- сказал я ему, - для того, чтобы увидеть своего хозяина, работающие на кухне рабы получают сначала разрешение у своего надсмотрщика.
     - Я знаю, - ответил мальчишка.
     - Почему же ты так не сделал? - удивился я.
     - Я пытался, - с вызовом ответил мальчишка, - много раз.
     - А я, - сказал кухонный мастер, - ему отказывал.
     - Что ему нужно? - спросил я у мастера.
     - Он мне не говорит, - ответил тот.
     - Как же ты мог рассчитывать, - обратился я к мальчишке, - что мастер сумеет определить, стоит или нет позволить тебе меня увидеть?
     Мальчишка потупил глаза.
     - Я хотел говорить только с вами, - ответил он.
     Против этого у меня не было возражений, но, как хозяин дома, я настаивал на соблюдении прерогатив старшего мастера, который на кухне должен был представлять мою власть.
     - Если хочешь говорить, - сказал я мальчишке, - делай это в присутствии Телиуса.
     Мальчишка с вызовом посмотрел на кухонного мастера.
     Затем он опустил глаза и сжал кулаки. Судорожно сглотнув, он посмотрел мне в лицо.
     - Я бы хотел научиться владеть оружием, - едва слышно прошептал он.
     Я был поражен. Даже Телиус, старший кухонный мастер, не нашелся, что ответить.
     - Я бы хотел научиться владеть оружием, - снова, уже настойчивее, повторил мальчишка.
     - Рабов не обучают боевому искусству, - заметил я.
     - Ваши люди, - сказал мальчишка, - Турнок, Клинтус и другие, обещали, что будут учить меня, если вы дадите свое разрешение.
     Он снова опустил глаза.
     Старший мастер презрительно фыркнул, услышав столь абсурдную идею.
     - Ты бы лучше научился как следует работать на кухне, - недовольно заметил он.
     - Он хорошо выполняет свои обязанности? - спросил я.
     - Нет, - ответил кухонный мастер. - Он лентяй. Глупый и медлительный. И часто получает кнута.
     В глазах мальчишки вспыхнули искры гнева.
     - Я не глупый, - ответил он.
     Я посмотрел на мальчишку с деланным участием, словно при таком положении дел ничем не мог ему помочь.
     - Как тебя зовут? - спросил я. Он поднял на меня глаза и недовольно ответил:
     - Фиш.
     Я сделал вид, что только теперь вспомнил его имя.
     - Ах да, Фиш, - сказал я и добавил: - Тебе нравится твое имя?
     - Нет, - ответил он.
     - А как бы ты хотел, чтобы тебя называли, - спросил я, - если бы у тебя была возможность самому выбрать себе имя?
     - Генрис, - ответил он.
     Кухонный мастер громко расхохотался.
     - Довольно громкое имя для кухонного работника, - заметил я.
     Он ответил мне полным гордости взглядом.
     - Такое имя, - продолжал я, - мог бы носить сам убар.
     Гордость в глазах мальчишки сменилась раздражением; он снова потупил взгляд.
     Я знал, что Турнок, Клинтус и другие чувствовали расположение к этому мальчишке. Как я слышал, он частенько убегал с кухни, чтобы полюбоваться проходящими по каналу кораблями и понаблюдать за тренировочными поединками воинов. Однако Телиус держал мальчишку в ежовых рукавицах. Старший кухонный мастер вполне оправдывал мои к нему симпатии.
     Я посмотрел на мальчишку: светлые волосы, открытый, искренний взгляд голубых глаз, в которых читалась сейчас безмерная мольба и нетерпение.
     Он был крепким, ладным парнем и со временем, при соответствующей подготовке, вполне мог бы научиться неплохо владеть мечом.
     Из всего моего персонала, помимо меня, только двое - Турнок и Клинтус - знали подлинное имя мальчишки. Сам он, конечно, не догадывался, что нам известно, кто он на самом деле. С назначенной Советом наградой за его голову у него, безусловно, хватало причин держать в тайне свое происхождение. С другой стороны, у него вообще не было личности: он был Фиш, мальчишка-раб, пустое место, и как раб мог рассчитывать лишь на ту индивидуальность, которую пожелает - если вообще пожелает - предоставить ему его хозяин. По горианским законам, раб - это животное, бесправное, зависящее от хозяина не только в выборе своего имени, но и обязанное ему самой своей жизнью, которой его владелец вправе распоряжаться, как ему заблагорассудится.
