ы от него просто избавимся, и все.
     - Я говорю, - настаивала светловолосая, - давайте осрамим его, а заодно и весь Порт-Кар. Пусть днем работает и подвергается наказаниям, а на ночь будем его привязывать. После каждого часа работы будем избивать его розгами и плетьми, пусть это покажет ему всю нашу ненависть к Порт-Кару и тем, кто в нем живет!
     - А почему вы так ненавидите жителей Порт-Кара? - спросил я у нее.
     - Замолчи, раб! - завопила она и обеими руками вцепилась в петли лианы у меня на шее, затягивая их еще сильнее. Я почувствовал, что задыхаюсь. Лица вокруг меня начали бледнеть и расплываться. Я стал терять сознание.
     Тут ее хватка ослабла. Она убрала руку.
     Я жадно принялся ловить губами воздух и, закашлявшись, упал на плетеную подстилку. За моей спиной послышались недовольные крики. В бок уперлась чья-то острога.
     - Я предлагаю бросить его тарлариону, - сказал парень с повязкой на лбу.
     - Нет, - глухо ответил я. - Нет!
     Хо-Хак посмотрел на меня. Он казался удивленным.
     Я и сам был поражен. Произнесенные слова словно принадлежали не мне, кому-то другому.
     - Нет, нет, - бормотал я, роняя слова, будто сами выходящие у меня из груди.
     Сердце мое сжалось от страха, на лице выступил холодный пот.
     Хо-Хак уже не скрывал своего удивления. Его большие уши наклонились в мою сторону с очевидным любопытством.
     Я не хотел умирать.
     Справившись с хриплым, судорожным дыханием, я встряхнул головой.
     - Но ведь ты - воин, - заметил Хо-Хак.
     - Да, - ответил я, - да, я знаю.
     В эту минуту я с безнадежным отчаянием хотел сохранить уважение этого спокойного, сильного человека, именно его, бывшего раба, восседавшего теперь передо мной на троне, на этой раковине гигантского воскского сорпа.
     - Зубы тарлариона действуют быстро, воин, - попытался подбодрить меня Хо-Хак.
     - Я знаю, - ответил я.
     - Если хочешь, - сказал он, - мы можем тебя сначала убить.
     - Я... я не хочу умирать.
     Я низко наклонил голову, сгорая от стыда. В этот момент мне казалось, что я окончательно потерял собственное лицо, что двигавшие мной моральные законы преданы, что Ко-ро-ба, мой родной город, обесчещен и даже меч, который я так верно хранил, запятнан позором. Я не смел посмотреть Хо-Хаку в лицо. Б его глазах, в глазах их всех - и в своих собственных! - я теперь мог быть только ничтожеством, только рабом.
     - Я был о тебе лучшего мнения, - заметил Хо-Хак. - Я думал, ты настоящий воин. Я не мог ему ответить.
     - Теперь я вижу, - продолжал Хо-Хак, - что ты действительно из Порт-Кара.
     Я не мог поднять голову от стыда. Мне казалось, что теперь я никогда не смогу ее поднять.
     - Ты просишь оставить тебя рабом? - спросил Хо-Хак. Вопрос был жестоким и прямым.
     Я попытался взглянуть на Хо-Хака, но глаза мои застилали слезы. Я смог различить только презрение на его широком, спокойном лице. Я опустил голову еще ниже.
     - Да, - едва слышно произнес я, - я прошу оставить меня рабом.
     Вокруг меня поднялся невообразимый смех; смеялись все - и особенно радостно тот, в повязке с перламутром на лбу, но больнее всего для меня было слышать презрительный смех девушки, стоящей рядом со мной, едва не касающейся бедром моей щеки.
     - Ты - раб, - указал на меня Хо-Хак.
     - Да, - ответил я и добавил, - хозяин.
     Слово застряло у меня в горле. Но все горианские рабы именно так обращаются к свободным мужчинам, а свободных женщин называют "госпожа", и это, конечно, правильно, поскольку должны же они кому-то принадлежать.
     Последовал новый взрыв смеха.
     - Ну вот, - сказал Хо-Хак, - а теперь мы, наверное, бросим тебя тарлариону.
     Смех вокруг перешел в вопли.
     Я почувствовал дурноту.
