м  делал  это  доверительно,  чтобы  никто  не  узнал.  Он
порекомендовал   вычеркнуть  из  списков  тех  или  иных  лиц,  в  частности
Ворошилова  и Молотова,  а мотивировал  тем,  что не должно  получиться, что
Сталин получит меньше голосов,  чем  Ворошилов,  Молотов  или  другие  члены
Политбюро.  Говорил,  что  это  делается из  политических  соображений, и мы
отнеслись  к  такому призыву с  пониманием. И все-таки это произвело на меня
плохое  впечатление. Как же так? Член  Политбюро, секретарь ЦК и Московского
комитета партии,  большой авторитет для нас, и  вдруг рекомендует заниматься
столь недостойной для члена партии деятельностью.
     При голосовании  и подсчете  голосов  техника  дела тогда  была  такой:
объявлялось  число  голосующих  и количество  голосов, поданных  за  каждого
кандидата. Помню,  что  Сталин не  получил всех голосов: шесть человек,  как
объявили, проголосовали  против. Почему я хорошо  это  запомнил? Потому  что
когда  произнесли "Хрущев",  то  у  меня тоже  не  хватило шести голосов.  Я
почувствовал себя  на седьмом небе:  против меня  проголосовали только шесть
делегатов, против Сталина  --тоже  шесть, а  кто  же  такой я в сравнении со
Сталиным?   Я  считал  тогда,  что  подсчет  голосов  реально  соответствует
действительности. Многие другие товарищи получили по  нескольку десятков или
даже, по-моему, по сотне голосов  против. Получивший  абсолютное большинство
голосов считался избранным.
     В тот период я довольно часто имел возможность непосредственно общаться
со  Сталиным,  слушать  его  и получать от  него прямые указания по тем  или
другим   вопросам.   Я   был  тогда   буквально   очарован   Сталиным,   его
предупредительностью,  его вниманием, его осведомленностью, его заботой, его
обаятельностью и честно восхищался им.
     В  ту пору все  мы  были очень  увлечены  работой, трудились  с большим
чувством, с наслаждением, лишая себя  буквально всего. Мы  не  знали отдыха.
Очень  часто  на  выходные  дни, когда еще  они  были  (потом  они исчезли),
назначались либо  конференции,  либо совещания, либо массовки.  Партийные  и
профсоюзные работники всегда находились с массами: на заводах, на  фабриках,
работали с воодушевлением, жили же довольно скромно, даже более чем скромно.
Я,  например,  материально  был  обеспечен лучше, когда  работал рабочим  до
социалистической  революции, чем  тогда, когда являлся секретарем Московских
городского и областного комитетов партии.
     Главное для  нас состояло в  том,  чтобы наверстать  упущенное, создать
тяжелую  индустрию   и  оснастить  Красную  Армию  современным  вооружением,
находясь  в  капиталистическом  окружении, превратить  СССР  в  неприступную
крепость. Мы помнили слова Ленина, что через  10 лет существования Советской
власти  страна  станет неприступной, жили одной  этой мыслью  и ради нее. То
время,  о  котором  я вспоминаю,  было  временем  революционных  романтиков.
Сейчас, к сожалению, не то. В ту пору никто и мысли не допускал, чтобы иметь
личную дачу: мы же коммунисты! Ходили мы  в  скромной одежде, и я  не  знаю,
имел  ли кто-нибудь  из нас две  пары ботинок.  А костюма, в современном его
понимании, не  имели: гимнастерка, брюки, пояс, кепка,  косоворотка  -- вот,
собственно, и вся наша одежда.
     Сталин  служил  и в этом хорошим примером. Он носил летом белые брюки и
белую  косоворотку с  расстегнутым воротником. Сапоги  у  него были простые.
Каганович ходил  в военной гимнастерке, Молотов -- во  френче.  Внешне члены
Политбюро вели себя скромно и, как это виделось, все свои силы отдавали делу
партии, страны, народа. Некогда даже было читать художественную  литературу.
Помню, как-то Молотов спросил меня: "Товарищ Хрущев, Вам удается читать?". Я
ответил: "Товарищ Молотов, очень мало". --  "У меня тоже так получается. Все
засасывают  неотложные  дела, а  ведь читать  надо.  Понимаю, что  надо,  но
возможности нет". И я тоже понимал его.