     - Этот мальчишка-раб, Фиш, - сказал я кухонному мастеру, - без разрешения явился в мои покои и, по моему мнению, выказал недостаточное уважение своему старшему мастеру.
     Мальчишка смотрел на меня, едва сдерживая подступающие к глазам слезы.
     - Поэтому, - сказал я, - он заслуживает сурового наказания.
     Мальчишка опустил глаза и сжал кулаки.
     - Но начиная с завтрашнего утра, - продолжал я, - если его обязанности по кухне будут выполняться им в полном соответствии со всеми вашими требованиями, то - только при этом условии - ему будет позволено в течение одного часа в день заниматься тренировкой с оружием.
     - Капитан! - не удержавшись, воскликнул мальчишка.
     - И этот час, - продолжал я, - будет выделяться ему в вечернее время, после выполнения им всей дневной работы.
     - Да, капитан, - ответил старший кухонный мастер.
     - Я буду работать, Телиус! - воскликнул мальчишка. - Буду работать лучше всех!
     - Ладно, парень, - сказал Телиус. - Посмотрим.
     Мальчишка взглянул мне в лицо.
     - Спасибо, капитан, - с благодарностью произнес он.
     - Хозяин, - поправил его Телиус.
     - А можно, - обратился ко мне мальчишка, - я буду называть вас "капитан"?
     - Ну, если хочешь, - пожал я плечами.
     - Спасибо, капитан! - радостно-воскликнул он.
     - А теперь убирайся отсюда, - приказал я.
     - Да, капитан! - гаркнул он и двинулся вслед за кухонным мастером.
     - Раб! - позвал я его. Мальчишка обернулся.
     - Если ты продемонстрируешь умение обращаться с оружием, - сказал я, - возможно, я поменяю тебе имя.
     - Спасибо, капитан, - ответил он.
     - Возможно, мы будем называть тебя Публиусом, - поделился я своими предположениями, - или Телиусом.
     - Пощадите! - взмолился Телиус. - Только не это!
     - А может, - продолжал я, - и Генрисом.
     - Спасибо, капитан, - ответил мальчишка.
     - Но тому, кто носит такое имя, нужно быть его достойным, - заметил я, - нужно уметь обращаться с оружием очень хорошо!
     - Я буду! - воскликнул он. - Обязательно буду!
     Он повернулся и, едва сдерживая переполнявшую его радость, выскочил из комнаты.
     Старший мастер посмотрел на меня и усмехнулся.
     - Никогда еще, капитан, я не видел, - сказал он, - чтобы раб так торопился получить наказание.
     - Я тоже, - признался я.
     Сейчас, на праздновании своей победы, я выпил изрядное количество паги. То, что я позволил мальчишке брать уроки обращения с оружием, сказал я себе, было проявлением минутной слабости. Больше такие моменты повторяться не должны.
     Мальчишка принес с кухни второго зажаренного тарска.
     Нет, повторил я про себя, мне не следует выказывать подобной снисходительности к рабам. Впредь я не позволю себе подобной слабости.
     Я провел ладонью по широкой алой ленте со сверкающей на ней золотой медалью с рельефным изображением корабля.
     Я - Боcк, пират, адмирал Порт-Кара и, возможно, один из богатейших и самых могущественных людей всего Гора.
     Нет, впредь подобные минуты слабости недопустимы.
     Я небрежно отвел свой серебряный, украшенный рубинами кубок назад, и Телима, стоявшая рядом с моим напоминавшим трон креслом, тут же налила туда паги,
     Я окинул взглядом стол: Турнок со своей рабыней Турой и Клинтус со своей рабыней Улой пили и, о чем-то переговариваясь, весело смеялись. И Турнок, и Клинтус были неплохими людьми, но они - глупцы. Они слабаки. Мне вспомнилась их привязанность к этому мальчишке, Фишу, и то, как они помогали ему в обучении обращению с оружием. Нет, такие, как они, - слабые люди. В них нет того, что делает человека руководителем.
     Я откинулся на спинку кресла и, держа кубок в руке, оглядел комнату.
     Она была уставлена столами, за которыми пировали, отмечая мою победу, мои приверженцы.
