енный стол, и я не так остро
ставил вопрос. Я знал, что нас пока разделяет пропасть. Мы - люди из  разных
лагерей, поэтому для них он добрый, а для нас он злой.
   Однако я отвлекся. Не хочу сейчас говорить, как конкретно формулировались
вопросы, обсуждавшиеся на встрече в Женеве. Я рассказываю только по  памяти,
не пользуясь специальной литературой. К тому же сейчас  это  уже  пройденный
этап политической борьбы. Я хотел рассказать здесь лишь о характере, о  духе
нашей встречи, которая  была  все-таки  полезной.  Капиталистические  страны
прощупывали нас и, видимо, определили,  что  с  нами  вряд  ли  имеет  смысл
разговаривать по принципиальным вопросам с позиции силы. Не знаю,  тогда  ли
они окончательно уверились в этом. Но, во всяком случае, они  почувствовали,
что мы не поддадимся. Мы продемонстрировали миру, что  стремимся  к  мирному
сосуществованию, однако без таких уступок, которые свидетельствовали бы, что
нас  можно  вытеснить  с  наших  позиций  путем  запугивания.  Мы  же   тоже
почувствовали, что, хотя честно  и  искренне  высказали  свое  стремление  к
мирному сосуществованию, заявив, что не  преследуем  никаких  завоевательных
целей, в чем обвиняла нас печать капиталистического мира, все  равно  мы  не
сумеем убедить западные страны пойти на улучшение наших отношений.
   Мы тогда считали, что на первых  порах  хорошо  было  бы  договориться  о
расширении торговых отношений. Особенно хотели мы торговать с  США.  К  тому
времени они приняли  закон,  ограничивающий  торговлю  с  Советским  Союзом.
Хотели мы расширить торговлю также с Францией и Англией. Однако, как  я  уже
говорил, вопросом вопросов  оставалась  проблема  Германии.  Здесь,  как  мы
считали, возникали точки соприкосновения, от которых зависело, поднимется ли
политическая  температура  до  критического   градуса   или   же   удержится
нормальной: не холодной и не горячей, а теплой, которая взаимно бы согревала
нас и создавала  благоприятные  условия  для  мирного  сосуществования  двух
систем, капиталистической и социалистической.
   Мы добивались мирного сосуществования на государственной основе.  Вопросы
идеологии и философии мы тут всегда выделяли и открыто заявляли, что  мирное
сосуществование социалистической и капиталистической  идеологий  невозможно,
что они несовместимы, пока каждая сторона остается на  своих  принципиальных
позициях, с которых нельзя сходить.  Тут  надо  вести  борьбу  до  конца,  и
каждому здравомыслящему человеку  ясно,  что  идеологические  вопросы  могут
решаться только в борьбе и будут решены лишь в  результате  чьей-то  победы.
Если мы являемся коммунистами, марксистами, ленинцами, то  верили  и  верим,
что    победа    останется    за    новым,    прогрессивным    строем,    за
марксизмомленинизмом. А раз так, то какой же может быть  разговор  о  мирном
сосуществовании с капиталистической идеологией?
   Вот так прошло наше совещание в Женеве. Мы вернулись оттуда, не добившись
желаемых результатов. Но это  будет  не  совсем  точно.  Все-таки  результат
имелся: мы как-то нарушили изоляцию, которая существовала раньше вокруг нас.
Это выразилось хотя бы в том, что Англия пригласила нас в гости,  и  мы  это
приглашение приняли. По тому времени это  являлось  хоть  каким-то  прорывом
фронта.
   Эта встреча дала  многое.  Во-первых,  она  дала  нам  возможность  лично
познакомиться. Мы лучше узнали позиции друг друга. Встреча происходила после
смерти Сталина, и западные страны, в свою очередь,  познакомились  с  новыми
руководителями СССР. Они смогли взвесить, что это  за  люди  и  на  что  они
способны, чего можно от них ожидать. Смогут ли они путем  нажима  что-то  от
нас получить или нет. И мы тоже конкретнее  и  реальнее  смогли  представить
себе наших оппонентов. Документ, который мы приняли, тоже значил немало. Он,
конечно,  выявил  разногласия  по  коренному  вопросу,  но  зато   создалось
определенное понимание того, где мы еще не подготовлены решать вопросы путем
переговоров. Вопрос остался в исходном положении.
