыву и силу последнюю отымает и стыд, и кажется ей: как мак
она трепещет - покачивается под полуденным ветром и растворяется в слад-
кий мед.
Руки высвободила и наложила на покорные глаза:
- Пусти меня... Федя... Увидят ведь... Семен увидит...
Одумался Иванов. Поднялся и ее поднял тоже на руках с земли. Тихо-ти-
хонько, жалея, спросил, как кедр вершиной нагнулся:
- Варенька... обидел я тебя? Скажи - чем?
Молчит.
Опустил, поставил ее бережно.
- Обидел... Так стою вот я, открыт перед тобой. Ударь, хоть убей -
как за ласку, за дар удар твой приму.
Молча оправила платье, платок на лоб сдвинула. И глянула ему прямо в
глаза, осторожненько так, испытывая. Прямо в черные отуманенные неж-
ностью глаза, в которых зрачки что светляки в оночелой траве.
- Ну тебя, леший... еще отвечать за тя будешь. А то - тронь, так об-
лапишь опять, как жену - медведь. И то измял всю.
Ласково толкнула в грудь и отпрянула. Засмеялась - рассыпалась по
кедрам, как бурундуки*1 запрыгали. Но Иванов нагнал ее снова и, обмякший
весь к ней, поймал за левую руку и пошел рядом - как полагается в горел-
ках.
А земля вздыхала и обволакивала их влажными испарениями, скользким
шелестом росной травы и легким, пугливым хрустом палых игол и шишек:
"...Лето минет, - сверну я скатерти-самобранки и пуховики свои вытря-
су. На промыслы уйду, в города перекинусь, а то в скиты - разбои замали-
вать. А по-за-зимой снова раскину - да только другим уж. Ничего назад не
ворочается... А ноги на то и выросли, чтобы счастье по земле искать; а
руки даны - подымать его; а губы - милого целовать. На что бы иначе эти,
алые, как зори, и нежные, как свет заревый, - губы. И они не вечны
ведь"...
- Семка-то, должно, совсем не побег, - протянула девушка, чтобы
что-нибудь сказать.
"... Нету радости без горя и счастья без борьбы. И всегда кто-нибудь
поперек стоит. Испокон за всякую долю бьются люди, внуки мои, и круче
всех гуляет облитый чужой кровью"...
- Пристает он к тебе, Варенька. Скажи только - я его отважу, - озло-
бился внезапно и стиснул ее руку Иванов.
- Ишь ты. Заступник какой выискался. Мотри, кабы тебе парни бока не
намяли за свою девку. _______________
*1 Бурундук - зверек из породы белок.
- Ну, это, пожалуй, сорвется, - усмехнулся Иванов, в надежде на узло-
ватую силу свою.
А потом вновь проникла к его сердцу змея, и пригнулся он к глазам Ва-
ри:
- Лаком он до тебя, Семен-то... Уж не любишься ли ты с ним?
- Столь же лаком, как и ты, - вдруг рассердилась Варя. - И ни с кем
не люблюсь я. - И, выдернув руку, пошла вперед.
- Штой-то вы там? Венчались ли чо-ли? - встретили их играющие и зас-
меялись.
- Ой, загнал, подруженьки. Измаял, леший, язви его. Чуть что не до
поскотины гнал.
Семен, проходя, намеренно крепко задел техника плечом, а тот подозри-
тельно и недобро проследил ему.
- Не гнал он ее, а в кустах мял, - выязвил Семен в сторону.
- Одни у те пакости на уме, Семка, - вспыхнула Варя. - Льнешь ты ко
мне всю весну. Как муха к меду пристаешь. А срам я от тея только терплю.
Охальник ты. И не указ мне.
- Ишь ты - фря-недотрога.
- Чо же не становитесь-то?
- Чо ей бегать-то больше? - ревниво и с натяжным смехом процедил Се-
мен. - Достукалась: с царевичем-то неохота разлучаться... Рада кобыла
овсу - на што ей трава в лесу?