     В углу зала играли музыканты.
     Перед моим столом, самым большим в зале, оставалось значительное свободное пространство, на котором в течение всего вечера выступали всевозможные артисты с довольно простыми, но иногда доставлявшими некоторое удовольствие даже мне номерами: факиры, кинжалоглотатели, акробаты, жонглеры и рабы, сражающиеся тупыми копьями, сидя один у другого на плечах,
     - Выпьем! - крикнул я, заглушая разговор за столами.
     Кубки одновременно взметнулись вверх и были осушены до дна.
     Я кинул взгляд вдоль длинного стола и в самом его конце, справа от себя, увидел сидящую Луму - мою рабыню и одновременно старшую учетчицу. Бедная, тощая, услужливая Лума, подумал я, и какая она жалкая в этой своей тунике писца, не способной закрыть ее ошейника. Каким скудным приобретением ты была для пага-таверны. Однако она обладала блестящими способностями к вычислениям и, превосходно разбираясь в коммерческих делах моего дома, помогла значительно увеличить мои богатства. Именно в благодарность за это я позволил ей в этот вечер присутствовать на празднестве и сидеть в конце большого стола. Никто из свободных мужчин или женщин, конечно, не сидел рядом с ней, и, кроме того, чтобы остальные мои писцы и приверженцы не были возмущены ее присутствием, она сидела в кандалах, а цепь от ее ошейника была вторым концом прикреплена к ножке стола. Именно таким вот образом Лума, та самая, которая, возможно, имела для процветания моего дома самое большое значение, за исключением, конечно, меня самого, пусть даже сидя в одиночестве, закованная в цепях, но разделяла вместе со своим хозяином его заслуженную победу.
     - Еще паги, - бросил я через плечо, поднимая кубок.
     Телима тут же его наполнила.
     - Тут есть певец, - заметил один из сидящих за столом людей.
     Я недовольно поморщился, меня никогда особенно не интересовали всякие представления.
     - Это настоящий певец, - осторожно заметила мне стоящая рядом Телима.
     То, что она заговорила, вызвало во мне еще большее раздражение.
     - Принеси с кухни та-винограду, - сказал я ей.
     - Пожалуйста, мой убар, - попросила она, - позвольте мне остаться.
     - Я тебе не убар, - недовольно заметил я. - Я твой хозяин.
     - Пожалуйста, хозяин, - взмолилась она, - разрешите Телиме остаться.
     - Оставайся, - раздраженно бросил я. Разговоры за столом стихли.
     Певец был ослеплен, как поговаривали, Сулиусом Максимусом, считавшим, что слепота певца повышает качество его пения. Сам Сулиус Максимус, изредка пописывавший стихи, - довольно, надо признаться, любительские, - и разбиравшийся в ядах, считался человеком высокой культуры, и к его мнению в данных вопросах всячески прислушивались. Но как бы то ни было, присутствовала ли крупица истины в его суждениях или нет, певец навсегда остался в вечно окружающей его темноте, наедине со своими песнями. У него теперь были только они.
     Я поднял на него глаза.
     На нем было одеяние его касты, касты певцов, и по нему нельзя было разобрать, из какого он города. Большинство из них странствовали, бродили с одного места в другое, получая за свои песни хлеб и приют. Как-то, много лет назад, я тоже знавал одного певца, Андреаса из Тора.
     В зале наступила такая тишина, что было ясно слышно потрескивание факелов.
     Певец прикоснулся к струнам своей лиры.

     "Я спою об осаде Ара, Блистательнейшего Ара.
     Я расскажу о стенах Славного города Ар,
     О давно минувшей осаде Бесстрашного города Ара.
     О шпилях высоких на башнях Славного города Ар."

     У меня не было никакого желания слушать эту песню. Я сидел и глядел в свой наполненный пагой кубок.
     Певец продолжал:

     "Я спою о прекрасной Талене,
     О гневе убара Марленуса,
     Убара бесстрашного Ара,
     Из славного города Ар."

     Мне совершенно не хотелось слушать эту песню. Меня раздражал восторг, написанный на лицах присутствующих, их внимание и безмолвное восхищение этим пустым набором слов, бессмысленными звуками, срывающимися с губ слепца.