     В эту минуту мне казалось уже безразличным, бросят они меня тарлариону или нет. Мне казалось, я потерял нечто более ценное, чем жизнь. Как я смогу смотреть в глаза кому-нибудь из них? Самому себе? Почетной смерти я предпочел позорное рабство.
     Я сгорал от стыда. Теперь они действительно смогут бросить, меня тарлариону. По горианским традициям, раб - это животное, и хозяин вправе распоряжаться им по своему усмотрению, главное - чтобы это доставило ему удовольствие. Но сейчас я чувствовал себя совершенно разбитым, униженным, мне все уже было безразлично.
     - Кто-нибудь хочет взять себе этого раба? - донесся до меня голос Хо-Хака.
     - Отдай его мне, Хо-Хак, - услышал я. Чистый, звенящий голос принадлежал светловолосой девушке.
     В поднявшейся буре смеха отчетливо слышались раскаты презрительного пыхтения парня, того, что носил на лбу повязку, украшенную перламутром воскского сорпа.
     Но девушка!... Я странным образом чувствовал себя маленьким и ничтожным рядом с ней, каким-то пустым местом, ощущая в то же время каждую клеточку ее тела, гордого и свободного. Каким же жалким и презренным животным должен был выглядеть сейчас я - раб, обнаженный и связанный, стоящий на коленях у ее ног.
     - Он твой, - услышал я слова Хо-Хака. Новая волна стыда охватила меня.
     - Принесите ренсовой пастилы! - скомандовала она. - И развяжите ему ноги. Шею тоже освободите.
     Одна из женщин отделилась от группы зрителей и пошла за пастилой, а двое мужчин принялись снимать стягивающую мои лодыжки болотную лиану. Руки у меня оставались связанными.
     Через минуту женщина вернулась, неся полную пригоршню влажной ренсовой пастилы. Испеченная на разогретых камнях мякоть ренсового стебля - ренсовая пастила - представляет собой некое подобие пирога, часто посыпаемого растолченными в порошок семенами.
     - Открой рот, раб, - приказала девушка.
     Я повиновался, и она затолкала всю пастилу мне в рот.
     - Ешь, - скомандовала она. - Глотай!
     Едва сдерживая подступающую тошноту, я с болезненными усилиями принялся жевать приторную, сладковатую массу.
     - Теперь ты всегда будешь есть из рук своей хозяйки, - сказала девушка.
     - Я всегда буду есть из рук моей хозяйки, - повторил я.
     - Как твое имя, раб? - спросила она.
     - Тэрл, - ответил я.
     Последовал сильный удар по лицу.
     - У раба нет имени, - жестко сказала она.
     - У меня нет имени, - повторил я. Она обошла вокруг меня.
     - Спина у тебя широкая, - заметила она. - Ты сильный, но глупый, - она рассмеялась. - Я буду называть тебя Боском.
     Боски - крупные рогатые жвачные животные, обитающие на горианских равнинах. К югу от экватора их многочисленные стада - неизменные спутники народов фургонов, но разводятся боски и на северных фермах, где крестьяне используют их в качестве тягловой силы.
     - Я - Боcк, - сказал я. Вокруг рассмеялись.
     - Ты мой боcк! - с хохотом повторила она.
     - Я думал, ты предпочтешь мужчину в качестве раба, - заметил тот, с повязкой из перламутровых пластин, - гордого, не боящегося смерти.
     Девушка запустила руки в мои волосы и, откинув мне голову назад, плюнула в лицо.
     - Трусливый раб! - процедила она сквозь зубы.
     Я уронил голову. Все, что она говорила, было правдой. Я испугался смерти. Предпочел ей рабство. Я не могу быть мужчиной. Я потерял свое лицо.
     - Ты годишься только на то, чтобы быть рабом у женщины, - заметил Хо-Хак.
     - Знаешь, что я с тобой сделаю? - спросила меня хозяйка.
     - Нет, - ответил я. Она рассмеялась.
     - Через два дня, на празднестве, я выставлю тебя в качестве приза для девушек, - сказала она.
     Eе слова заглушили крики, выражающие всеобщее удовольствие.
     Плечи у меня окончательно поникли; я весь дрожал от сжигающего меня стыда.
     Девушка собралась уходить.
     - Следуй за мной, раб! - повелительно бросила она.
     Я с трудом поднялся на ноги и сквозь строй глумящихся, тычками провожающих меня ренсо-водов, пошатываясь, побрел за девушкой, моей владелицей, моей госпожой.