     С каким трудом я вырвался, придя из Красной Армии в 1922 г., учиться на
рабочем факультете! Не дав мне закончить рабфак, меня послали на партработу.
Только  позже  я  вымолил  у ЦК  КП(б)У  разрешение  учиться в  Промышленной
академии.  Но  и  там я  и  работал,  и учился  одновременно,  был  активным
политическим деятелем разных ступенек  и рангов,  активно  стоял на позициях
ЦК, боровшегося за  генеральную  линию партии.  Партруководители  находились
тогда как  бы вне обычных человеческих отношений -- не могли  жить для себя.
Если кто-то увлекался литературой,  то его даже упрекали: вместо того, чтобы
работать, читаешь. А  уж  если он учился, чтобы  получить среднее или,  боже
упаси,  высшее образование, значит, это бездельник, который  просто не хочет
работать над  укреплением  Советского  государства.  Вот  такая  тогда  была
обстановка.
     Помню, как-то Сталин сказал: "Как же это случилось так, что троцкисты и
"правые" получили привилегию? Центральный Комитет им не доверяет, сместил их
с  партийных постов, и  они устремились в  высшие учебные  заведения. Теперь
многие из них уже  закончили вузы  и идут дальше, в  науку. А  люди, которые
твердо стояли на позициях генеральной линии партии и занимались практической
работой,  не  имели  возможности получить высшее образование, повысить  свой
уровень знаний и свою квалификацию...". Он даже назвал тогда некоторых лиц в
качестве  примера.  Но никто  не считал,  что приносит  себя  в жертву. Нет!
Работали  с удовольствием, с  большим  энтузиазмом,  потому  что считали его
главным.  Основное сейчас --  укрепить  наше государство.  Пройдет  какой-то
период времени, необходимый для того, чтобы  создать тяжелую промышленность,
перевооружить  наше  сельское  хозяйство,  коллективизировать  его,  создать
могучую  армию и тем  самым  сделать  советские  границы  неприступными  для
врагов.
     В те  годы  в Москве и Московской  области, как  и в  других  областях,
развернулось  колоссальное  строительство заводов, шла  реконструкция  самой
Москвы, осуществлялось  строительство метрополитена  и мостов.  Начали сразу
возводить несколько мостов -- Крымский, Каменный, Москворецкий и другие. Все
это делалось капитально и  буквально  преобразило  город. Одним  словом,  из
Москвы  ситцевой  создавали  Москву  индустриальную.  А  политически  вопрос
связывался с тем, что ситцевая Москва порождает "правые" настроения, которые
отражали  Угланов, Уханов13 и другие московские  лидеры.  Угланов возглавлял
ранее московских большевиков, но принадлежал к "правым".
     В 1935 г. москвичи отпраздновали окончание первой очереди строительства
метрополитена. Многие  получили правительственные  награды.  Я был  удостоен
сразу  ордена  Ленина.  Это  был  мой первый орден.  Булганин  получил орден
Красной  Звезды, поскольку он  уже  награждался  орденом  Ленина за успешное
руководство работой Электрозавода, директором которого он являлся. Помнится,
Булганин  имел орден Ленина  под  десятым  номером.  Это  в  ту  пору  очень
подчеркивалось. У меня был орден Ленина с номером где-то около 110. Мы пышно
отпраздновали завершение строительства первой очереди метрополитена, который
был назван именем Кагановича. Тогда было  модно среди членов Политбюро (да и
не только Политбюро) давать свои имена заводам, фабрикам, колхозам, районам,
областям и т. д. Настоящее соревнование  между ними! Эта нехорошая тенденция
родилась при Сталине.
     В  1935  г.  Кагановича  выдвинули на  пост наркома путей  сообщения  и
освободили от обязанностей секретаря Московского комитета партии. Меня после
этого  выдвинули на  посты  первого  секретаря Московского обкома и  горкома
партии,  а  на ближайшем же  Пленуме  ЦК  я  был избран кандидатом  в  члены
Политбюро. Конечно, мне  было  приятно это и лестно, но еще больше появилось
страха перед огромной ответственностью. До того  времени я постоянно возил с
собою  и хранил  свой личный  инструмент. Как у всякого  слесаря,  это  были
кронциркуль, литромер, метр,  керн,  чертилка, всякие  угольнички. Я  еще не
порвал  мысленно  связь  со  своей былой  профессией, считал, что  партийная
работа  -- выборная  и  что  в любое  время  могу быть  неизбранным, а тогда
вернусь  к   основной  своей  деятельности  --  слесаря.   Но  постепенно  я
превращался в профессионального общественного и партийного работника.