   Я считаю, что встреча для нас была очень полезной. Если говорить о  себе,
то я ее рассматривал как наш экзамен, как выход в люди, пробу сил и примерку
к  плечу  партнеров,  представлявших  другие  страны,  оценку  их  понимания
вопросов в сравнении со своим. Это имеет большое, очень большое значение для
руководителей. Особенно для  нас,  людей,  которые  долгое  время  жили  под
крылышком  Сталина.  Сталин  сам  решал  все  международные  вопросы,  давал
направления внешней политики СССР, и вдруг мы остались без Сталина.
   Надо было, как говорится,  на  людей  посмотреть  и  себя  показать.  Нам
хотелось узнать получше характеры людей, их подход к решению государственных
вопросов и прочие качества, которые необходимо знать о  каждом  политическом
деятеле. Нужно знать своего партнера, знать своего противника,  чтобы  лучше
строить свою политику. Это позволяет понять, по каким вопросам  и  на  какой
основе можно договориться, а по каким  вопросам  договориться  нельзя.  Зная
людей, легче понять, как строить взаимоотношения со странами, с  которыми  у
нас есть спорные вопросы.  Это  имеет  большое  значение.  Всегда  противные
стороны ищут разные подходы к решению вопросов: то расстилают мягкие  ковры,
по которым шагают неслышной, кошачьей, мягкой походкой,  то  вдруг  начинают
рычать и издавать другие  угрожающие  звуки.  В  политике  все  должно  быть
соразмерено. Если, как говорится, на полтона выше возьмешь, можешь  кальсоны
испачкать; а с другой стороны, не доберешь эти полтона, покажешь, что ты  не
понимаешь вопроса, и тогда противник или насядет  на  тебя,  или  перестанет
уважать тебя, считаться с тобой.
   Одним словом, взаимное обнюхивание, взаимное обхаживание на официальных и
неофициальных заседаниях, а особенно при встречах, на ужинах и обедах  очень
много дают с точки зрения познания партнера, познания деятелей международной
политики и глав государств, с которыми надо жить в  мире  или  в  войне.  Во
всяком случае, жить. Ведь мы живем на одной планете,  и  нерешенные  вопросы
беспокоят  каждого.  Надо  примериться,   как   жить,   как   строить   свои
взаимоотношения. Я считаю, что в Женеве состоялась очень  полезная  встреча.
Она имела большое значение для нашего  советского  государства,  для  нашего
руководства. Из прощупывания, я  считаю,  наша  делегация  вышла  с  честью,
выполнила задачи, возложенные на нас нашим советским правительством и  нашим
Центральным Комитетом.
   Я все рассказываю от собственного имени. Некоторые могут сказать, что же,
там других не было? Тем более, что главой делегации был  Булганин.  Там  был
Молотов,  был  Жуков  и  дополнительный  аппарат  из   отдела   политической
информации ЦК. Я высказываюсь  от  своего  имени,  потому  что  диктую  свои
воспоминания. Конечно, и все другие лица вели беседы, высказывались и  имели
свое мнение. Но общая политическая направленность была  у  нас  единой,  без
всяких оттенков. Поэтому и позиция, которую я  излагал,  была  единой.  Это,
собственно, была правительственная позиция, позиция  Центрального  Комитета.
Никаких иных мнений в нашей делегации вообще не было. Я хотел бы, чтобы меня
правильно поняли те, кто будет знакомиться с моими записями. Когда  мы  вели
беседу за столом, то главы делегаций чаще адресовались ко  мне  персонально.
Конечно, ко всем обращались, и вроде на равных. Но я чувствовал, что и Идеи,
и Эйзенхауэр, я уж не говорю об Эдгаре Форе, обращались чаще ко  мне.  Когда
возникали  вопросы,  на  которые,  я  считал,  должен  был  ответить   глава
государства, я придерживал  себя  и,  как  говорится,  становился  за  спину
Булганина. Булганин же часто как бы подталкивал меня  плечом.  "Отвечай  ты,
отвечай ты... " - шептал он мне. И я отвечал. Не уклонялся.
   А Молотов? Молотов из нас был наиболее опытен в политических переговорах.
Он уже не раз участвовал в подобных конференциях во времена Сталина.  Но  он
уже приобрел определенную репутацию. Человек "НЕТ" -  так  говорили  о  нем.