Глава четвертая

ХИЖИНА

     Я стоял на коленях на носу легкой лодки и резал ренс, а девушка, хозяйка лодки, устроившись на корме, правила шестом. Сезон уборки ренса закончился, но часть его срезали также осенью и зимой и хранили затем на крыше до весны. Этот ренс не годился для изготовления бумаги, но его использовали в пищу, для плетения циновок и добавляли к покрытию острова.
     - Режь здесь, - скомандовала девушка, направляя лодку к новым зарослям.
     При уборке ренса стебли его зажимаются левой рукой, а правая рука наискось наносит удар маленьким кривым ножом.
     Мы буксировали за собой небольшой плот, на котором лежала уже целая гора ренсовых стеблей. Резать я начал еще до рассвета, а сейчас было далеко за полдень, но я продолжал работать без передышки, бросая пушистые цветущие верхушки растений в воду, а длинные гибкие стебли на плот. Девушка поправляла неудачно легшие на плот стебли и равномерно распределяла груз по всей ширине плота. Я продолжал действовать как автомат.
     Девушка не видела необходимости одевать раба, поэтому единственным моим одеянием, пожалуй, можно было считать обмотанную у меня вокруг шеи лиану.
     Она стояла позади меня босая, в короткой, спущенной с плеч для большей свободы движений желто-коричневой тунике. На руке у нее сверкал золотой браслет, а волосы были стянуты сзади лиловой лентой. Как у всех девушек, при резке ренса подол туники был высоко подобран на бедрах, чтобы легче было управлять лодкой и двигаться. Меня охватило сексуальное желание. Ее довольно полные лодыжки уже начали казаться мне просто восхитительными, а ноги - сильными и прекрасными. Бедра ее были сладостны, живот словно создан для мужских ласк, а великолепные, тяжелые, сводившие с ума груди то и дело с дерзкой настойчивостью вываливались из широких прорезей ее туники, полные бесстыдства.
     - Как ты смеешь смотреть на свою госпожу, раб? - крикнула она.
     Я с трудом отвернулся.
     Есть хотелось неимоверно. Утром, на рассвете, она положила мне в рот горсть ренсовой пастилы. В полдень, когда солнце стояло в зените и палило что есть мочи, она взяла еще одну горсть пастилы из кожаной сумки у нее на поясе и сунула мне в рот, снова не давая мне возможности сделать это самому. Однако, хотя сейчас уже перевалило далеко за полдень и я был голоден, мне не хотелось просить ее, чтобы она накормила, тем более таким способом.
     Я срезал следующий стебель, отбросил цветущую головку и кинул его на плот.
     - Туда, - указала девушка и перевела лодку на новое место.
     Она не делала никаких попыток скрыть от меня свои выступающие, несколько тяжеловатые прелести, скорее наоборот, выставляла их напоказ, использовала свою красоту, чтобы еще больше унизить меня, увеличить мои страдания.
     Этим утром, до того, как рассвело, она надела мне ошейник.
     Я провел ночь под открытым небом, уснув прямо на плетеной поверхности репсового острова, в двух шагах от ее крохотной хижины. Запястья у меня были связаны с лодыжками, а другой конец стягивающей мне шею болотной лианы был прикреплен к глубоко воткнутому в ренсовые слои острова гребному шесту.
     - Просыпайся, раб, - разбудила она меня на рассвете, грубо ткнув ногой. Затем небрежно, словно имела дело с животным, она развязала мне руки и ноги.
     - Иди за мной, - бросила она.
     У края острова, где среди других лодок виднелось и ее суденышко вместе с плотом для транспортировки срезанного ренса, она остановилась и обернулась ко мне.
     - На колени! - приказала она, глядя мне в глаза.
     Я опустился на колени, и она накормила меня, вытащив горсть репсовой пастилы из сумки, висевшей у нее на боку.
     - Встань! - снова приказала она. Я поднялся на ноги.
     - Говорят, в городах у рабов есть ошейники, - сказала она. - Это так?
     - Да, - ответил я.
     Она взяла кусок лианы и, издевательски улыбаясь, несколько раз обвила вокруг моей шеи гибкое растение и закрепила его впереди.
     - Ну вот, - с довольным видом произнесла она, - теперь и у тебя есть ошейник.
     - Да, теперь и у меня есть ошейник, - подтвердил я.