     Как секретарь Московского  комитета партии я должен был наблюдать и  за
деятельностью Московского управления НКВД. Наблюдение заключалось в том, что
я читал  донесения о  происшествиях  в городе и области: страшные порою были
сводки о жизни большого населенного пункта. В Москве политическое  положение
было прочным,  партийная организация была сплоченной, хотя  появлялись  иной
раз листовки меньшевистского содержания, случались на предприятиях "волынки"
или даже забастовки. Это объяснялось очень  тяжелым материальным  положением
рабочих.  Мы  много  строили.  Строительных рабочих вербовали  в деревнях  и
селили в бараках. В бараках  люди жили в немыслимых  условиях: грязь, клопы,
тараканы,   всякая  иная  нечисть,  а  главное,   плохое  питание  и  плохое
обеспечение производственной  одеждой. Да и вообще нужную одежду трудно было
тогда приобрести. Все это, естественно, вызывало недовольство.
     Недовольство порождали и пересмотры коллективных договоров, связанные с
изменением норм выработки и расценок. Здесь
     сталкивались личные интересы с интересами государства. Хотя они в целом
и  сливаются воедино  в сознании  масс, но,  когда  происходит  столкновение
конкретного человека с государством,  естественно, возникает противоречие. К
примеру, существовала где-то  какая-то  норма;  а  потом, после Нового года,
вдруг  она  становится  на 10--  15  %  выше при  тех же  или  даже  меньших
расценках. Это  проходило легче  там, где  были  умный директор  и  толковая
партийная  организация,  которые  изыскивали технические  возможности, чтобы
поднять  выработку,  и  которые  разъясняли  рабочим  создавшееся положение.
Другие же  чаще всего  ничего  не делали  и просто прикрывались  авторитетом
партии и интересами государства, и  это вызывало "волынки"  в цехах, а  иной
раз и завода в целом.
     В  таких случаях  мы приходили  из горкома  и  по честному, в  открытую
разъясняли, где рабочие правы, а где  -- нет,  поправляли и  наказывали тех,
кто допустил злоупотребления,  или же  объясняли рабочим ситуацию.  Они, как
правило,  хорошо понимали, что мы стоим на более низком уровне  по выработке
на одного рабочего, чем развитые капиталистические  страны. Поэтому  нужно в
какой-то  степени   подтягивать   пояса,  чтобы   успешно   соревноваться  с
противником   и  догонять   его.  Тогда  мы   еще  редко  употребляли  слово
"перегнать": пугались  его потому,  что  слишком большим был разрыв. Это так
давило, что мы боялись произносить это слово.
     В сводках по  городу  приводилось довольно много  нелестных  отзывов  о
партии  и  оскорбительных выражений в адрес ее вождей.  Агенты доносили и  о
конкретных  людях, которые  были им  известны,  с их  фамилиями,  адресами и
прочим.  Но  против   них  не  принималось  тогда  еще  никаких  мер,  кроме
воспитательных.  Мы  знали,   что   там-то   и  там-то   настроение  плохое,
следовательно,  надо  усилить  общественную  и  особенно  партийную  работу,
воздействовать на людей через  профсоюзы, через  комсомол, через  лекторов и
пропагандистов. Использовали  все средства, кроме административных (я имею в
виду аресты и суды). Если же это тогда и было, то лишь в виде  исключения, в
случае  конкретных  действий антисоветского  характера. Все изменилось после
убийства Кирова.
     Начальником  московского управления НКВД был товарищ Реденс, близкий  к
Сталину человек. Как я уже  говорил, Реденс  -- член партии (кажется, с 1914
г.), по национальности поляк,  рабочий-электрик, трудился в Днепродзержинске
(бывшее Каменское). По-моему, он был  хорошим товарищем. Однажды при встрече
со
     мной  он сказал, что получил задание "почистить" Москву. Действительно,
Москва была засорена:  много было неработающих  и  паразитических элементов,
всяких  спекулянтов.  Их и надо  было  "вычистить", для  этого  составлялись
списки  людей,  предназначенных  к высылке  из Москвы.  То  был первый  этап
репрессий, последовавших за убийством Кирова и направленных пока что  против
уголовных  элементов. Куда  их  высылали, я  не  знаю:  тогда придерживались
такого  правила --  говорить человеку только то, что  его касается. Тут дело
государственное, поэтому чем меньше об этом люди знают, тем лучше. Потом уже
появились жертвы политического террора.