Поэтому,  может  быть,  западные  лидеры  считали,  что  с  Хрущевым   легче
договориться. Скорее всего, они  понимали,  конечно,  что  структура  нашего
государства держится на марксистско-ленинском учении, и поэтому роль партии,
роль Центрального Комитета, а следовательно, и  роль  первого  секретаря  ЦК
велика. Одним словом, не скрою, что мне приходилось больше всего отвечать на
вопросы. На официальных же заседаниях все разговоры от имени нашей делегации
вел только Булганин, и  никто  больше.  Мы  все  только  слушали,  смотрели,
следили, наблюдали, не больше.
   Мы хотели, чтобы наша делегация  выглядела  солидно  и  чтобы  наш  глава
государства не походил на Эйзенхауэра,  который  наглядно  продемонстрировал
свою подчиненную позицию, пользуясь открытыми  подсказками  в  виде  записок
Даллеса. Мы по всем вопросам договаривались  заранее,  и  Булганин  в  целом
уверенно  отвечал  на  все  вопросы.  Если  по  ходу  заседаний  нужно  было
реагировать  на  неожиданную  реплику  наших  партнеров,  то   мы   немножко
перешептывались, это вполне допустимо, и опять Булганин  давал  ответ.  Хочу
быть правильно понятым: я не  только  не  покушался,  а  наоборот,  оберегал
достоинство главы нашего правительства.
   Когда закончились  встречи  и  делегации  стали  разъезжаться  (не  помню
сейчас, в каком порядке они отбывали из Женевы), мы заранее условились, что,
возвращаясь на Родину, заедем в Берлин, где проведем консультации и  сделаем
совместное с правительством ГДР заявление. Так мы и поступили.
   Прибыли мы в Берлин. Там нас встретили с большими почестями. Толпы народа
вышли встречать нас и встречали очень хорошо. Я  потом  много  раз  бывал  в
Берлине, но мне особенно запомнилась та, первая встреча. Это,  кажется,  был
мой первый визит туда в официальном положении. Я побывал в  Берлине  в  1945
г., после подписания Потсдамского соглашения, но тогда  я  ездил  инкогнито,
как частное лицо, желая познакомиться  с  городским  хозяйством  Берлина.  А
теперь мы официально  представляли  Советский  Союз,  поэтому  встреча  была
организована шумная и пышная.
   Меня она поразила. Я-то думал, что после кровопролитной войны и взаимного
истребления, которое война принесла немецкому народу  и  народам  Советского
Союза, вряд ли можно ожидать какой-то теплоты при встрече. Даже полагал, что
могут быть какие-то проявления враждебности.  Конечно,  на  некоторых  лицах
были заметны довольно кислые мины. Но таких  людей  встретилось  немного.  В
большинстве своем люди, которые встречали нас, были настроены  дружелюбно  и
вели себя довольно активно. Как я считал, это свидетельствовало о  том,  что
немцы насытились войной и искренне хотят строить с нами дружеские отношения.
Переговоры, которые мы имели с руководством ГДР,  были  хорошими,  велись  в
должном духе. Принятые документы соответствовали  пожеланиям  обеих  сторон.
Эти документы были опубликованы(10).
   Мы  пошли  на  такой  шаг  для  того,  чтобы   правильно   сориентировать
общественное мнение. Ведь декларация,  подписанная  четырьмя  делегациями  в
Женеве, по некоторым  пунктам  давала  возможность  разного  толкования.  Мы
толковали их по-своему, другая сторона - тоже по-своему. Только в результате
такого компромисса мы  вообще  сумели  подписать  документ,  ибо  не  хотели
разъехаться безрезультатно. Но мы и не хотели, чтобы эти пункты  толковались
как наша уступка принципиального характера: сделали на этот  счет  публичное
заявление в Женеве и повторили его  в  двустороннем  заявлении,  подписанном
представителями СССР и ГДР.