     - Скажи: я - твой раб, госпожа, - потребовала она.
     У меня сжались кулаки. Она стояла совсем рядом, все еще держа руки у меня на плечах и смеясь мне в глаза.
     - Я твой раб, - неохотно повторил я.
     - Госпожа! - напомнила она.
     - Госпожа! - эхом отозвался я. Она рассмеялась.
     - Я вижу, ты находишь меня красивой, - заметила она.
     Я не мог этого не признать.
     И тут она с какой-то дикой яростью неожиданно ударила меня, так что я застонал от боли.
     - Так ты осмеливаешься домогаться меня? - закричала она. - Меня, свободной женщины! Целуй мне ноги, раб! - срывающимся голосом прошипела она.
     Стоя на коленях, я сделал так, как она велела.
     Она снова рассмеялась.
     - А теперь садись в лодку, раб, - распорядилась она. - И привяжи к ней плот. Сегодня мы будем заниматься заготовкой ренса. И пошевеливайся, мой раб!

***

     Я срезал еще один стебель ренса, отрубил цветущую головку и бросил его на плот. Потом следующий. И так - снова и снова, час за часом, без передышки.
     Хотя время было далеко за полдень, солнце палило нестерпимо. Над болотом поднимались густые испарения.
     - Если ты не будешь исполнять мои приказы быстро и точно, тебя бросят тарлариону, - продолжала она свои наставления. - Ты - мой раб. Убежать отсюда невозможно. Тебя все равно поймают.
     Я молча слушал ее.
     Руки у меня ныли и покрылись кровоточащими волдырями.
     - Режь здесь, - распорядилась она и направила лодку к новым зарослям.
     Она права. Убежать отсюда невозможно. Голый, без оружия, совершенно один, без чьей-либо помощи и еды, далеко бы я не ушел. Ренсоводам, которых здесь наверняка сотни, если не тысячи, не составит никакого труда настигнуть меня и прервать мое едва начавшееся бегство, если их в этом не опередит тарларион.
     Но больше всего у меня страдала душа. Когда-то у меня было собственное, гордое лицо, и потеря его меня уничтожила. Я лгал себе и знал это. Я сам выбрал позорное рабство вместо возможности умереть с честью. Теперь я знал себе цену, и мне было так тошно, что сделалось уже все равно, жив я или умер. Мне даже было безразлично, что, видимо, мне до конца жизни придется оставаться жалким рабом для мужчин, женщин и детей на этих ренсовых островах. Я это заслужил. Как я мог бы взглянуть в лицо свободному человеку, если мне противно было смотреть на себя самого?
     Солнце жарило немилосердно, кольца лианы раскалились, и шея под ними стала красной и скользкой от пота и грязи. Я просунул палец под ошейник и немного оттянул его от горла.
     - Не смей его трогать, - сурово сказала девушка.
     Я убрал руку.
     - Режь здесь, - указала она, и я снова принялся рубить ренс, пополняя его запасы для своей госпожи.
     - Жарко, - сказала она. Я обернулся.
     Она ослабила шнурок, стягивающий ее тунику. Я снова восхитился совершенством ее форм.
     - Режь ренс, раб, - рассмеялась она. Я вернулся к прерванной работе.
     - Тебе очень идет этот ошейник, - сказала она.
     Я не ответил. Подобный "комплимент" больше подошел бы какой-нибудь девушке-рабыне, для меня же он был очередным оскорблением.
     Я снова заработал ножом, обрезая цветущую головку ренса и бросая стебель на плот.
     - Если ты снимешь ошейник, ты умрешь, - сказала она. Я промолчал.
     - Ты понял? - спросила девушка.
     - Да, - отозвался я.
     - Госпожа, - добавила она.
     - Я понял, госпожа.
     - Вот и хорошо. Ты понятливый раб, - заметила она. - И очень хорошенький.
     Я заскрипел зубами.
     Короткий нож заработал быстрее, срезая цветущие головки с ренсовых стеблей.
     - Хорошенький мой раб, - заметив мою реакцию, повторила она. Я затрясся от ярости.
     - Пожалуйста, не говори со мной, - попросил я.
     - Я буду разговаривать с тобой, когда мне того захочется, мой хорошенький раб, - ответила она.
     Я дрожал от едва сдерживаемой ярости, от унижения, от ее презрения ко мне. Мне хотелось задушить ее. Но задушить в своих объятиях. А еще лучше - зацеловать до смерти.