     После того как я стал  секретарем парткома Промышленной академии,  меня
избрали  секретарем  Бауманского  райкома  партии, потом  Краснопресненского
райкома, а затем Московского горкома. На этой должности я проработал до 1935
г., потом я был избран первым секретарем горкома и обкома  ВКП(б). Я уже был
тогда  членом  ЦК,  а  когда меня  избрали и первым  секретарем  Московского
комитета, то тут  же избрали кандидатом  в члены  Политбюро. Наконец,  когда
меня послали в  1938 г. на Украину, то  на ближайшем  же  Пленуме ЦК избрали
членом  Политбюро.  Таким  образом, все  важнейшие  события 1934-- 1938  гг.
происходили у меня на глазах. Поэтому я имею право обобщать.
     К 1938 г.  прежняя демократия в ЦК была уже сильно подорвана. Например,
я, кандидат  в члены Политбюро, не получал материалов наших заседаний. После
страшного 1937 г. я не  знал, собственно говоря, кому вообще рассылались эти
материалы. Я получал только те материалы, которые Сталин направлял по своему
личному  указанию.  Эти  материалы касались чаще всего  "врагов народа":  их
показания --  целая кипа  "признаний", уже якобы проверенных  и  доказанных.
Материалы рассылались  для того,  чтобы члены Политбюро видели, как  опутали
нас  враги,  окружили со  всех сторон. Я  тоже читал эти материалы, и у меня
тогда не возникало сомнений  в правдивости документов: ведь  их рассылал сам
Сталин! У меня  и  мысли не могло появиться, будто это -- ложные  показания.
Для  чего так делать? Кому это нужно? Было полное доверие к документам.  Тем
более что я ведь видел Сталина и другим.
     В начале 30-х годов Сталин был очень  прост и доступен. Когда я работал
секретарем горкома  и  секретарем  обкома ВКП(б), то, если  у  меня возникал
какой-нибудь  вопрос, я звонил  прямо Сталину. Он почти никогда не отказывал
мне, сейчас  же принимал  или  же назначал время приема. Мои  вопросы к нему
чаще всего
     касались   политической   и    практической   части   резолюций   наших
партсобраний,  потому  что  Московский  комитет  всегда  служил  для  других
организаций примером.  Именно так сам Сталин нам  говорил, и я понимал,  что
принятая  нами  резолюция  будет  повторена  потом  почти  всеми  партийными
организациями, пусть в разных вариантах, но суть та же.
     Бытовая  сторона  жизни  Сталина мне тоже  нравилась.  Бывало,  когда я
работал уже  на Украине,  приедешь  к нему (чаще  всего  на  ближнюю  дачу в
Волынском, туда близко было  -- минут 15 езды из города), а он обедает. Если
летом, то  всегда обедал  на  открытом воздухе, на веранде. Сидел  он обычно
один. Подавали суп -- русскую похлебку, стоял графинчик с  водкой и графин с
водой,  рюмочка  была по размерам умеренная...  Входишь, поздороваешься,  он
говорит: "Хотите кушать? Садитесь". А "садитесь"  -- это значит бери тарелку
(тут же стоял супник), наливай себе, сколько хочешь, и ешь. Хочешь выпить --
бери графин, налей  рюмочку,  выпей. Если  хочешь вторую, то решай  сам, как
говорится, душа меру знает. Не хочешь, можешь и не пить.
     Уже потом мы вспоминали, каким было доброе старое время... Но наступило
и  такое  время, когда ты не только не  хочешь  пить, а тебя просто воротит,
тебя  же накачивают, наливают тебе  нарочно. Да,  и это умел  делать Сталин.