   Так закончился наш первый выезд в качестве руководителей  страны  Советов
за границу. Мы встретились с главами буржуазных правительств, себя  показали
и на них посмотрели. Я бы сказал, что здесь мы держали  в  какой-то  степени
экзамен, можем ли мы  достойно  представлять  свою  страну,  не  поддаваться
запугиванию и не проявлять  излишних  надежд,  а  трезво  подойти  к  оценке
сложившейся обстановки. Говорю это к тому, что Сталин все  время,  до  самой
смерти,  когда  раздражался,  повторял:  "Вот  умру,  передушат   вас,   как
куропаток, империалистические державы.  Не  сумеете  вы  отстоять  советское
государство". Этим он нас всегда попрекал, а мы  отмалчивались,  потому  что
было бесполезно вступать с ним в спор. Да  он  и  сам  не  требовал  от  нас
каких-то контрзаявлений. Теперь же нам было интересно побывать за  границей,
встретиться с представителями буржуазных стран и прощупать их.
   Нам это нужно было и потому, что мы считали, что Сталин не всегда  трезво
подходил  к  оценке  международного  положения,  преувеличивая  роль   наших
Вооруженных Сил. Он считал,  что  мы,  запугивая  империалистов,  тем  самым
сохраняем зыбкий мир. Он каждый час ждал  новой  войны,  вокруг  Москвы  все
время находилась наготове зенитная артиллерия. Сталин оценивал  послевоенное
международное положение неправильно, полагая, что империалистические державы
нападут на Советский Союз, хотя  на  самом  деле  такой  ситуации  тогда  не
существовало. Видимо, он сам себя запугал возможностью нападения на  СССР  и
считал, что после его смерти мы не  сможем  организовать  оборону,  что  нас
сомнут капиталистические державы.
   Наша поездка в Женеву еще раз убедила нас в том, что никакой  предвоенной
ситуации в то время не существовало, а наши вероятные противники боялись нас
так же, как мы их. Поэтому они тоже бряцали  оружием,  старались  нажать  на
нас, пойти на выгодное для них соглашение. С другой стороны, они тоже  знали
границу, которую им не  следует  переступать,  и  вели  себя  осмотрительно,
считаясь с нашим сопротивлением и видя, что путем силы, путем вымогательства
они не смогут получить то, чего бы хотели.  Они  поняли,  что  надо  строить
отношения с нами на другой основе. Вот почему та поездка была полезной, хотя
реально ничего нам не дала. Взаимное прощупывание при  встречах  тоже  имело
свои положительные результаты, хотя бы  и  в  том  смысле,  что  за  рубежом
увидели,  что  мы  достойно  представляем  свою  страну  и  готовы  защищать
завоевания революции, защищать соглашения, заключенные в результате разгрома
Германии, так что вырвать то,  чего  они  хотели,  и  поправить  Потсдамское
соглашение в пользу Запада им не удастся.
   Что я еще забыл?  Что  упустил?  Что  еще  заслуживает  внимания?..  Наша
делегация работала дружно. Когда  мы  собирались,  совещались,  обменивались
мнениями, у нас не возникало никаких  разногласий.  Абсолютно  никаких.  Это
радовало меня и создавало все условия для выработки нашей  общей  позиции  и
наступления на противные стороны. Мы старались отстаивать свою точку  зрения
и добивались максимально возможного для обеспечения  мира.  Мы  подталкивали
наших собеседников к осознанию того, что только мирное сосуществование,  его
признание поможет нам не столкнуться. Противостоящие  стороны  уже  довольно
основательно  насыщены  вооружением,  идет  наращивание  опасного   ядерного
оружия.
   В Женеве, оказывая давление, атакуя противную сторону,  мы  высказывались
за вывод войск с оккупированных территорий. Нельзя допускать,  чтобы  чьи-то
войска располагались на территориях других стран, иначе не  удастся  создать
нормальные условия, снять напряжение, обеспечить невмешательство в дела этих
стран. Тогда я подумал, что следует развязать себе  руки,  получить  свободу
действий, вывести первыми наши войска из тех  стран,  где  это  не  принесет
ущерба. Наши войска находились в Финляндии, у нас была там военная база. Она
буквально наваливалась на Хельсинки, на столицу. Почему я вспомнил об  этом?
Тогда наш посол  в  Финляндии  докладывал,  что  когда  поезд  из  Хельсинки
проходил по территории нашей военной базы, то в  вагонах  закрывали  шторами
окна, предупреждали, чтобы никто не выходил  из  вагонов  и  не  выглядывал,
выключался  свет.  Естественно,  это   вызывало   страшное   раздражение   и
негодование у финнов. Если мы хотели дружбы с Финляндией, ее укрепления,  то
на такой основе на  нее  нечего  было  и  рассчитывать.  Наша  военная  база
угрожала своими пушками  Хельсинки,  мы  каждый  день  подвергали  самолюбие
финнов болезненным уколам. Что можно сделать хуже?