     - Режь, мой хорошенький раб!
     И я опять, дрожа от ярости, сгорая от стыда, резал стебель за стеблем, бросая их на плот.
     За спиной у меня раздавался ее издевательский смех.
     И снова - стебель за стеблем, охапка за охапкой, цветущую головку - в воду, стебель - на плот. Время словно остановилось.
     Солнце было уже низко, насекомые переместились ближе к зарослям осоки. Плещущаяся вода поблескивала вокруг торчащих из нее стеблей тростника расплавленными кружочками золота.
     Долгое время никто из нас не произносил ни слова.
     - Могу я говорить? - наконец спросил я,
     - Говори, - разрешила девушка.
     - Почему так много островов собралось вместе? - этот вопрос не давал мне покоя.
     - Скоро праздник начала се'кара, - ответила она.
     Я знал, что завтра ренсоводы действительно отмечают начало нового месяца, но это мало что объясняло.
     - Но почему их так много? - поинтересовался я. - Это необычно.
     - Ты слишком любопытен, а рабу любопытство не к лицу, - заметила она, однако продолжала объяснять дальше: - Хо-Хак созвал соседние острова на совещание.
     - И сколько их здесь?
     - Пять, - ответила она. - Это только из ближайшей части дельты.
     - А цель совета? - спросил я.
     Она могла говорить со мной совершенно спокойно: я был всего лишь рабом, и бежать мне было некуда.
     - Он хочет объединить ренсоводов, - ответила она с изрядной долей скептицизма в голосе.
     - Для торговли?
     - Не только. Было бы неплохо, выработать стандарты на ренсовую бумагу, иногда вместе собирать урожай и, в случае необходимости, распределять его, помогая соседям. Но самое главное, это дало бы нам возможность установить более высокие цены на бумагу и выручить за нее больше денег, чем нам удалось бы сделать это в одиночку.
     - Вряд ли это обрадовало бы Порт-Кар. Она рассмеялась.
     - Да, ему бы это не понравилось, - согласилась она.
     - А кроме того, объединение островов в какой-то мере дало бы защиту от чиновников Порт-Кара, - высказал я предположение.
     - Чиновников? - удивилась она. - Ты имеешь в виду этих сборщиков налогов, что грабят нас от имени правителей города, которые никак не могут поделить между собой власть?
     - Да, - ответил я. - И против обычных работорговцев, совершающих свои налеты для захвата новых пленников.
     - Зачастую разница между сборщиком налогов и обычным пиратом не столь уж велика, чтобы ее вообще можно было заметить, - в голосе ее послышалась злость.
     - Вероятно, в определенные моменты ренсоводам действительно было бы лучше действовать сообща и под единым руководством.
     - Мы, ренсоводы, независимые люди, - ответила девушка. - У каждого из нас свой остров и свой глава общины.
     - Ты думаешь, план Хо-Хака потерпит неудачу?
     - Да, мне так кажется.
     Мы развернули лодку и стали возвращаться к ренсовому острову, находившемуся от нас в одном-двух пасангах.
     - Могу я говорить? - снова спросил я.
     - Говори.
     - Ты носишь на руке золотой браслет, - заметил я. - Откуда он у тебя, госпожа?
     - Я запрещаю тебе разговаривать! - внезапно выходя из себя, воскликнула она.
     Я замолчал.
     Мы причалили лодку к острову, и я большими охапками перенес ренс с плота на крытую площадку, где он хранился.
     - Сюда, - скомандовала она, указывая на маленькое круглое отверстие, служившее входом в ее крохотную хижину.
     Я был удивлен. Я полагал, что мне снова придется провести ночь под открытым небом, привязанным к воткнутому позади ее хижины шесту.
     - Залезай, - повторила она.
     Я опустился на четвереньки и, наклонив голову, прополз через круглое отверстие, оцарапав плечи краями ренсовых стеблей. Девушка последовала за мной.
     Хижина едва достигала восьми футов в длину и пяти в ширину. Стены постепенно переходили в потолок, возвышавшийся над поверхностью острова фута на четыре, не больше. Такие хижины обычно использовались только для сна.
     Забравшись в этот шалаш, девушка несколько раз ударила лежавшим на полу металлическим бруском о кремень, держа его над небольшой медной чашей. Вы