Правда, он не раз мне говорил: "Вот, помните, когда Берии не было в  Москве,
у нас  не случалось таких  питейных дел,  не было  пьянства". А я видел, что
Берия  в этом вопросе  являлся подстрекателем в  угоду  Сталину. Сталину это
нравилось,  и Берия это чувствовал. Когда никто не  хотел пить,  а он видел,
что у Сталина есть  такая потребность, то  он  тут же организовывал выпивку,
выдумывал  всякие предлоги и выступал зачинщиком. Об  этом я  говорю потому,
что к концу жизни Сталина такое  времяпрепровождение было убийственным и для
работы, и просто физически. Люди буквально спаивались, и чем больше спивался
человек,  тем больше получал удовольствия Сталин.  Могут сказать, что Хрущев
перебирает грязное  белье. А куда  деваться?  Без грязного белья не бывает и
чистого.  Чистое приобретает чистоту и белизну на  фоне грязного. К тому  же
бытовая обстановка тесно переплеталась там с работой. По-видимому, это почти
неизбежное  явление, когда страной  фактически управляет  один человек  и  в
результате личные обстоятельства трудно отделимы от государственных.
     Припоминаю  также  еще  несколько  конкретных  случаев довоенной жизни,
когда  я  сталкивался  со Сталиным  по тем или иным конкретным хозяйственным
вопросам. Я уже говорил, что во всех
     вопросах реконструкции города  Москвы, которые мы поднимали и  где сами
проявляли инициативу, мы находили у Сталина поддержку. Он  вообще толкал нас
в спину,  призывал  не бояться решать  острые проблемы,  идти на ломку, даже
если возникало сопротивление  среди  членов общества,  включая специалистов.
Архитекторы   иной  раз   сопротивлялись  сносу   таких   строений,  которые
представляли  архитектурно-историческую  ценность.  Видимо, эти  архитекторы
были по-своему правы. Но ведь город рос, он требовал раздвинуть границы  его
улиц, появлялся  новый транспорт,  извозчик  исчез,  трамвай  изживал себя в
центре  города,  заработал  метрополитен,  появились  троллейбусы   и  новые
автобусные линии.  Тут не  было московской специфики:  через  такие проблемы
проходят все города земного шара.
     На мою долю  выпала честь помогать прокладке первых троллейбусных линий
в  Советском Союзе,  а  именно -- в Москве. Я очень  много  потратил сил для
того,  чтобы  внедрить  их. Существовала  масса  противников  этого  способа
передвижения.  Когда  троллейбусная  линия была уже  готова и  надо было  ее
испытать,  раздался  вдруг  телефонный  звонок  от  Кагановича:  "Не  делать
этого!". Я  говорю:  "Так ведь  уже испытали". --  "Ну,  и  как?".  --  "Все
хорошо".  Оказывается,  Сталин  усомнился,  как  бы   вагон  троллейбуса  не
перевернулся  при  испытаниях.  Почему-то  многие  считали,  что  троллейбус
обязательно должен перевернуться, например, на улице Горького -- на спуске у
здания Центрального  телеграфа.  И Сталин,  боясь,  что неудача  может  быть
использована  заграничной пропагандой,  запретил  испытания, но опоздал. Они
прошли удачно, и троллейбус вошел в нашу жизнь. Тут же ему доложили, что все
кончилось  хорошо и что этот  вид  транспорта даже облагораживает город:  он
бесшумен, работает  на  электричестве  и  не загрязняет  воздуха.  Получился
прогрессивный  вид  транспорта.  Сталин  одобрил  это, и  в  1934  г. первая
троллейбусная линия начала работать.
     Не знаю, как стоит вопрос сейчас, а в то время говорили, что троллейбус
не городской вид транспорта, а загородный. Я с этим не соглашался,  и Сталин
здесь  тоже меня поддерживал. Мне это опять-таки импонировало: я  восхищался
Сталиным в связи с тем, что он вникает и в большое, и в малое и поддерживает
все прогрессивное. Правда, позднее, когда мы купили  двухэтажный (трехосный)
троллейбус, Сталин все-таки  запретил его использовать: он опять боялся, что
тот перевернется.  Сколько  мы его  ни  убеждали  в обратном,  не  помогало.
Однажды,  проезжая  по Москве, он  увидел  такой  двухэтажный  троллейбус на
пробной
     линии, возмутился нашим  непослушанием и приказал: "Снять!". Сняли. Так
нам и не удалось пустить их в эксплуатацию.
     Большим  противнико