     "О том расскажу, чьи кудри
     горели, как шкура ларла,
     О нем, кто пришел однажды
     Под стены города Ар.
     О нем, о Тэрле Бристольском..."

     Я взглянул на Телиму, стоящую рядом с моим похожим на трон креслом. Ее глаза были подернуты влагой, а взгляд, казалось, растворился в словах песни. Она - всего лишь девчонка с ренсоводческих плантаций, напомнил я себе. Ей наверняка никогда прежде не доводилось слышать певца. И ведь хотел отправить ее на кухню, а не отправил. А теперь еще и чувствую ее руку на своем плече. И делаю при этом вид, что ничего не замечаю.
     Факелы уже догорали, а певец все рассказывал о вероломстве Па-Кура, предводителя убийц, возглавившего орды захватчиков, напавших на Ар после того, как из города был украден Домашний Камень; он пел о знаменах и черных шлемах, о взмывших вверх штандартах и о солнечных лучах, сверкающих на воздетых к небу стальных клинках, об осажденных башнях и героических деяниях их защитников, о ни на минуту не прекращающих посылать свой смертоносный груз катапультах из древесины ка-ла-на, о несмолкающем грохоте барабанов и реве рогов, о звоне клинков и предсмертных криках людей; он пел о любви горожан к своему городу и - такой глупый, так мало знающий о людях - о храбрости человека, о его верности и преданности; пел о поединках, продолжавшихся и внутри самого Ара, у центральных ворот, о сошедшихся в смертной схватке, взвившихся над башнями наездниках на тарнах и о поединке на крыше арского Цилиндра правосудия между Па-Куром и тем, о ком, собственно, и была эта песня, - Тэрлом Бристольским.
     - Почему мой убар плачет? - шепотом спросила Телима.
     - Молчи, рабыня! - огрызнулся я и сбросил ее руку со своего плеча. Она поспешно подалась назад, словно только сейчас заметив, где лежала ее ладонь.
     Певец закончил свой рассказ.
     - Скажи, - обратился я к нему, - а был ли в действительности такой человек - Тэрл Бристольский?
     Изумленный, певец обратил ко мне свой невидящий взгляд.
     - Не знаю, - ответил он. - Возможно, это всего лишь песня.
     Я рассмеялся.
     Протянул кубок Телиме, и она снова наполнила его.
     Я встал с кресла и поднял кубок; собравшиеся тут же последовали моему примеру.
     - На свете есть только золото и меч! - провозгласил я.
     - Золото и меч! - хором подхватили мои приверженцы. Мы выпили.
     - И песни, - добавил слепой певец. Над залом повисла тишина. Я взглянул на певца.
     - Да, - сказал я, протягивая к нему кубок, - и песни.
     По залу прокатилась волна одобрительных криков. Мы снова выпили.
     - Хорошенько угостите этого певца, - усаживаясь в кресло, бросил я прислуживающим за столами рабам и повернулся к Луме, рабыне и моему первому помощнику в делах, сидевшей в конце стола в цепях и ошейнике.
     - Завтра, - сказал я ей, - перед тем, как певец снова отправится в путь, наполнить его капюшон золотом.
     - Да, хозяин, - ответила Лума.
     Над столами поднялась буря восторженных криков; все восхищались моей щедростью и благородством, многие из гостей с силой ударяли сжатой в кулак правой рукой по левому плечу, что по горианской традиции означает аплодисменты.
     Две прислуживающие рабыни помогли певцу подняться со стула, на котором он сидел, и проводили его к столу, в дальний конец зала.
     Я снова отхлебнул паги.
     Во мне нарастало раздражение.
     Тэрл Бристольский жил только в песнях. Не было такого человека. В конце концов, в мире есть только золото и меч, да, может, тела женщин, ну еще, возможно, песни - эти бессмысленные звуки, которые иногда приходится услышать, срывающиеся с губ всяких слепцов.
     Я снова был Боском - пришедшим из зловонных болот, пиратом, адмиралом Порт-Кара.
     Я провел ладонью по широкой алой ленте с сияющей на ней золотой медалью с рельефным изображением корабля, который обегала сделанная курсивом надпись "Совет капитанов Порт-Кара".
     - Сандру сюда! - приказал я. - Привести сюда Сандру!
     Гости поддержали меня одобрительными криками.