- Ох, и ботало же ты коровье, Семка. И стыда у тебя на мизинец нет, -
кинула ему девушка, уходя с поляны.
- А ты думашь с техником-то шуры-муры завела, дык и в павы попала...
Ты это брось, голуба, брось... - угрожающе протянул он ей вслед. - Мы и
технику-то твому ребра пощитам.
- Что-то ты, дружок, больно крылья распускать начинаешь да клоктать,
что индюк, - скривился в усмешку Иванов. - Ты бы, знаешь, скорей попро-
бовал.
- Ниччо... попробуем... дай срок.
Иванов хотел что-то в ответ добавить, но промолчал, а, свернув цыгар-
ку, отчетливо плюнул в сторону и запалил крицалом*1 огонь.
На работы с партией с той поры не ходил Семен. _______________
*1 Крицало - кусок стали; ударяя в кремень, высекает искру, зажигаю-
щую трут.
4.
На другой день партия техника Иванова ушла на болота - еще туманы бе-
лые курились в выси.
Кончала она сегодня по этой линии разбивку, и последний пикет N
115+30 был забит в самую речку Черемшанку в болотном устье как раз про-
тив полудня. На берегу тут и Королева сторожка: полднить партия вышла к
ней.
Король с семьей, оказывается, был на поле и вокурат только что от-
полдничал и Соловка в телегу впрягал.
- Здравствуйте-ка. И мы вам на помочь.
- Милости просим, Федор Палыч, - возвратил Король. Мужик росту невы-
сокого, с широкой улыбкой и спокойными движениями - тихий и углубленный,
по фамилии - Плотников, по прозвищу - Король. Фамилию-то его, однако, в
Сельсовете разве только знали.
А Варвара, осветленная, только головой мотнула и прошептала:
- Здрастуйте, Федор Палыч.
- Косите, что ли? - спросил Иванов, вешая сумку с абрисами*1 на кос-
тыль в простенке и садясь на корявый сутунок*2 у сторожки. - Рано
что-то: до Петрова дня неделя не дошла еще.
- Дыть нады-ть. Разряшенье специяльно в поселке брал. Вышло сено -
бяда. И то уж я впоследях у дороги займовался.
- Ну, как травка? Радует?
- Трава - у-ух! Один пырей кошу - в пояс. Литовок вот нет: у меня
допрежь какой запас был, а теперь поизносились. Трава да время пообкуса-
ли. Низашто все-те луга не выкосить. Да и работники-то у меня - сам
знашь: девка да мальчонка. Баба с домом да огородом покедова: некода.
- Хочешь меня нанять?
- Ай-да! Чо? Ты сколь получашь - хвунт? Ну, я тебе два положу и хар-
чи.
- А не дешево? Чать по пуду кладут за косьбу-то. Австрийцы и те по
двадцать получают. _______________
*1 Абрис - черновой набросок плана местности с натуры.
*2 Сутунок - короткое, толстое бревно.
- Дак ты, поди - несвычен. Литовки ломать буошь. Хе-хе-хе! - легонько
пошучивал Король.
- Кашивал я раньше, Митрий Лукьяныч. - Раньше, в мальчишках. Но те-
перь, пожалуй, мне и против Варвары не выдержать: силы-то уйма, выносли-
вости не хватит.
- Да уж Варя у меня за парня сходит-правит. Митька чо? Несмыслен и
жидок ишо. Велико ли дело десять годов? А ты что - владенья мои мерять
хошь?
- Да вот: вышли в конец линии, в речку уперлись. Теперь уж до завтра.
Нивелировать с последнего пикета буду.
- Домой, значит, сичас. Айда - подвезу. Мне кой-каки дела справить в
деревне. Аген, сказывали, должон седни примчать из Елгая. Проезжий в
Павловское сказывал: у нас, грит, разверстыват и на вашу целит. Ай-да?!