   Каждый  день  нескольким  десяткам  или  сотням  людей  очень   доходчиво
напоминают, что наша военная база  находится  у  них  под  боком,  рядом  со
столицей.  И  они  должны  выполнять  наши  инструкции.   Возникали   всякие
недоразумения и во время следования наших офицеров по шоссейным дорогам. Это
вполне понятно и неизбежно. Это же военная база, а не профсоюзная делегация.
Это военная база, там сидят  военные,  они  строят  свои  укрепления,  одним
словом, делают то, что следует делать военным.
   Меня очень беспокоило: как мы можем призывать  американцев  вывести  свои
войска с чужих территорий, если наша база расположена в  Финляндии?  Она  же
выполняет ту же роль, что и американские базы,  к  примеру,  в  Турции  и  в
других странах. Мне хотелось развязать руки в нашей политике, чтобы  нам  не
кололи глаза, а мы могли  свободно,  во  весь  голос  выступать,  призывать,
мобилизовывать общественность против тех стран, тех политиков, которые стоят
на позициях создания своих военных баз на чужих территориях.
   Я  обменялся  мнением  с  Булганиным.  Он  согласился  со  мной.  Министр
иностранных дел Молотов думал по-другому, и я, зная о том, не обменивался  с
ним мнениями, потому что заранее предвидел его реакцию как лица, которое  не
обладает  гибкостью  ума  и  с  большим  трудом  может  трезво   переоценить
международную обстановку.
   Когда однажды в перерыве между заседаниями мы остались один  ни  один,  я
спросил у Жукова: "Слушай, Георгий, - у нас были дружеские отношения,  -  ты
скажи, наша база в Финляндии представляет  какую-то  ценность?"  Он  сдвинул
брови, сурово посмотрел на меня. "Знаешь, правду говоря,  никакой.  Что  эта
база может сделать?" - он даже развел руками. "А если не  будет  этой  базы,
может возникнуть нам угроза со стороны финнов?" "Никакой", - говорит.
   Я и сам это понимал.  Но  мне  хотелось  получить  подтверждение  из  уст
военного, особенно от Жукова,  уже  ставшего  министром  обороны  Советского
Союза. Я себя проверял, не хотел вызывать кривотолков, что,  вот,  мол,  при
Сталине мы эту базу построили, а  Сталин  умер,  и  мы  базу  ликвидировали,
ослабили свои позиции. "Я согласен с тобой, - ответил я Жукову. -  Тогда  не
следует ли нам ликвидировать военную базу? Политически это было бы  для  нас
очень выгодно, а экономически -  тем  более.  Мы  вкладываем  туда  капитал.
Зачем? Мы содержим там армию. И это содержание стоит нам  миллионы.  И  плюс
размещение наших войск на финляндской территории... Это не способ завоевания
уважения финского народа. Это оскорбление национального достоинства,  и  оно
послужит катализатором, возбуждающим ненависть  к  русским  и  к  советскому
государству. И так много горючего заложено, прошли две мировые войны, другие
военные конфликты.  Я  считал,  что  не  лучший  способ  завоевания  доверия
финского народа - держать у них под горлом ножик в виде военной базы. "Когда
мы вернемся, ты напиши свои соображения, - сказал я Жукову  я  хотел,  чтобы
инициатива исходила от  военных),  -  а  я  поставлю  вопрос  на  Президиуме
Центрального Комитета".
   Так и сделали. Правда, мы обсудили вопрос еще до поступления документа. Я
рассказал о мнении Жукова. Пришла бумага от Жукова, и  мы  приняли  решение.
Затем пригласили финнов в Москву, мы хотели  их  обрадовать.  Они  правильно
оценили наш, я бы сказал, великодушный и разумный  шаг.  Сразу  расслабились
мускулы и  снялась  горечь,  отложившаяся  в  результате  проведенных  войн,
возросли доверие и симпатии к нам. Не только в руководстве, но и в народе.
   Вот уже прошло столько лет. Я оглядываюсь  на  пройденный  путь  и  очень
доволен, что это было сделано.  Сей