     Я обежал взглядом зал. Это было настоящее празднование моей победы. Раздражало только то, что Мидис не разделяла его вместе со мной. Она заболела и упросила позволить ей остаться в моих покоях. Таба тоже не было.
     Послышался звон привязываемых к щиколоткам рабынь колокольчиков, и передо мной, своим хозяином, предстала Сандра - лучшая танцовщица Порт-Кара, впервые увиденная мной в одной из пага-таверн и приобретенная мной впоследствии, в основном для развлечения гостей, у ее тогдашнего владельца. Я окинул ее равнодушным взглядом.
     Чего только она не предпринимала, чтобы понравиться мне, но все ее попытки были напрасны.
     Она хотела быть первой девушкой, но я держал ее для своих гостей. Первой девушкой моего дома была Мидис, темноволосая, стройная красавица с умопомрачительными ногами - рабыня, пользующаяся моим наибольшим расположением. А Таб был моим первым капитаном.
     Однако Сандра тоже вызывала у меня определенный интерес.
     У нее было узкое продолговатое лицо и темные манящие миндалевидные глаза. Ее черные как смоль волосы были сейчас подобраны и заколоты на затылке. Она стояла, завернувшись в длинный лоскут прозрачного, тускло мерцающего в свете факелов золотисто-желтого шелка.
     Ну что ж, подумал я, подобное соперничество не принесет Мидис большого вреда.
     И усмехнулся приближающейся Сандре.
     Она не сводила с меня глаз; стремление показать себя во всей красе и удовольствие от моего внимания преобразило ее.
     - Можешь танцевать, рабыня, - бросил я ей.
     Это должен был быть танец шести плетей.
     Движением плеч она сбросила с себя шелковое покрывало и опустилась на колени в промежутке между столами, в центре зала, как раз перед тем местом, где сидел я. На ней были цепи, сходящиеся от щиколоток и запястий к ошейнику. К ошейнику же были прикреплены колокольчики, звеневшие при каждом ее движении. Она подняла голову и посмотрела на меня долгим взглядом. Музыканты начали играть. Шестеро из моих людей, с длинными кнутами в руках, приблизились и стали вокруг нее. Она плавно опустила руки и слегка развела их в стороны. Концы четырех черных хлыстов, полностью напоминавших рабовладельческие кнуты, были закреплены на ее запястьях и лодыжках, а еще два - уложены вдоль ее спины. Мужчины с хлыстами в руках стояли теперь по бокам от нее, по трое с каждой стороны. Она, таким образом, казалась зажатой между ними пленницей.
     Я взглянул на Туру. Мне вспомнилось, что она была поймана на ренсовом острове, попав обеими руками в охотничью веревочную петлю, совсем как это изображала сейчас Сандра. Тура наблюдала за ней с неподдельной тревогой.
     Сандра, демонстрируя свое гибкое тело, начала с кошачьей грацией потягиваться, словно пробуждающаяся ото сна женщина.
     Она вела себя так, будто не знала, что она связана.
     Из-за столов послышались легкие смешки.
     Когда она стала опускать руки, стараясь прижать их к телу, в какой-то кратчайший миг ей это удалось; она нахмурилась, выглядя озабоченной, изумленной, но уже через секунду ей было позволено двигаться так, как она пожелает.
     Я рассмеялся.
     Она была превосходна.
     Затем, все еще коленопреклоненная, она потянулась рукой к надменно поднятой голове, чтобы вытащить удерживающие ее волосы выполненные в форме рога каийлы заколки.
     И снова хлыст, на этот раз привязанный к ее правому запястью, на краткое мгновение задержал ее руку. Она сердито нахмурилась. Смех в зале стал громче.
     В конце концов, после нескольких попыток, ей удалось вытащить заколки из волос, и они рассыпались по ее плечам густой черной волной.
     Затем она снова подняла руки, делая волосам новую укладку, но тут внезапно хлысты оттянули ее руки от головы, и черный веер волос снова закрыл ее тело.
     На этот раз она разозлилась не на шутку и принялась упрямо поднимать свои волосы, но хлысты крепко держали ее запястья и сковывали ее движения.
     Наконец, в гневе и, казалось, охваченная ужасом, она словно впервые осознала, что ее удерживают рабские оковы, и, яростно сопротивляясь, поднялась на ноги.