- Спасибо. Пожалуй что. На ночь едешь?
- Да уж не ране, как завтре к утру. А то и пожже.
Сели, поехали.
- Прощай, Варя!
За версту уж вспомнил Иванов, что оставил сумку на костыле, у сторож-
ки. Тьфу! Хотел-было сказать Королю, но прикусил язык:
"Вот хорошо-то: вечером нарочно верхом съезжу".
Багровым нарывом пухла любовь в его сердце, и рад он был каждому слу-
чаю повидать Варю.
Только перед поскотиной тоинской сказал отцу-Королю про сумку.
- Эка ты. И Варька не приметила. Как же теперь?
- А-а... Отдохну и сгоняю вершнем, - особенно равнодушно протянул
техник. - Далеко ли тут? Верст восемь прямиком-то, не по болотам.
- Возле того.
"И пешком бы сбегал..." - мысленно добавил Иванов.
Забытую сумку Варя увидела взадолге, когда к чугунному рукомойнику
подошла. А как увидела - похолодела, и сердце остановилось.
- Как же это так?.. Бежать - не догонишь уж. А ему, поди, надо...
О-ох! и не надо, так вернется...
На покосе крепкий и клейкий запах - дыханье колосящихся и цветущих
трав (пырейный - хлебный, душицы - девичий нежный, подмаренника - грубо-
ватый мужской) - клейкий и влажный, касается ласковыми взмывами разгоря-
ченных щек и медленно целует глаза, закрывающиеся в истоме: от тяжелой
работы, летнего тепла и отравленного вчерашним тела.
Днем, когда косила, часто застилало глаза. Что это? Падает-ложится
скошенным рядом трава, а издали вздымается марево, тенью накатывается и
вместе со вздохом падает в грудь, в самую глубь ее, а оттуда разносится
струйками болькими, томительными, и руки немеют.
Ветер ли это тенью, теплой, удушливой, набегает по земле и захлесты-
вает незримой сетью?
Тихо она остановится и обопрется на литовку:
"Бежать ли? Уехать и мне домой? Тятька осерчает, - дело бросила...
Митьку послать с сумкой... Мамынька! Рази оставит он?.."
А с ближних согр на ветляные кусты речи бегут:
"...Девонька, девонька! Вырастила-вытянула я тебя до осьмнадцати лет.
И в самой поре ты - ладная. Семену - другому ли кому - добро я, бесцен-
ное, копила-готовила. Смелому да вольному... Кому посулишься"...
- Ой! И сама я не знаю... ничо не знаю...
Косила я, косила,
Литовочку забросила.
Литовочку под елочку -
Сама пошла к миленочку...
"Тебе, Феденька... ненаглядный, ласковый мой"...
Кровь ли это стучит эдак или по дороге стукоток копыт? Нет, рано еще
- под вечер он, окаянный, приедет.
Горько смеется девушка сама над собой: какой же он окаянный, коли
бродни его косой девичьей вытереть, ноги его обнять и целовать готова...
---------------
Тяжело ворочается тишина во сне. Захряпает коростель, захрустит па-
даль-хворост, хай-птица в луга кликнет, - а потом снова все затишеет.
Одни кузнецы стрекочут на весь белый свет.
Тяжело вздыхают согры, но они не спят: согры дремлют только на заре.
А тут они тихонько перешептываются, - как засыпающие перед сном, который
морит их. Тише... тише...
Тяжело ворочается и вздыхает Варвара: душно в сторожке ей - ровно
уголья под нарами. Братишка давно уж спит, разметался. Журавлями, поди,
бредит, которые днем курлыкали на болоте. День-деньской косьбы только
натомил девушку: неугомонно токает молодое тело.
Вот он, - вдали, четкий с цоканьем копыт топот лошади.
Ближе... ближе...
Остановился, спрыгнул человек и что-то коню говорит. Легонько пере-
таптывается конь. А сердце стучит все громче и громче.
Вот уже у избушки осторожное шарканье, и сил нет унять бой крови,
встать и закрыть - завязать дверь...
Скрипнула дверца, через порог заползает шорох. Страшно! А тень над
ней заслоняет остатний свет сумеречного неба.
Знает она, кто это, и нету силы велеть уйти: тайга, кажись, вся кину-
лась сюда. Гордые кедры клонятся ей в ноги. Серебряный белотал свежею
листвой трогает дрожащие ступни. Колючие мурашки бегут по телу от ног и,
добежав, срываются с губ пересохшим, умоляющим шопотом:
- Чо ты делашь-то?.. Митьку, ведь, разбудишь...
А он обнимает и молча растапливает последний девичий стыд. Не говорит
будто, а она слышит:
- Варюша, напой ты меня...
Стонет она протяжно:
- О-ох... уйди ты... пожалуйста... ради Христа... Выйду... Ну - выйду
я к тебе...
Тихонько дверь закрыла и встала с трепещущими, как осиновые листья,
бескровными губами у порога, у притолоки. В наплечи кинутом овчинном по-
лушубке, в одной исподней рубахе и юбке.
- Ну, - чо... те надо?.. Гумаги те...
А он берет в могучие - рвет их теперь сила - руки. Словно струи реч-
ные, водоросль обвивает всю ее. Испивает сопротивление ее до дна.
Побледнела она, как месяц в небе, а в глазах - полузакрытых, приман-
ных - боязнь чуть теплится, а любовь гормя-горит, и что говорить?
Поможет?
Нет!
- Тише, Феденька, желанный мой...
Бережно, как черемушник, придолил он ее на землю, - сам широкий, мо-
гутный мир за него.
Тайга-сообщница зашумела над их головами, заглушая стук сердец и крик
сладостной боли...
Покрывая все - так нужно...
- Кровь ли это стучит? Ах, все равно!.. Тише, Феденька, заревый
мой...
5.
В ночь приехал на деревню агент по разверстке скота. Смуглый весь,
сухой и в кожаном - Степан Стеннов, а с ним два милиционера с винтовка-
ми. Остановились приезжие у председателя Сельсовета - отдельной въезжей
не было.
Много товарищ Степан пережил-перебродил на своем веку. Токарь по спе-
циальности из выучеников, добровольцем три года болтался на германском
фронте: раз ранен был и раз контужен.
После того, как Красная армия рассеяла сибирскую беломуть - он,
только что вставший от сыпняка, поступил в Томский губпродком агентом.
Как для отдыха.
Однако в тысячу раз было лучше на фронте: легче было!
Чем теперь вот, чуть не одному, въезжать в тихие, и по виду добродуш-
ные, поселки и случайно ловить недоверчивые, угрюмые взгляды и самому
видеть тупое и страшное лицо тайги за дикой и осторожной неуклюжестью
зверя. Выкормила их глухонемая могучая земля, неколебимая тьма их питала
и вековая, замшенная жизнь - где каждому зверю было свое место и доля, и
каждому зерну нужны были лета и годы, чтобы стать широковейным кедром -
жизнь эта насыщала их бессмысленным упорством.
За внешней покорностью стояли ничем не колебимый противодух и звери-
ная хитрость.
Поэтому Степан Стеннов, - весь захваченный пламенем рабочей револю-
ции, сгоравший, как береста, в ее костре, не мог понять движения мутных
и глубоких, и холодных вод таежной деревни, заботливо и слепо вылизываю-
щих каждую пядь земли! Воды - глубокие и холодные, напояющие и поймы, и
солонцы.
Мучился и гневался Степан Стеннов. Тут клали свои головы за пустяк,
за неправильно захваченный кедр во время сборки орехов, и в то же время
жалели ломоть хлеба для людей, умиравших за их долю.
И все это было соединено с показной покорностью и добродушием - это
звериное нежеланье поделиться костью или перейти с места на место.
Все это будоражило и хватало за сердце Степана, и он